Она погладила огромную черную жемчужину и продолжила:
— Мне надо было на что-то жить, ведь не могла же божественная Розальда Долоретти ютиться в лачуге — ей требовался палаццо. Чтобы поддерживать статус, я постепенно продавала драгоценности, заменяя их точными копиями. За эти годы я продала все, кроме этого перстня, который напоминал мне о моей единственной любви…
Она поцеловала черную жемчужину и пробормотала что-то по-итальянски.
— А потом появился Мори, в котором я сразу распознала мошенника и плута — я все же выросла среди подобных личностей! И он предложил мне махинацию с возвращением на сцену. Затребовав огромный гонорар, я должна была отправиться в тур по Европе, выступать я, конечно, не могла, и поэтому требовалась история с этим самым Мефистофелем, якобы преследующим меня и покушающимся на мою драгоценную жизнь. Это был бы повод отменить выступление. Гонорар, выплаченный заранее, пришлось бы возвращать, но тут, как назло, меня бы ограбили, умыкнув деньги! На самом деле это, конечно, постарался Мори. Однако я просчиталась — он, заметив, что его план осуществляется без единой проблемы, прихватив мои деньги и драгоценности, не ведая, что все это стекляшки, а не подлинные камни, пытался бежать, желая не делиться со мной, а присвоить себе все. Но вы его поймали, и он, конечно же, выдал меня при первом же допросе…
Лялько, склонив квадратную голову набок, произнес:
— Мадам, благодарю за откровенность. Мне очень жаль, что вы потеряли ваш божественный дар, но это не дает вам права организовывать и осуществлять преступления. Я ведь снесся не только с Варшавой, откуда узнал, что у вас не было до прибытия туда камеристки, но и с Ривьерой, где вы якобы выступали, дав закрытое выступление для членов семьи правителей Бертрана. Конечно, вам требовалось подтверждение возвращения вашего голоса, чтобы затребовать колоссальный гонорар здесь, в Петербурге. Вот вы и изобрели эту историю с Лазурным Берегом, правильно полагая, что русских газет в Бертране не читают и заметка о том, что вы-де ублажали слух тамошних князей, никому не попадется на глаза.
Розальда вздохнула и взглянула на Лялько:
— Вы пришли, чтобы арестовать меня?
Роман Романович произнес:
— Это не в моей компетенции. Тот самый друг из крайне влиятельной аристократической семьи вмешался в ход следствия. Не ведаю, какое решение будет принято на самом верху и позволят ли вам, сохранив лицо и свободу, покинуть нашу империю, или все же передадут в руки российского правосудия. Однако ничто не меняет того факта, что вы, мадам, божественная певица! Или были таковой…
Розальда качнула головой и улыбнулась:
— Я благодарна моему рыцарю за попытку спасти меня, однако ж я не буду пользоваться его покровительством, так как это навредит его положению в обществе и его семейной жизни. Он, не желавший меня до этого видеть, полагая, что вернуть утраченное нельзя, желает встретиться со мной. На этом рандеву, в котором не будет ничего романтического, я попрошу его забыть обо мне, а затем вы сможете арестовать меня и поступить так, как того требует закон! Розальда Долоретти не из тех, кто использует власть могущественных покровителей, дабы уйти от справедливого наказания. А чтобы вы поверили, что я не обманываю вас, разрешите мне преподнести сей дар…
Она открыла саквояж, вытряхнула на стол сверкающие, но, как выяснилось, дешевые побрякушки, выудила со дна ожерелье из черных жемчужин и подала его Лялько.
— Оно настоящее, так как было преподнесено моим русским другом по случаю моего приезда в Петербург. Он его не примет назад, даже если я потребую сделать это, мне известен его упрямый норов. Так возьмите ж его и пустите на богоугодные дела!
Певица указала на перстень с жемчужиной, украшавший ее левую руку, и произнесла:
— Отдала бы вам и это, но я не снимала его с того давнего дня, как мой русский друг преподнес его, а теперь кольцо буквально вросло в мой палец, так как я с тех пор, увы, не похудела. Но заберите ожерелье!
Лялько, взяв украшение, произнес:
— Я оформлю его со всем соблюдением формальностей как дар от анонимного лица на нужды петербургских сирот. Честь имею, мадам!
