Кровь то стыла, то закипала, не успевая за мыслями. Свеча на столе вдруг разрослась, залила зрачки пламенем, и Лео затерялся в безвременье. Метеорами проносились фонари, мелькали чьи-то силуэты…
Когда он очнулся, то стоял уже в безлунной тьме у высоких стен, и где-то высоко над головой перешептывались листья вязов. Тускло, словно ледышки, поблескивали наконечники ограды. Улица совсем вымерла: казалось, темная гряда домов враз лишилась окон, дверей и обитателей. Воздух отзывал холодом и страхом.
Лео недурно метал веревку. Со второй попытки ему удалось закрепить петлю на толстом суку, чуть повыше стены. Он потянул и, не услышав скрипа, начал карабкаться.
«Я теперь вор, – думал он, перебирая руками. – Но ворует ведь тот, кто берет для себя, а я – для Лизы. Кто меня осудит?»
Добравшись до кромки стены, юноша с готовностью опустил ноги – и шип, каких много пряталось между крупными зубцами, пропорол ему стопу. Он вскрикнул и рухнул в сад, угодив в разросшийся розарий. Колючий кустарник смягчил удар, но из мести расцарапал Лео кожу – везде, где та была оголена. Розы, неделю как лишенные ухода, от тряски роняли лепестки. Когда он наконец выбрался, все тело чесалось и кровоточило. И все же ему повезло: веревка свисала по эту сторону ограды.
Превозмогая боль, он заковылял по песчаной дорожке. Одежда во многих местах прилипла к телу, в левом ботинке стало сыро. Собственная поступь казалась непривычно грузной, шумной. Но садовник, очевидно, проспал переполох в розарии – остерегаться его не стоило; и ошалелый Лео шел куда хотел.
Здесь повсюду были цветы. Сомкнутые бутоны склонялись, словно головы спящих воинов на привале. Дневные ароматы, сумеречные благовония витали над клумбами и грядками, забирались в ноздри. С запада, от далеких лесов, доносились другие, сыроватые, запахи, и все это сливалось в дурманящую музыку. Хотелось лечь под невидимым небом, чтобы вечно вдыхать пыльцу и слушать голоса ночных насекомых.
Но Лео мечтал об ином, и страсть удержала его от соблазна. Он мучился выбором: не все цветы были достойны Лизы, не все он мог унести, немногие узнавал в чернильном мраке. Наткнувшись на оранжерею, он обрадовался: здесь, по слухам, Христоф растил настоящие сокровища.
Стеклянная дверка была на запоре. Юноша, недолго думая, ударил по ней камнем; брызнули осколки, полоснув его по рукам. Он выждал немного – не идет ли кто? – и проник внутрь.
В оранжерее тьма была гуще. Лео вынул из кармана ножичек и принялся наугад срезать стебли. Здесь все переплеталось, и в конце концов вор вовсе перестал понимать, где и зачем он, – резал вслепую, точно сражаясь с врагом, лил едкий сок и собственную кровь. Попадались толстые растения – он ожесточенно бил ножом, пока те не падали, и складывал в охапку у выхода. Он чуть не задохнулся.
Когда Лео вышел наружу, муть в глазах не исчезла. Он уже не соображал, что делает. Нашел где-то мешок. Напихал в него срезанные стебли, как солому. Не различая дороги, оставляя на песке бурые пятна, прохромал к оставленной веревке. Как-то перелез, растеряв половину награбленного, свалился на мостовую.
Собирался рассвет. Лео плелся по улицам Герцбурга с мешком на спине. Одежда его превратилась в лохмотья, с ног до головы он был в крови, зелени, земле. И шептал: «Уж в этот раз она мне не откажет, не откажет…»
С восходом солнца открылись ставни, и шафрановый свет пал на прекрасное лицо Лизы. Она как будто удивилась виду Лео, однако спросила, как было у них заведено:
– Так вы все-таки принесли?
И он без колебаний и ненависти протянул ей новый букет – изувеченные листья, сломанные шипы, смятые лепестки. А среди них – что-то бледное, цепкое, жадное.
Уже бежал, задыхаясь, по лестницам старый Гюнт – бежал, чтобы увидеть, как в чьих-то пухлых пальчиках кусок за куском исчезает красота его дочери. Уже неслись по коридорам слуги, разбуженные диким криком, уже взвились над крышей птицы…
Лео же свернулся на земле калачиком, теперь он мог поспать. Прежде чем забыться, он подумал: «Пока она довольна, ну а дальше… дальше…»
Но его веки сомкнулись, и мысль потонула в багровом мареве.
VIХристоф выспался: впервые со злополучного дня в церкви не грезилась ему рожа почтмейстера. Это было хорошо; но еще лучше было, что именно в этот день свершится желанная месть. Он наденет выходной костюм, когда понесет свинье подарок, и город запомнит его.
