– Гюнтер, блин…
Они почти бежали по коридорам, где тут и там были развешаны плакаты: на одних нарядные ужасы дифтерии, а на других – целомудренная мадонна целомудренно же омывала грудь кипяченой водой.
– …Пакгаузен сейчас в Ганновере! Вы слышите?!
– Что это было? – спросил Кирилл, когда они добрались до машины.
– Не знаю… Я вообще от нее в шоке… Я у нее в первый раз, моя-то на больничном…
Яна завела ее, но не тронулась, как будто прогревала, хотя опадал жаркий день и по ветровому стеклу еле ползла сваренная в духоте оса.
– Давай я поведу?
– Не-не-не, – радостно запротестовала Яна. – Даже и не думай.
– Ладно-ладно, я все равно у тебя машину отберу, когда родится малыш.
– Только попробуй!
Люди в синих следках, бредущие от больниц – как метафора потерянности. А вот у них в машине весело. Яна включила дворники на пару секунд, но обалдевшая оса никак не реагировала на то, что за стеклом.
– С анализами точно все хорошо?
– Да. Я же еще по телефону сказала.
– Я просто подумал… Я не понял, с чего она вдруг про Германию… Подумал, что вдруг, не дай бог, понадобится какое-то лечение…
– Да нет, что ты. Я же говорю – просто она идиотка какая-то. Пакгаузен… Тоже мне… Я не рассказывала, кстати? Какая-то фамилия очень похожая…
– Пентхаузен?
Они наконец тронулись. Как всегда, Кирилл наблюдал, как лихо она выруливает на дорогу, как будто даже не оценивая, где можно проскочить, а так – с очаровательной небрежностью; промелькнули три эвакуатора с бешеным кручением огня, идущие стройно, как комбайны в пропагандистском кино.
Москва собирала урожай.
– Госсен! – вспомнила наконец Яна.
– Чего же тут похожего…
– Это когда мы ездили на Долгопрудненское кладбище.
– Ку-да?!
– А я тебе не рассказывала?.. Странно. А где ты тогда был? Слушай, наверное, да, в Казани. Ну, в общем, звонят мне и говорят: надо срочно сделать сюжет о том, что домашних животных хоронят на человеческих кладбищах. Уж не знаю, что вдруг им понадобилось. Но срочно. И куда хочешь, туда и беги. Ну, я Виталика выдернула, а сама думаю: куда?.. Я ведь на кладбищах не бываю… никого не хоронила… слава богу…
– Ну? – озабоченно спрашивал Кирилл.
Виталик – оператор. Хозяин тесной «Хонды».
– …Приехали на одно кладбище, ну, я лицо грустное сделала, иду: так, мол, и так, умерла любимая собака, четырнадцать лет мы с ней прожили, хотела похоронить в могилу бабушки… Бабушка, мол, ее тоже любила… Я, мол, знаю, что так делается… В общем, ерунду какую-то плету, самой уже дико, а этот мужик на меня смотрит и говорит: дура, иди отсюда. И на другом кладбище то же…
Кирилл не верил своим ушам:
– Тебе пришлось самой вот так ходить и это говорить?!
– Ну а кому?.. – невесело откликнулась Яна. – Я же говорю, самой дико…
– Ничего себе! Я не знал, что у вас… прямо так…
Кирилл занервничал.
Ему не приходило в голову, что дело обстоит именно так. Ну да, Яна куда-то ездила, брала комментарии в кабинетах какой-нибудь управы, парадной стороной поворачивая микрофон. Опрашивала каких-нибудь возмущенных жильцов. Телеканал обычно не совался дальше скромных московских проблем. Но чтобы так! – идти в какую-то кладбищенскую сторожку, к каким-то мужикам, одной (что там Виталик, сидит меланхолично, музыку слушает), врать про собаку и бабушку?!