Они покинули номер Розальды, и Лялько, явно потрясенный ее исповедью, произнес:
— Что за женщина! Надеюсь, верховная власть примет верное решение и позволит ей покинуть империю, а не заточит ее в тюрьму…
Антонина же подумала, что для Розальды тюрьма была бы, как ни странно, избавлением — ведь, останься она на воле, ей бы пришлось признать, что денег у нее нет и, что еще хуже, голоса тоже, покинуть палаццо и вести стесненный образ жизни…
Уже давно наступил вечер, когда Антонину затребовал к себе Прасагов. Поманив ее к себе пальцем, молодой хозяин тихо произнес:
— У меня имеется крайне деликатное для тебя поручение, Антонина. На соседней улице ожидает крытый автомобиль с великокняжеским штандартом. Водителю велено забрать мадам Розальду и доставить ее… В резиденцию одного из кузенов государя императора. Мадам была в курсе и дала согласие. Однако ж она не выходит из своего номера и не реагирует на стук в дверь. Камеристке она дала расчет еще днем, так что придется тебе подняться к мадам и узнать, каково же ее решение: поедет ли она на встречу к великому князю или нет?
Антонина, вооружившись универсальным ключом, поднялась к номеру Розальды. Ее сопровождал пожилой усатый шофер в эффектном кожаном одеянии и сияющих крагах. Осторожно постучав, Антонина убедилась, что певица в самом деле не реагировала.
— Странно, что она отказалась от затеи встретиться с великим князем. Ведь она была полна решимости отклонить его покровительство… — пробормотала Антонина, а шофер, явно знавший массу дворцовых тайн, тонко улыбнулся.
Антонина открыла дверь номера 184 и громко возвестила, что позволяет себе вторгнуться к мадам, ибо ее ждут, но, не услышав ответа, прошла в гостиную.
Шофер, шагнув следом, вскрикнул и уставился на мадам Розальду, лежавшую на полу.
— Господи, кровь! — затрясся он. — И у нее отрублена… Отрублена левая рука!
Антонина, бросив беглый взгляд на ужасную картину, замерла от ужала, но быстро взяла себя в руки:
— Не кричите! Нам не стоит привлекать внимания.
Она выпроводила шофера из номера, посадила в кресло в холле и велела одной из горничных принести несчастному сто граммов коньяка. А сама поспешила к Прасагову. Тот разговаривал с Аглаей, и Антонина, не желая ждать окончания их беседы, нетактично сказала:
— Мне надо срочно поговорить с вами, Евстрат Харитонович!
Костяная Нога уставилась на нее и проскрипела:
— Говори!
— Без свидетелей! — заявила девушка, Аглая фыркнула, явно намереваясь отсчитать ее, но Прасагов произнес:
— Тетушка, прошу вас!
Аглая, оскорбленная до глубины души, вышла прочь, а Антонина произнесла:
— Мадам Розальда мертва. Убита. Причем жестоко. Вы просили меня более не проявлять инициативы и сообщать обо всем, прежде чем звонить Лялько.
Она сняла трубку телефона и попросила соединить с уголовным розыском. А потом протянула трубку бледному Прасагову.
— Скажите это ему сами!
Лялько прибыл буквально через четверть часа. Когда Антонина провела его в номер 184, то, отмыкая дверь ключом, пробормотала:
— Странно, я точно помню, что, выходя, закрыла замок на два оборота! А сейчас он закрыт всего на один!
Лялько ринулся к трупу, внимательно осмотрел его и произнес:
— Мои люди вот-вот подъедут. Скандала, причем полномасштабного, в этот раз не избежать. Одно дело — невесть куда девшиеся постояльцы, чьи имена никому ничего не говорят, и совершенно иное — всемирно известная певица, которую кто-то сначала задушил шарфом, а потом отрубил ей руку!
Антонина обошла труп и, стараясь не запачкать платье в густеющей крови, сказала:
— Не руку, а кисть. Левую!
— Княжеское проклятие? — усмехнулся Лялько, а Антонина, слыша в коридоре громкие голоса прибывших людей Романа Романовича, быстро проговорила:
— На левой руке у нее был перстень с жемчужиной, единственная подлинная и крайне дорогая из все еще принадлежавших мадам драгоценностей. Перстень, вросший в палец. И тот, кто хотел его снять, не имел иного выхода, как отрубить — или палец, или, что проще, всю кисть сразу!
Ввалились толстяк судебный медик и мелкий вертлявый фотограф, а также три человечка, начавшие тотчас методично обыскивать номер. Один из них, отдернув бархатную занавеску, за которой скрывался проход в гардеробную, склонился на пороге и произнес:
— Гм… Это, что ли, улика?
Лялько подскочил к нему и с величайшей осторожностью поднял с пола две слипшиеся золотистые блестки.
— Отвалились от одного из одеяний жертвы? — высказал предположение один из юрких человечков, но его коллега, прошерстив гардероб, заявил:
Лялько подскочил к нему и с величайшей осторожностью поднял с пола две слипшиеся золотистые блестки.
