В то же мгновение Протасов почувствовал такую невероятно сильную боль, скрутившую все внутренности, что согнулся пополам, прижав живот рукой, а его маленькая Алисочка все говорила и говорила перед его мысленным взором! Глеб зарычал, почувствовав, что боль спицей уколола в сердце, упал на бок, перевернулся и встал на четвереньки…
«Я просто усну, да, папочка», – сказала она ему.
– А-а-а-а! – взвыл он утробно, страшно, дико. – А-а-а!
Желудок скрутило спазмом, сердце ухало, став огромным и больным, он стоял на четвереньках и кричал…
«Ты не плачь, папочка. Мне не больно. И совсем не страшно», – улыбнулась она ему.
– Бог, говоришь?! – закричал Протасов. – Где он был, когда она умирала?! Где?! Я, я недосмотрел, а не Бог! Я упустил ребенка, и она погибла!
«Папочка, – смотрела на него все понимающими, жалеющими глазами доченька, – я тебя люблю».
– Я тоже, я тоже! – орал он, раскачиваясь из стороны в сторону. – Я тоже тебя люблю, детка! Мне тебя так не хватает! Я так скучаю по тебе! Так скучаю! А-а-а-а! – выл он смертельно раненным волком.
Он орал, обвинял себя, жизнь треклятую, врачей, снова себя, Лизу за то, что та разбудила это страшное, темное и губительное в нем. Кирилла за то, что привез ее сюда! Орал и выл страшно, смертельно, из живота, из измученной утробы!
«Папочка, не бойся за меня, это не страшно», – сказала ему дочка. И Глебу показалось, что она протянула откуда-то оттуда свою маленькую ручонку и нежно погладила его по голове.
Он упал на бок и зарыдал.
Он плакал страшно, как плачут сильные, волевые, крепкие духом настоящие мужики от совсем уж несправедливой, непоправимой Беды, неправедной Смерти и собственного бессилия перед лицом такой потери, и оттого, что не спасли, не уберегли…
Как плачут сильные мужчины…
Он надавливал пальцами на глаза, как бы стараясь удержать слезы, и рыдал, сотрясаясь всем телом, – рыдал, первый раз оплакивая своего ребенка!
…Он пришел в себя, когда почувствовал ударяющий в нос перенасыщенный острый запах прелой весенней земли, заглушающий все остальные запахи вокруг, ощутил, что изрядно замерз, и понял, что довольно давно лежит тут, не помня момента, как отключился. Он попытался сесть, и это движение отдалось резкой болью во всем теле.
– Так, спокойно, – приказал себе Протасов и повторил попытку более продуманно и гораздо медленнее.
Упершись обеими руками в землю, он не спеша распрямился и сел. Огляделся вокруг и осознал, что провалялся довольно долго – время давно уже перевалило за полдень. Сколько же он тут валялся без памяти, в прострации?
Ладно, не до этого! Сейчас важнее встать, подвигаться и понять, в каком он физическом состоянии и что делать дальше.
В состоянии он был странном и фиговом – во-первых, болело все тело, буквально все, до корней волос на голове, но это, решил Глеб, потому, что он долго лежал на холодной земле, вот и затекло. А вот во-вторых куда как неприятнее – он ощущал страшную слабость, такую, что даже ноги толком не держали и подкашивались.
– А вот это хреново, товарищ маузер, – сказал себе он.
Из леса надо выбираться. Оставаться тут никак нельзя. И не потому, что зверь какой набрести на него может, хотя и это вполне себе возможно, но он ушел, никого не предупредив, и они там с ума сойдут от беспокойства. Могут и село поднять на поиски. Но и это можно пережить, и костерок развести, чтобы не замерзнуть ночью, и консервы у него именно на такой случай в рюкзачке имеются, и спички, и котелочек небольшой. Но Глеб не знал, станет ли ему лучше к утру, пройдет ли эта непонятная слабость или ровно наоборот.
Так что из леса надо выбираться.