– …В одной конторе нам сказали, что делали памятник собаке и ставили его в Долгопрудном, на старом кладбище. Ладно. Едем туда. Вот веришь, нет? – только мы приехали, я осталась в машине, а Виталик пошел куда-то что-то выяснять и почти сразу возвращается: я нашел. Он сразу увидел, что там рядом с человеком похоронена собака где-то. Ладно, он взял камеру, и мы пошли. И – веришь, нет? – прямо мистика! Виталик только что там был, а теперь не может найти, хотя, по его словам, это было прямо у дороги! Мы минут двадцать ходили среди этих могил…
Неведомая смерть.
По радио звучал тяжелый и вечный, как в онкологии, диагноз: Москва стоит. Они и правда едва двигались, но Яна сделала потише.
– …Наконец нашли. Правда, это не тот памятник оказался, про который нам в фирме говорили, но тоже такой вот памятник собачке, при женщине, умершей еще в 1999 году. У женщины фамилия Госсен, вот почему я вспомнила. Ну, мы обсняли со всех сторон, пошли в контору, но там нам не смогли найти данных – кто родственники, как связаться, и так далее. Мы даже по адресной базе по Долгопрудному искали! – фамилия-то редкая…
– Ужас, Яна, это же опасно – ты шатаешься по каким-то кладбищам… Тем более, в твоем положении…
– Ну что поделать, не сразу же дают серьезную работу в студии. Мне уже обещали. Надо все пройти, чтобы знать профессию… Надо какое-то время продержаться на выездах, и все…
– Да? И сколько раз для этого надо съездить на кладбище?!
– Ты прямо в точку, – засмеялась Яна. – Нам же пришлось туда возвращаться, в родительский день, потому что редактор сказал, что, может, кто-то приедет навестить эту могилу… Ну, женщину по фамилии Гессен, конечно, не собаку…
– Я, оказывается, почти ничего не знаю о твоей работе. Ты мне ничего не рассказываешь.
– Я о твоих самолетах тоже почти ничего не знаю, потому что это же наука, доступно не всем, это нормально. А у нас-то все просто. Сидим в машине, много народу идет, и все мимо, как назло. Машины едут…
Машины ехали медленно. Они двигались Фрунзенской набережной, готовясь в районе Лужников выбраться на третье транспортное; прокопченные сталинские фасады со множеством мелких окон, резкий контраст между рамами новыми и стариковскими. Солнце проползало в пластиковых окнах, будто в мятых. Пробегало, переваливаясь. Где-то вдали, за рекой да за лесом, горела на закате безумная крыша президиума РАН, похожая на плохо скрученный моток медной проволоки. «Наука… Доступно не всем…»
– Потом отъехали в магазин за водичкой, возвращаемся, а перед нами «Лексус». Я уже говорю: ну, ну, хоть бы к нам, хоть бы к нам! И точно!!! – победно воскликнула Яна. При всем понимании – какой ерундой приходится заниматься во имя будущего, – ею, видимо, все же владел журналистский азарт. – Женщина лет сорока пяти. Дочь, может. Мы камеру тихонечко достали, а тут как раз люди мимо идут, видят, начинают с ней ругаться: вот, собаку с людьми похоронили… И мы снимаем! Потом она увидела, как начнет лопатой махать…
– Лопатой?!
– Ну нет, не так уж все серьезно. Совочком.
Они все больше увязали в пробке, в трагических тонах предсказанной по радио; мимо них дразняще свободно бежали товарные вагоны, взбираясь на мост, на котором, если верить советскому кино, какие-то шпионы закладывали какой-то тайник.
Когда-то.
– Ну просто «жизнь как подвиг».
– Не издевайся.
– У нас в шестой квартире, кажется, старушка померла, там сосед второй день у двери пасется… Может, и туда ваш канал натравить?
– О, вот если бы этот сосед, например, завладел квартирой, а труп старушки засушил, чтобы получать ее пенсию, то тогда точно… Тогда бы точно наши ухватились.