— Отвалились от одного из одеяний жертвы? — высказал предположение один из юрких человечков, но его коллега, прошерстив гардероб, заявил:
— С блестками есть только одно платье, но они совершенно иные и по размеру, и по цвету!
Лялько положил блестки в конверт, вынутый из внутреннего кармана пиджака, и произнес:
— Разберемся, что за блестки и имеют ли они отношение к произошедшему! Профессор, когда было совершено преступление?
— От трех до четырех часов назад, — заявил медик, изучая тело. — Кстати, тот, кто отсек кисть, явно умеет обращаться с тесаком. Сделал это человек большой мускульной массы… Гм, а это что за волосок здесь? Интересно, крайне интересно…
— Тесак! — воскликнул Лялько. — Такой наверняка имеется на кухне! Ну, живо проверьте!
Один из его людей, сорвавшись с места, опрометью кинулся из номера.
Антонина тоже вышла прочь, чувствуя, что суета начинает утомлять ее. У Лялько все было под контролем, и ее помощь явно не требовалась.
В коридоре ее окружили младшие горничные, желавшие узнать, что случилось, но Антонина, прикрикнув на них, заспешила на кухню.
Не хватало еще, чтобы шпики Лялько вывели из себя темпераментного Жерома, и тот на самом деле решил укатить в родной Париж, как он частенько грозился.
Однако она убедилась в том, что Жером пребывал в нетипично спокойном состоянии, более похожем на задумчивость. Увидев Антонину, он дернулся и заявил:
— Почему эти люди превращают в бедлам мою кухню?
Он имел в виду двух типов, которые по-хозяйски открывали ящики, переворачивали кастрюли и гремели столовыми приборами.
— Боюсь, это неизбежно, — сказала Антонина, нахмурившись. Отчего-то ее волновало отсутствие резкой реакции Жерома на обыск в кухне.
— Тесаки все на месте? — спросил один из шпиков, и повар возмутился на ломаном русском:
— Тьесак? Зачем ты тьесак! Польожьть на мьесто! Немиь-едллл-енннно!
А затем он увидел, как один из шпиков промаршировал в кладовую и стал отодвигать банки с соленьями, грибами и вареньем.
Жером взвыл и кинулся на шпика, тот, не ожидая нападения, выронил массивную стеклянную многолитровую банку, которая полетела на пол и разорвалась, подобно бомбе.
В образовавшейся луже варенья была видна рубиновая тиара.
— Та самая, которая исчезла у жертвы и которую до сих не нашли? — изумленно воскликнул один из шпиков.
— Этому имеется объяснение, — быстро проговорила Антонина, а другой шпик тем временем извлек полностью черную банку. Жером сыпал французскими ругательствами, снова ринулся вперед, но другой тип подставил ему подножку, и шеф-повар растянулся на полу.
— Это очьень дорогой масл! — стенал Жером. — Он стоить сотни рубель золота! Не открывать!
— Какое такое масло?.. — заявил шпик, сдернув крышку, ловко переворачивая банку и выливая ее содержимое в мойку.
Жером взвыл, а Антонина увидела, как в мойку шмякнулось что-то похожее на медузу. И только присмотревшись, она поняла, что это рыжий парик. Хотя нет, судя по всему, это был не парик, ачеловеческий скальп с длинными рыжими локонами.
Трепеща, Антонина осмотрелась — и вдруг заметила на полу знакомую блестку. Она как две капли воды походила на те, что были обнаружены в номере Розальды. Девушка подняла ее, ощутила неровную, словно костистую поверхность, потом принюхалась…
— Это же рыбья чешуя! — произнесла она громко, а Жером, пытавшийся подняться, вдруг испустил долгий крик и без чувств повалился на пол.
Час спустя мизансцена полностью поменялась. Уже было далеко за полночь, но жизнь в «Петрополисе» била ключом. Лялько, отдавая распоряжения, следил за тем, как его подчиненные выносили из кладовой одну за другой спрятанные там на дальних полках черные банки и осторожно выливали их содержимое в тазики, накрытые ситами. И каждый раз в банке оказывался человеческий скальп с длинными рыжими волосами.
— Уже четырнадцатый по счету! — заявил Роман Романович, потирая руки, увидев входящую на кухню Антонину. — А там банок еще дюжина, если не больше!
— У мадам Розальды были длинные локоны подобного оттенка, — произнесла Антонина задумчиво. — Теперь я понимаю, отчего Жером так изменился в лице, увидев ее в открытом авто. Именно увидев ее, а не заметив опереточного Мефистофеля на заднем плане… Это то, что называется французским словом maniac?