– Ничего, – подбадривал он себя вслух.
Попробовал присесть, подвигаться как-то и убедил себя, что вроде стало получше, просто залежался долго на холодной земле, пройдет! И, кряхтя и охая, со второй попытки Протасов натянул на плечи рюкзак. Огляделся, вспомнил, с какой стороны вышел на поляну, да и его следы были четко видны, что вселяло некий оптимизм, и двинулся в обратный путь.
Он не помнил, сколько и как шел, как пробирался через чащу. Подобрал какую-то довольно прочную палку по пути и шел, лез – подлазил под упавшие стволы, перелазил, перепроверял свои метки, боясь сбиться с пути. Несколько раз от напряжения и слабости кратковременно терял сознание, падал, еле вставал и заставлял себя двигаться вперед.
Солнце уже садилось, когда он вышел, наконец, из леса и увидел перед собой луг, который тоже надо было еще пройти, и понял, что пройти его не сможет. Надо бы отдохнуть, но садиться нельзя! Не встанет! И он обхватил ствол оказавшейся рядом с ним елки, постоял так какое-то время, собираясь с силами, оттолкнулся от нее и, заставив себя переставлять ноги, двинулся по тропке вдоль кромки луга к видневшемуся вдалеке своему хутору.
В полузабытьи Глеб шел и шел, и когда понял, что настал абсолютный предел его силам, вдруг услышал какие-то звуки впереди, поднял голову и увидел, как к нему скачет Витяй на Малыше, а сзади за ними бегут по тропке Коля с Верой и что-то кричат и машут руками. Протасов улыбнулся первый раз за два года и начал оседать на землю.
Нормально поспать Лизе удалось всего пару часиков. И проснулась она, чувствуя себя совершенно разбитой и какой-то заранее уставшей. Пришлось срочно принимать меры для приведения тельца и разума в состояние бодрости: встала под контрастный душ, оделась и пошла в кафе гостиницы, взбадриваться плотным завтраком и парой чашек крепкого кофе.
А сделав заказ, даже повеселела как-то в предвкушении горячего напитка, который, как убеждала ее официантка, у них делают великолепно. Лиза смотрела в окно, улыбалась раннему утреннему солнышку, радости добавил распространившийся по всему залу изумительный аромат готовящегося кофе.
И вдруг, внезапно и совершенно неожиданно, она почувствовала такую сильную тревогу, ее буквально накрыло что-то тяжелое, и на душе стало тоскливо, словно беда какая-то приключилась! И сердце забилось быстро-быстро, и стало трудно и стесненно дышать!
– Да что такое? – возмутилась она шепотом и прижала ладошку к груди, пытаясь рукой остановить этот сердечный галоп. – С бабулькой или дедулькой, может, что?
Не отнимая левую руку от груди, правой – ужасно неудобно и неуклюже, ковыряясь в недрах висевшей на спинке стула сумки, чертыхаясь сквозь зубы, она извлекла телефон и набрала бабушкин номер. Утро раннее ее не смущало, Лиза прекрасно знала, что бабулька каждый день встает в семь утра.
– Да, солнышко? – радостно отозвалась бабушка, видимо, посмотрев на экран своего телефона и увидев, что звонит внучка.
Долго учить ее и деда премудростям современной техники не пришлось: купили им сотовые известной фирмы, сделанные специально для людей в возрасте – с большими удобными кнопками и ярким экраном. Объяснили, как и что делать, сами записали в память все нужные телефоны, и они с удовольствием пользуются. Правда, пришлось потрудиться над новой привычкой носить трубки с собой, но и с этим их старички справились довольно быстро.
Кстати, компьютер и Интернет они тоже освоили – будьте любезны! Дедулька даже в какие-то стрелялки-ходилки поигрывает, но старательно скрывает это от детей и внуков – мол, такой фигней не занимаюсь! Смешные они! Такие классные!
– Ба, у вас там все в порядке? – стараясь скрывать беспокойство в голосе, спросила Лиза.