Сквозь окошко улыбалось ясное небо, и старый цветовод улыбнулся ему в ответ. Катерина с сестрицами, наверно, заждалась; что ж, он долго томил их в неволе. Пусть сегодня делают то, для чего предназначила их чья-то злая воля: щипают, царапают, рвут.
Садовник надел робу и распахнул дверь – но не смог ступить дальше порога.
Бескрайнее море плескалось в его саду, телесно-белое море. Цветы сгинули в его волнах, а те уже подкатывали к крыльцу, и земля раздавалась, выпуская новые и новые ростки, которые увеличивались на глазах, сжимались в кулаки и сучили пальцами. Они хватали друг друга за запястья, раздирали ногтями ладони. Они приветствовали Христофа, как люд привечает бургомистра на ярмарке, и так же жаждали веселья.
Но садовник побежал – прочь, туда, где в сарайчике стояла коса. Он почти чувствовал ее в руках, видел, как сверкает на солнце наточенное лезвие, как рассекает она воздух и мясо.
Его схватили за ногу. Он вырвался и побежал дальше, но через несколько футов было уже не пройти: море подступало. Старик рванулся влево, вправо – окружен. Он бросился напролом, к воротам, сокрушая сапогами тонкие кости. Ноги несли его, пока могли.
Он упал у самых ворот. Плоть Христофа растаскивали по клочку, но до последнего издыхания он смотрел за решетку. Там, выступая из полуденной тени, приникло к прутьям перекошенное лицо Йохана Шпатенверфера, который пришел извиниться.
* * *…Вот уже и лес близко.
Загорится в чаще костер, отгоняя чьи-то тени. Будут прыгать в волосы веселые искры – успевай отгонять! Сколько тьмы будет – а отступит она, отхлынет, когда встанет на пути ее огненный цветок…
Это будет, будет. Но отец и дочь не распрощались еще с солнцем, заходящим солнцем лета. Они идут рука об руку под сонное шуршание листвы.
У крестьянина восемь детей, и всех прокормить он не может. Бог видит, младшенькая умишком не хуже прочих. Но хворая она, долго не протянет… Не протянет – видит Бог, видит Бог…
– Стой, – говорит отец. Нелегко ему вынести этот зеленый взгляд. Нет, неоткуда ей знать, это отблески дня играют на ее щеках.
– Погляди-ка вон туда, – говорит он. Через мгновение он ударит, и не будет больше в мире таких огромных глаз.
А она смотрит на запад, и снова видит красный мяч, и тянет к нему ручонку – не зная, что до солнца не дотянуться человеку никогда.
Елена Щетинина Карта памяти заполнена
«Карта памяти заполнена» – замигало на экране фотоаппарата. Я лениво зевнул, топнул ногой, разогнав усиленно позирующих в ожидании подачки голубей, – и начал возиться с заменой карточки.
Через минуту я уже снова крутил головой в поисках подходящей модели для съемки. Парк был мной исхожен и исщелкан вдоль и поперек, птицы не вызывали у меня приступов умиления – а местные жители уже давно набили оскомину своей удивительной похожестью друг на друга.
Это был маленький городок, один из тех, что возникали в Казахстане на месте старых военных баз, которые, в свою очередь, дислоцировались на месте еще более старых поселений.
Я приехал сюда на каникулы к родственникам и не намеревался задерживаться надолго. Нет, природа тут красивая, не буду врать. И сам городок уютный. И люди не противные. Но было тут невыразимо скучно, затхло и, как выражается моя племянница – «паутинно».
Вдруг вдалеке между деревьями мелькнула тонкая фигура.
Я навел видоискатель, приблизил. О, кто-то новенький! Симпатичная молодая женщина, не видал раньше ее здесь. На лице, в районе носа что-то поблескивало – видимо, пирсинг. Странно, никогда не видел здесь девушек с пирсингом.
Я щелкнул.
Поглядел на экран фотоаппарата. Да, далековато, конечно, но вроде недурно. Потом увеличу, посмотрю, как получилось.
Перевел взгляд обратно на рощу. Девушки не было. Жаль, было бы неплохо познакомиться…
Вдруг фотоаппарат сильно тряхнуло. От неожиданности – в голове даже мелькнуло, что держу что-то живое, – я разжал руки. Пластиковый карабин шейного ремешка не выдержал резкого рывка, с омерзительным треском лопнул, и фотоаппарат упал в пыль.
Я чертыхнулся – несколько месяцев копил на эту фотокамеру со всех своих случайных заработков, и мне бы не хотелось бегать по местным сервисам, один из которых и так уже энный день кормил меня завтраками.
Я чертыхнулся – несколько месяцев копил на эту фотокамеру со всех своих случайных заработков, и мне бы не хотелось бегать по местным сервисам, один из которых и так уже энный день кормил меня завтраками.