— В модной нынче заокеанской криминалистической терминологии это зовется серийным убийцей! — подтвердил Лялько. — Я просмотрел свою обширную картотеку — за последний год в Петербурге были найдены четыре оскальпированных женских трупа. И все жертвы: две шлюхи, одна горничная и одна актриска варьете, были рыжеволосые! Уверен, их локоны покоятся в этих банках, заспиртованные месье поваром!
Вошел доктор, и Лялько бросил:
— Как наш подопечный?
— Обширный инфаркт. — Доктор развел руками. — Симуляция полностью исключена. Я делаю все, что могу, но ничего не обещаю. Положение крайне серьезное. Может, и выживет, может, и нет. Он то и дело теряет сознание, порывается что-то сказать, бормочет о том, что Розальду не убивал. Но видел, кто это сделал, потому что прятался за занавеской в гардеробной. Транспортировать в больницу категорически не рекомендую. Ему нужен полный покой, поэтому его поместили пока что в одну из свободных комнат, вход в которую охраняется. Но убежать он физически не в состоянии, он даже приподняться не может, не говоря уже о том, чтобы дать деру… Значит, он убийца?
Лялько, усмехнувшись, сказал:
— То, что Жером убийца и на его совести, видимо, десятки жертв, скальпы которых он возил с собой, не вызывает сомнения. И рыжеволосая мадам Розальда вполне вписывается в схему его жертв. Он явно был в ее номере, на что указывает наличие рыбьей чешуи на полу в гардеробной. Он умеет обращаться с тесаком… Но он же даже в бреду говорит, что не убивал ее, и я ему склонен верить. Повар вполне мог прийти, поддавшись своей внутренней демонической страсти, чтобы убить Розальду и забрать ее скальп, но к его приходу женщина уже оказалась мертва. Или, спрятавшись за занавеской, он мог видеть, как Розальду убивал другой человек!
— Один потенциальный убийца стал свидетелем того, как намеченную жертву убивает другой, — пробормотала Антонина. — Прямо как в романе господина Державина-Клеопатрова «Свидетель без головы».
— Да нет, не верю я в такое! — провозгласил доктор. — Жером убил, а теперь пытается выгородить себя. Хотя признаю, что вряд ли человек в бреду может намеренно врать. Роман Романыч, ты наверняка за поимку этого монстра, причем такую молниеносную, Станислава на ленте получишь! А то и личное дворянство!
— Но тогда где отрубленная кисть? — спросила Антонина, и Лялько, склонив голову, посмотрел на нее.
— Кисть ведь нигде не нашли. Ни в мусорных отходах, ни в леднике, ни в его комнате. А у Жерома не было времени от нее избавиться. Да и зачем ему вообще отсекать кисть? На перстень польстился? Но ведь драгоценности для него не имели значения, его фетишем были женские скальпы! Зачем ему какая-то черная жемчужина?
— Не исключено, из практических соображений, чтобы, к примеру, продать и оплатить долги, — вставил доктор, но Антонина возразила:
— Жером получает много, а тратит мало. Тайной страсти, за исключением, как выяснилось, убийств рыжеволосых дам, у него не было. Деньги ему не требовались.
Лялько заметил:
— Это вторично. Кстати, он, видимо, и не Жером и вовсе не француз. Потому как в моей картотеке имеется указание на убийства рыжеволосых женщин в Италии и Австро-Венгрии и всего два — в приграничных регионах Франции…
— Мадам Розальда узнала в нем итальянца, маскирующегося под француза, — медленно проговорила Антонина. — Он явно переехал в Россию, чтобы замести следы и уйти от европейской полиции.
— Но попался в руки российской! — гордо заявил доктор. А Лялько, вынув из кармана конверт, посмотрел на его содержимое и произнес:
— Антонина Петровна, попросите, раз уж никто все равно не спит, Евстрата Харитоновича и Аглаю Леонардовну с сыном пройти в библиотеку. И вы, кстати, тоже забредите…
Когда все собрались в библиотеке, Аглая, бабахнув по полу тростью, заявила:
— Какой ужас! Это конец «Петрополиса»! Никто к нам не поедет, потому как поваром у тебя, Евстратушка, служил монстр, кромсавший женщин!
Молодой Прасагов был бледен, но держался уверенно.
— Тетушка, это только сделает рекламу «Петрополису». Убийца изобличен, опасность миновала. Многие поедут, чтобы пощекотать нервы и пожить там же, где обитал и этот изверг. Вы недооцениваете извращенность людских вкусов…