– Да! – бодро уверила бабушка и принялась весело рассказывать: – Подготовка идет полным ходом! Нас с дедушкой отстранили: все сами. Я поначалу таких масштабов задумки пугалась, да и Антоша постоянно уговаривал всех охолонуть с инициативой-то, хоть изредка включать скромность, но наши разошлись – не остановишь!
– Да и хорошо, ба, чего вы! – выдохнула от облегчения Лиза. – Дайте людям развернуться в творчестве! К тому же дед заслужил все самое крутое на свете! И всем хочется чего-то грандиозного! Девяносто лет, это вам не кот чихнул все-таки!
– С этим соглашусь, – усмехнулась бабушка и спросила: – Ну а вы-то когда подъедете?
Лиза уведомила, что уже подъехали. Бабуля порадовалась и тут же передала трубку Надежде, которая сразу же перешла на деловой тон руководителя, раздавая указания и уточняя детали. Лизавета что-то отвечала, обещала и клялась быть «как штык», где прикажут, и все давила и давила на разошедшееся кадрилью сердце, недоумевая, что с ней такое происходит!
Она никогда ничем не болела, и уж тем паче – сердечными болезнями! Она и не помнила, где оно в организме находится, а тут! Что такое творится-то? И уже подумывала – раз не предчувствие какое-то дурацкое и все родные в полном порядке, то что-то, может, со здоровьем серьезное? И как-то даже труханула…
«А может, с Протасовым что-то? – как выстрелило в голове неожиданной мыслью. – Господи, я ему такого наговорила!»
Официантка принесла заказ, расставила на столе, Лиза схватила чашку, обжигаясь, сделала несколько больших глотков и попыталась уговорить себя, что ей стало немного легче. Но аутотренинг не помог, и, понимая, что ни фига не легче, она все пробовала успокоиться и заставила себя дышать – глубокий вдох-выдох, и корила себя нещадно за все, что наговорила Глебу, а теперь вот расплачивается. И вдруг так же внезапно сердце начало стремительно успокаиваться, все ровнее и ровнее биться, и дыхание наладилось… и буквально через минут пять все вернулось в полную норму!
«А может, с Протасовым что-то? – как выстрелило в голове неожиданной мыслью. – Господи, я ему такого наговорила!»
Официантка принесла заказ, расставила на столе, Лиза схватила чашку, обжигаясь, сделала несколько больших глотков и попыталась уговорить себя, что ей стало немного легче. Но аутотренинг не помог, и, понимая, что ни фига не легче, она все пробовала успокоиться и заставила себя дышать – глубокий вдох-выдох, и корила себя нещадно за все, что наговорила Глебу, а теперь вот расплачивается. И вдруг так же внезапно сердце начало стремительно успокаиваться, все ровнее и ровнее биться, и дыхание наладилось… и буквально через минут пять все вернулось в полную норму!
«Да что такое? – с тревогой подумалось ей. – Что это вообще было? И с чего я решила, что это к Протасову имеет какое-то отношение? – и сама себе ответила: – А с перепугу и решила!»
Но уже через пару часов Лиза напрочь забыла об утреннем инциденте, мобилизованная родней в лице «основных руководителей» проекта «Юбилей-90» для выполнения всяческих мелких поручений и мотаясь по всему городу, как взбесившийся курьер. К вечеру не то что про здоровье вспомнить и о каком-то там утреннем недомогании, – как ее зовут с трудом припоминала и, засыпая буквально на ходу, рухнула на кровать, еле успев раздеться. Перед тем как провалиться в сон, подумала уже растягивающейся ото сна, замедленной мыслью, что так и не успела поговорить наедине с бабулей, обсудить Протасова, а ей ведь хотелось…
Юбилей удался! Роскошный получился праздник!
Отличились все! И местный Совет ветеранов, и поздравление от мэра города, который даже оркестр прислал. Музыканты весь вечер играли песни довоенных и военных лет, а гости с огромным удовольствием пели и танцевали под них в заключительной, «дискотечной» части программы.