Я подобрал аппарат, осторожно протер корпус футболкой и от греха подальше направился домой.
* * *Зайдя в квартиру, я привычным движением бросил ключи на мягкий пуфик, стоявший у двери, и пробежал в комнату. Все то время, пока я шел домой, мне казалось, что в фотоаппарате что-то дребезжит, и я боялся, что это признак выбитых деталей или сорванных креплений.
Достал старую, помутневшую лупу и просмотрел каждый миллиметр корпуса. Нет, ничего особенного. Поднес к уху, потряс – да нет, тут тоже вроде все в порядке. Никакого шума сверх обычного.
Ладно, сейчас разберемся.
Я прошел в коридор, поймал в видоискатель коврик и пуфик, щелкнул.
Вроде все нормально.
Встал на пороге комнаты, сфотографировал шкаф.
Тоже все нормально.
Подошел к аквариуму с рыбкой, стоящему на столе, взял крупный план.
И тут ничего особенного.
Хм.
Я сделал еще около десятка фотографий разной степени резкости – и не обнаружил ничего хотя бы сколько-нибудь странного.
Затем сфотографировал телефон – старый, еще с диском – и набрал номер.
– Когда будет готов ноутбук?
Парень на том конце провода долго мялся, из чего я понял, что они еще даже и не приступали к моему заказу, а потом обреченно пробубнил:
– Думаю, что через неделю.
Я плюнул и бросил трубку.
Затем вернулся в комнату, еще раз включил аппарат и посмотрел отснятое. Ну ладно, эти я удалять пока не буду. Когда мне вернут ноутбук – если вернут! – сравню с теми, что были до падения. Мало ли что.
Что-то гулко ухнуло в коридоре.
– Сашка? – крикнул я.
Племянница уже неделю гостила у меня, пока ее родители укатили в научную командировку в какой-то из соседних аулов. Не могу сказать, чтобы меня это особо напрягало, – главное, чтобы ее не напрягал я. Она была обычной восьмилетней девчуркой, лишь в меру признающей авторитеты дяди, который старше ее всего лишь на полтора десятка лет.
Ответа не было.
Я вышел в коридор.
Один из старых рыбацких сапог, стоявших около пуфика, был опрокинут. «Как же это я должен был об него запнуться, чтобы уронить?» – мелькнуло у меня в голове.
Я поднял сапог и аккуратно прислонил его к стене.
В двери заскреблись ключом.
– Саш, я открою, – крикнул я.
* * *Племянница была поглощена дневными впечатлениями и уплетала за обе щеки вермишель.
– Дядь Паш, а собачке можно положить? – внезапно спросила она.
– Какой собачке? – не сразу поднял голову я, занятый сковыриванием липких вермишелин с краев тарелки.
– Моей собачке, – пояснила она.
– Какой-какой собачке?
– Ну вот она, около стула сидит, – указала она вилкой.
Я затаил дыхание. Мне еще тут собаки не хватало.
Ну, Сашка, от тебя я не ожидал такой подлянки!
Я с опаской наклонился и приподнял скатерть. Никакой собаки и в помине не было.
А, ну все понятно. Воображаемый друг. Ну-ну.
– А, вот оно как… А как она выглядит?
Девочка задумалась.
– Ну он такой… – Она покосилась на пол рядом со стулом. Я, затаив дыхание, тоже уставился туда. – Он небольшой, мне чуть до колена… Лохматый. Очень-очень лохматый. И еще у него язык мокрый.
– Он тебя что, облизывал?
– Разумеется, дядя Паша. Собаки всегда облизывают тех, кто им нравится.
Ну что ж, видимо, фантазия современных детей уже перешла в 5D. Я-то в свое время представлял только, что палка – это винтовка. Но до текстуры дело не доходило.
* * *Единственным суеверием, к которому я относился благосклонно, было мнение о том, что выносить мусор после заката – к отсутствию денег. Деньги лишними не бывают, поэтому и сейчас, подхватив пакет, я отправился на помойку.
Открывая дверь подъезда, я чуть не ударил какого-то ребенка. А взглянув на него – чуть не выронил из рук мусор.
Мальчик как мальчик. Живой. Нормальный. Руки-ноги на месте. Одет простенько. Лысый.
Не стриженый, не бритый, а именно что лысый – такой, какими бывают дети после химиотерапии. Но в том-то и дело, что он не выглядел больным. Странным – да, непонятным – да, зловещим – тоже да, но ни в коем случае не больным. Мальчик как мальчик. Лысый.
Я пробормотал что-то про то, что нужно быть осторожнее, и быстрым шагом направился к помойке. Какой неприятный тип, а.
Когда я возвращался обратно, перед подъездом уже никого не было.