Они, конечно, смеялись, но это было неприятно. То, что Кирилл не может сказать «Уходи оттуда, я тебя обеспечу». Во-первых, не обеспечит. Во-вторых, с деньгами особо проблем нет, но это, опять же, семье Яны спасибо, не ему. В-третьих, такое покушение на «суверенитет» другого, на дело другого у них не было принято. В общем, с какой стороны ни посмотри, получается, что и права голоса-то он особо не имеет…
– Нет, Ян, ну серьезно, мне не нравится, что ты там бегаешь, беременная… Лопатами машут… Может, как-то можно оформить декрет раньше срока?
– Меня и так редко уже куда-то отправляют… Не беспокойся, Кирюш. Ни о чем не беспокойся.
– Как-то странно, когда женщина говорит мужчине «Ни о чем не беспокойся»…
Яна замолчала, несколько, как показалось, обиженно, а Кирилл задумался. Что-то это напоминало, эта формулировка… Ну конечно же. (И опять кладбищенская тема.) «Предсмертная» записка Светы Леше. (Кирилл ее потом прочитал, когда уже выяснилось, что все это дурацкая шутка, не шутка, но, в общем, жестокий обман всех друзей и знакомых.) Света ведь не просто имитировала самоубийство «ВКонтакте», попросив кого-то распространить эту фейковую новость. Она еще и написала – в той же соцсети – коротенькое Леше письмо (которое он не сразу решился показывать даже тогда, когда обман через несколько дней вскрылся). Кирилл неточно запомнил, что-то великодушное: я тебя не виню, не волнуйся, никто не узнает, что это как-то связано с тобой… (Ага. Как будто никто вокруг ничего не знал об их отношениях.) Кирилл прочитал, но текст быстренько стерся из памяти, и с Лешей они ни словом о содержании этого письма не перебросились: естественно, все брошенные (и как брошенные!) Светой друзья после такого вычеркнули ее из своей жизни навсегда.
– А я тебе не рассказывал, почему мы с Лехой перестали общаться?
– Нет, кстати. Интересно. Ты же говорил, вы были лучшие друзья?..
– Нет, кстати. Интересно. Ты же говорил, вы были лучшие друзья?..
– Мы все играли в одной команде КВН, и учились тоже вместе – я, Леха… Света… Еще, там, ребята… И у нас была самая крутая команда в городе, мы даже на «гастроли» ездили – в Уфу, в Челябинск… Ну, на всякие там фестивали… Нет, мы правда были круты!
– Да знаю я, знаю, ты же показывал записи.
– А, точно…
Это еще неизвестно, с чего начинать, если рассказывать Яне всю эту историю целиком. Уж, наверное, не с самого начала, и не с их первых курсов… Нет. Точно, нет. Может быть, с того, как у Светы и Лехи внезапно для всех началось. Никто ничего поначалу даже не понял. Вроде, шутки-прибаутки… Никто не относился к этому серьезно. А потом – удивление было столь сильным, что это почти разрушило команду… Ну, по крайней мере, это было уже начало конца.
– А что плохого в том, что люди из одной компании начинают встречаться? – удивилась Яна.
– Да так-то ничего… Но, во-первых, как-то меняется атмосфера, и дружба с остальными меняется… Но это-то и правда фигня. Не фигня то, что все в компании оказываются заложниками этих отношений. Того, что случится в дальнейшем. Когда разрыв – то как с кем себя вести, кого поддержать, кого осуждать? Это уже такая штука, которая почти всегда рушит компанию…
– С вашей командой так и получилось?