Получилось все. Каждый этап плана и каждая задумка – все проходило отлаженно, вовремя, без происшествий и накладок.
Антон Прохорович был великолепен!
В парадном мундире, увешанном орденами и медалями, сам красавец, сохранивший до сих пор выправку! Держался молодцом, выстояв все официальные поздравления и выступления, как генерал, а потом его усадили в высокое кресло во главе праздничного стола.
Лиза успевала и помогать, и присесть за стол, поесть что-нибудь вкусненького, но на бегу, на бегу – уже следующий этап мероприятия, надо помогать, выступать!
Вот где-то между «помогать» и «выступать» ее и застал настойчивый звонок смартфона. Нервничая и раздражаясь, она «выковыряла» его из недр сумки, посмотрела на определитель и ничего не поняла – высветился какой-то загогулистый номер, иностранный, что ли, совершенно непонятный и абсолютно точно незнакомый ей.
– Да, – излишне резковато ответила Лиза.
На том конце помолчали, то ли тон ее напористый не понравился, то ли человек соображал, туда ли он попал, куда хотел, подумалось ей…
– Привет, – услышала она странно знакомый голос, но так и не разобрала, кто это.
И вдруг почувствовала, что по телу пробежал озноб непонятный, как предчувствие чего-то…
Как его взваливали на спину Малыша Витяй с Колей, Протасов практически не помнил, от слабости пребывая в состоянии кратковременной потери памяти, и как они добрались домой, как его снимали с коня – все это так и осталось в смутном тумане.
Четкость восприятия вернулась в ванной комнате, когда Коля помог ему раздеться и забраться в горячую ванну с душистой пеной, что соорудила для него Вера. Погружаясь по горло в эту пенистую субстанцию, Глеб почувствовал в теле блаженство и боль во всех мышцах одновременно и закрыл от удовольствия глаза.
– На от, – выдернул его из этого состояния Витяй, протягивая большую кружку с дымящимся чаем.
– Что это? – спросил Глеб, усаживаясь повыше и принимая кружку из рук конюха.
– Та Вера набодяжила травки всякие, и лимончик с медком, для сугреву от лихоманки, не приведи, господь! – пояснил Витяй, сделав некий размашистый неопределенный жест рукой, должно быть, обозначавший, что он перекрестился.
Уходить конюх, по всей видимости, не торопился, а вздохнул тяжко, потоптался на месте и, рассмотрев с неким подозрением предмет, стоявший перед ним, уселся на небольшой деревянный сундучок для вещей у ванны и принялся журить хозяина:
– Ты, что ж, Максимыч, совсем как волк какой в лес убег? – строго спросил он. – Что там давешние-то гости тебе такогось наговорили, что ты в чащу на погибель побежал?
– Да нормально все, Витяй, – отговорился Глеб. Сделал несколько больших глотков и откинул голову на бортик. – Захотелось пройтись.
– Пройтись это вона, – махнул рукой в сторону неугомонный конюх, – в белый лес! И до села, или вкруголя него, или вона на речку: хорошо пройтись! А то Коля бежит с утра до конюшни, говорит: «Максимыч кудась делся, калитка отперта, а следы евойные прямиком по кромке луга и в матерый!» Чегой там забыл-то?
– Да так, – не порадовал конкретикой Протасов.
– Да вот так-то! – кивнул недовольно Витяй. – Цел день тебя там носило! Как лешак тебя таскал-то, еле живой вышел! Я Малыша-то оседлал, так мы с Колей дозор устроили! Следы твои до самой кромки осмотрели, а дальше все – чащоба! Вот и ждали патрулем, в бинокль глядели, даже Верку в дозорные ставили, – и вдруг спросил с эдаким искренним сочувствием и волнением за него: – Совсем тебя, Максимыч, прикрутило, что ли? Душа намаялась?
– Ничего, Витяй, теперь отпустит, – улыбнулся грустно Глеб.