Лысый мальчик играл в песочнице с детьми. Я замедлил шаг. Он поднял голову и вперился в меня глазами. Я остановился. Мальчик не сводил с меня глаз.
Меня передернуло, и я пулей влетел в подъезд, даже не придержав за собой дверь.
* * *Зайдя в квартиру, я привычным движением, даже не глядя, протянул руку над тем местом, где находился пуфик, и разжал пальцы.
Ключи со звоном брякнуло об пол.
Пуфик был отодвинут сантиметров на двадцать в сторону.
* * *– Зачем ты передвинула тумбочку в коридоре? – спросил я, заглядывая к Сашке в комнату.
– Я не передвигала, – отозвалась она, листая какую-то книжку.
Ну, в принципе, да, зачем ей это?
– Слушай, – сказал я, – а что там за мальчик во дворе? Лысый.
– А, этот… – пожала она плечами. – Он сегодня вечером появился.
– А кто он такой?
– Не знаю. Он просто забавный, – пожала она плечами. – С ним смешно.
– Смешно? – Даже само это слово совершенно не вязалось с лысым мальчиком.
– Ну да, – кивнула она. – Смешно. А что?
– Да нет, ничего, – покачал я головой. – Ничего. Давай, пора спать скоро.
* * *Я открыл глаза.
В комнате было темно – скорее всего, час, а то и два ночи.
Что-то мерно постукивало в районе окна.
Видимо, какой-то ночной мотылек по дурости залетел в форточку, а теперь тычется, подумал я. Надо бы выпустить, а то так всю ночь не даст заснуть.
Сонно щурясь, я нащупал ногой тапки и, не включая свет, поплелся к окну.
Только на середине комнаты я поднял глаза – и, заорав, отшатнулся.
Там, с той стороны, прижавшись лицом к стеклу, на меня уставилось вытянутое, абсолютно белое лицо.
И у него не было глаз.
* * *Я стоял на кухне, прижавшись спиной к стене, и пил воду прямо из графина. Мои зубы лязгали по стеклу, а я боялся остановиться, словно этот процесс оберегал меня.
В кухню зашла заспанная Сашка.
– Дядя Паша, – прогундосила она, зевая. – Что случилось?
Я обнял графин и прижал его к себе.
– Саш… – осторожно начал я. – А ты ничего необычного не замечала?
– Например? – Она потерла кулачком глаза.
– Ну… чьи-нибудь лица в окне?
– Дядя Паша, – она серьезно посмотрела на меня, – мы на пятом этаже. Какие лица?
Какие лица…
Я вжался в стену еще сильнее.
– Вам приснилось, – резонно сказала она.
Ну что ж, может, и так.
Может, и так, подумал я, осторожно входя в свою комнату, предусмотрительно включив везде на пути своего следования свет.
Может, и так.
Может, это просто ветер гонял полиэтиленовый пакет по воздуху.
При свете комната выглядела безобидно.
Я подошел к окну и осторожно выглянул.
На подоконнике со стороны улицы – там, где ржавчина покрыла металл плотным слоем, – виднелись длинные полосы, словно кто-то пытался за него уцепиться.
Остаток ночи я провел с включенным светом.
* * *К утру я все-таки задремал и поэтому потом вполне резонно предположил, что давешнее лицо – всего лишь обрывок сна. Правда, на подоконник я решил не смотреть. Дабы не портить уверенность про сон.
Сашка, как всегда наспех покидав в себя завтрак, умотала на улицу – на полную катушку проводить каникулы.
Я же сидел за столом и думал, звонить снова в сервис по поводу ноутбука, или же дать им еще один шанс.
Тут что-то заскрежетало за моей спиной.
Я оглянулся.
По комнате, цепляясь за выщербины паркета, медленно полз стул.
– Сашка, – крикнул я, – прекрати! Отвяжи леску! Пол попортишь!
И тут же осекся, вспомнив, как Сашка час назад громко хлопнула дверью.
Или же она меня одурачила и целый час сидела тихо, как мышь, чтобы сейчас напугать?
– Сашка! – повторил я.
Стул прекратил ползти и, покачавшись пару секунд, остановился на месте.
– Ну вот то-то и оно, – удовлетворенно сказал я.
И тут стул дернулся и пополз обратно.
Я чуть ли не по деталям разобрал стул – но не было ни лески, ни пружинки, ни чего бы то ни было еще. Я также облазил всю квартиру, но не нашел и следа Сашки.
Оставалось только одно: она каким-то образом меня одурачила, а потом тихонько выскользнула из дома. Все это выглядело весьма правдоподобно, кроме одного «но», – Сашка никогда ранее не увлекалась подобными розыгрышами. Хотя да, надо иногда с чего-то начинать. Возможно, воображаемая собака была пробным камнем, проверкой – смогу ли я ей поверить.