Света и Леша были столь очевидно счастливы и столь самодостаточны, что даже будто поглупели. Никто (и Кирилл в том числе) не мог уловить момент, когда была пройдена грань между тотальной иронией и стебом, вообще присущей КВНщикам – и… не серьезностью даже… а соплями, пошлостью и далее. Ничего же не было святого. Когда украинская ракета сбила российский «Ту-154» над Черным морем, они даже рискнули выйти на сцену с каким-то диалогом («А разве у Украины есть ракеты?» – «Да. Три. Теперь две») – не рискнули даже, просто не сообразили – а что тут такого… Был некоторый скандал, конечно. По крайней мере, жюри покривилось и снизило баллы…
Первое-то время они просто упивались ролями, которых у них никогда не было. (Яна внимательно слушала, вся дорога перед ними лилась раскаленными стоп-сигналами, как поток лавы, только гораздо медленней.) Они сняли комнату, куда Света съехала из общаги, поставили там холодильник, свой, собственный; поклеили обои в крупный красный мак… Света, кажется, даже уже не училась толком, так ее увлекла эта репетиция семейной жизни. Кажется, она только готовила – целыми днями напролет. Леша приходил ровно в семь тридцать вечера, ел солянку с тремя сортами колбасы, ел второе; похоже, пищеварение его отладилось до часового механизма, потому что он довольно сообщал друзьям: «Просыпаюсь ровно в полвосьмого, а без пятнадцати восемь иду срать». «Ладно хоть не ровно в полшестого», – откликался на это Кирилл, и Леха даже не вспоминал эту старую шутку. «Полшестого» на сленге означало импотенцию. (Так стрелки на циферблате характерно висят.) В данном случае – импотенцию в широком смысле. Как «ничего больше не нужно».
– Выступления потихоньку прекратились…
– Вы просто ревновали, – радостно спорила Яна. – У людей, может быть, счастье, им и друг с другом хорошо, а вы ходили и считали, сколько сортов колбасы они кладут в суп.
– Да он просто превращался в какого-то слизня!
– А она нет?
– А она на эту роль и не годилась. Он ее бросил. Тупо выгнал. Сошелся с другой бабой, которая лучше готовила, и пошел с ней в ЗАГС.
– Даже так…
Свадьбу можно было и не описывать, тем более, Кирилл, как и большинство ребят из их компании, на нее не пошли. Но первое время растерянно, все еще не понимая, что происходит, собирались. Леха не слишком обращал внимание, замотанный вполне мещанскими проблемами, вроде поисков белого костюма, с особо чудовищной жемчужиной в узле галстука (такой он в итоге нашел). «Ладно, хрен с вами, дарите конверты, бабки нужны». (До этого шла речь, что, «если будете дарить конверты, будем отправлять сразу в шредер», – это не канцлер ФРГ, а машинка для уничтожения бумаг. Последние бастионы КВНовского стеба над миром.) И уж те немногие, кто решился пойти, были окончательно сметены каскадом золоченой вульгарщины, апофеозом той пошлости, над которой не смеется только ленивый; раздавленные, не в силах принимать происходящее хотя бы с юмором, они прятались от жутких конкурсов, не хотели ловить подвязку жениха…
– …Дошло до того, что он поменял свой аккаунт «ВКонтакте». Однажды открываю страницу, а там вместо его имени-фамилии – «Дружная семья Латыповых».
– Почему Латыповых?! – в изумлении, Яна едва не бросила руль.
– Во-от! Я тоже чуть не рухнул со стула…
– Это же не русская фамилия.
– А Леша отчасти татарин. То есть, не по крови, но, в общем, у него отчим… Короче, не важно. Вот представь – у тебя есть друг, и внезапно с тобой начинает вместо него говорить «Дружная семья Латыповых»!
– И вы из-за этого перестали общаться, – с мягким юмором констатировала Яна, не менее мягко отжимая сцепление.
– Света тоже наш друг, она была одна из нас, а он так с ней обошелся. Как животное. А потом эта история с ее якобы смертью, а на самом деле она просто уехала из Казани навсегда… Ну а что ей там оставалось делать? – она же бросила институт… Да она там реально чуть ли не вены резала, как говорили… Ну и да, мы с ним почти перестали общаться, едва здоровались. Тем более, он ведь еще обижался, что мы так… Прохладно приняли эту новость… Мудак. Потом ведь он и жену бросил, кажется, то ли беременную, то ли с ребенком… Но это я уже не следил…
– Просто маньяк какой-то!