– Ну, смотри, – не сильно доверчиво отозвался Витяй, громко тягостно вздохнул и встал. – К лошадям пойду. Тоже испереживались, где ты, не пришел вить сегодня, не приголубил.
Глеб согрелся и изнутри и снаружи, разнежился окончательно в теплой воде и, почувствовав, что засыпает, начал выбираться из ванны. С трудом и тремя передыхами вытерся и оделся во все чистое и теплое, что сложила ему стопкой заботливая Верочка на полочке для белья.
Она же и поджидала его у дверей ванной комнаты, и подхватила под локоть, и повела в кухню.
– Вер, я вполне могу и сам передвигаться, – скорее для поддержания своего авторитета заметил Глеб.
– Да я так, чуть-чуть, – она не выпустила его руки из своего сильного захвата. – Глеб Максимыч, надо вам целебного бульончику попить.
Целебный куриный бульон он выпил, да с ломтем домашнего теплого хлеба, и теперь уж, точно еле передвигая ноги, сам дошкандыбал кое-как на второй этаж в свою спальную, рухнул на кровать и, уже засыпая, как-то умудрился натянуть на себя покрывало – укрылся, значит. И выключился.
– Папочка, – укорила его дочка, – я же просила тебя не плакать.
Она стояла возле его кровати, прижимая одной ручкой к боку сразу обеих любимых кукол, одетая в свое самое праздничное платье и в косыночке на лысенькой головке, и гладила его по руке маленькой ладошкой, от соприкосновения с которой по всему телу Глеба расходилось волнами тепло.
– Прости, детка, – повинился он, передвинулся на кровати, подхватил Алису под мышки, поднял, подвинулся к спинке, сел, усадил ее к себе на колени и погладил по головке. – Я больше не смог терпеть.
– Я не про слезки твои говорю, папочка, – серьезно объяснила она и приложила свою ладошку к его груди. – Я просила тебя не плакать здесь.
Он накрыл ее ручку своей большой ладонью, чувствуя исходящее от нее успокаивающее тепло.
– Здесь не получается, – грустно улыбнулся он ей, нагнулся и поцеловал в лобик.
– Это просто, папочка! – рассмеялась Алиса легоньким звонким смехом. – Я же никуда не делась, я же все равно с тобой! Никто никуда не девается!
– Но тебя нет со мной, маленькая, – пожаловался он.
– Как же нет, папочка! – смеялась она. – Я же твоя дочка, а ты мой папа, и это всегда есть. И я тебя люблю, а ты любишь меня, а любовь не умеет исчезать. Ты же не перестанешь меня любить, потому что меня нет рядышком.
– Нет, конечно, милая! – прижал он ее к себе и поцеловал в головку. – Никогда не перестану.
– Вот видишь! – с очень важным видом заявила она и отстранилась от его груди, чтобы лучше видеть его лицо. – У тебя идет своя жизнь, а у меня теперь другая, ты понимаешь?
– Не очень, – признался Глеб, умиляясь этой ее взрослой серьезности.
– Папочка, это просто: ничего никуда не девается. Меняется, но не девается, как водичка: она то пар, то льдинка или снежинка, но всегда водичка, – как нечто абсолютно понятное объяснила она. И принялась выбираться с его колен. – Мне надо идти, папочка.
– Куда, детка? – помог ей слезть с кровати он.
– Дальше. Туда, – махнула она ручкой и добавила: – Там хорошо, и я теперь могу туда идти. Ты не грусти больше, папочка. Не надо тебе грустить.
Ее фигурка стала таять, растворяться, становясь нечеткой и прозрачной, она засмеялась, как какой-то своей проказе, и помахала ему ладошкой на прощание.
– Алиса! – закричал, позвал он…
И проснулся, как от толчка, все еще чувствуя тепло ее тельца у себя на коленях и тепло ее ручки на своей груди. Протасов резко сел на кровати, спустив ноги на пол, наклонился вперед и тер, тер рукой грудь, где таяло и исчезало ощущение тепла от ладошки его дочери.