– О да! Может, тогда на него натравить ваш телеканал?
Солнце садилось за деревьями и бешено мелькало, било в глаз, как стробоскоп. Эпилептикам, наверное, противопоказано ездить в такое время суток.
– Это, кстати, отличная идея, – веселилась Яна. – У нас редактор очень любит слезы, сопли, брошенных жен, порезанные вены… Виталик рассказывал, как они снимали какую-то девицу, которую изнасиловали солдаты, ну, какую-то наркоманку.
– Да что ж…
– Не-не-не, не пугайся, это не я снимала, это у нас там есть… Специалисты… Не по моей части, в общем. И вот она равнодушно так рассказывает: ну да, вот, изнасиловали, так и так. Это не годится. Так ей реально эмоксипин закапывали в глаза! В итоге, слезы у нее текли, но она через слово говорила «Мля, глаза щипет!», все это вырезали… Взять вашего Лешу, взять вашу Свету, закапать…
– Свету я очень давно не видел и не слышал, – Кирилл сделался серьезным, и даже сказал это будто с укором.
Не все он готов был делать темой для шуток.
Спускался вечер. Несмотря на то, что темнело сейчас поздно, начинала разливаться какая-то хмарь, подобие тумана скопилось в низинах, и многие встречные уже включили подфарники: галогеновые лампы в иномарках висели едва ли не на самой нижней кромке, а потому их свет бежал по асфальту, как по воде. Яна сосредоточенно поглядывала на указатели. Тут была одна из самых сложных развязок. И сплетения дорог, эстакады – будто некто хлестнул трассой, как кнутом.
VI
С новым явлением старого друга жизнь Кирилла поменялась.
Во всяком случае, Леша, и прежде чуть более мужественный, чем другие из их компании, заматеревший в казанские годы после университета в какой-то гоп-среде (теперь «Леха» шло ему куда больше), притащил в жизнь Кирилла лубочно «мужицкие» радости, которые… От которых прежде тот плевался, да и сейчас принимал не очень. Поход в «сауну» можно было считать первым «пробным шаром»; к предложениям же выпить водки Кирилл и вовсе относился с содроганием (буквально: его сотрясал приступ внутренней дрожи, откуда-то от пищевода к плечам, на секунду начинавшим вести себя вполне по-цыгански).
Но в жизнь его прочно вошел футбол.
У них сложился определенный ритуал, когда Леша звонил и сообщал, что́ сегодня резонансного на чемпионате Европы по футболу. В такие дни Кирилл выбирался домой пораньше, хотя и не любил давку в метро, предпочитая опоздать с утра и возвращаться после восьми вечера. Леша уже гремел связками из пивных бутылок на пороге. Пакеты чипсов казались надутыми до предела, а оттого какими-то фальшивыми. И энтузиазм казался поначалу фальшивым. У Кирилла с ранних лет – когда он еще что-то смотрел – осталось стойкое убеждение, что болеть на чемпионатах мира и Европы – дохлый номер, какой-то сеанс всеобщего самообмана. Потому что болеть, к примеру, за Испанию – это требует необщего «погружения в материал», более-менее профессионального служения футболу. Когда ты ведешь статистику, делаешь осмысленные ставки, может, даже заигрывая с букмекерами, и вот на основе каких-то выкладок готов признать «своей» (и эмоционально!) одну из этих безликих стран, сливающихся в общей солнечной телекартинке под словом «Запад». Болеть же за своих означает – готовиться к скорым вылетам с игры и неизбежному разочарованию, с потоком заготовленных газетных анекдотов назавтра – в духе «ребятам из сборной России повезло, домой они летели у окошка», – и изображать на лице такую тонкую мину разочарования, мол, мы знали, мы знали.