— Ладно. Будем считать, я в порядке. Во всяком случае, говорить могу. Я понимаю, вам надо работать. Вы, конечно, ни хрена не найдёте, но хотя бы попробуйте. Лицо у вас вроде нормальное, человеческое. Извините. Но только говорить будем не здесь. Пойдёмте ко мне домой. Я живу рядом, десять минут пешком.
Явился официант, спросил, подавать ли кофе и десерт.
— Нет, спасибо, — сказал Качалов и кивнул в сторону продюсера: — Он расплатится.
Толстяк, заметив, что они уходят, пробормотал в трубку: «Все, давай, перезвоню!» — и рванул за ними.
— Куда ты, тварь, мать твою! Подумай о своих других детях, кто будет их кормить, если тебя замочат? А тебя замочат, зуб даю, если ты кинешь таких серьёзных людей, тебя точно замочат!
Хорошо, что в ресторане было мало народу. Только официанты и три солидные дамы. Все головы повернулись к ним, все глаза вспыхнули. Продюсер орал, как базарная баба, слюна летела изо рта. Певца била дрожь. Он никак не мог попасть в рукава плаща, который держал гардеробщик.
* * *Девочку звали Соня. Её привезли из Института Склифосовского. Она сидела на краешке стула и смотрела в пол. Вытравленные немытые волосы падали на глаза. Восемнадцать лет, толстенькая, маленькая. В ноздре дырка от серёжки. На бледной коже красные пятна, старые шрамы, свежие незажившие корочки, следы жестокой борьбы с прыщами, свидетельства одиночества, депрессии и ненависти к себе. А в общем, нормальная девочка. Не наркоманка, не истеричка. Если ей похудеть немного, оставить в покое лицо и волосы, у неё будет все в порядке. Правда, для этого ей нужна помощь. Не медицинская, а материнская. Она ведь ещё ребёнок, детство затянулось, в нём было слишком мало любви. Она до сих пор не может одолеть стресс взросления, подсознательно боится взрослого мира, поскольку нет у неё тыла, счастливого детства.
Сестры в реанимации называют таких девочек «саморезками» и терпеть их не могут. Зашивать вены — работа нудная и кропотливая. Соня сама вызвала «скорую», испугалась, что правда умрёт. Она хотела вовсе не этого. Она хотела внимания, причём не только молодого человека, который ей так сильно нравился, но и своих родителей. Она умоляла не сообщать в институт и не желала, чтобы к ней пускали маму.
— Почему? — спросила Оля.
— Она будет меня ругать, — шёпотом ответила девочка и вжала голову в плечи.
Мама, совсем ещё молодая, холёная, подтянутая, сидела в коридоре и повторяла:
— За что? За что она меня так?
Несмотря на стресс, мама всё-таки не забыла подкрасить глаза и губы, припудрить лицо, побрызгаться туалетной водой.
— Не вас, а себя, — сказала Оля, присев рядом.
— Что?
— Соня резала не вас, а себя.
Мама разразилась монологом о том, какая она хорошая, самоотверженная мать, как всю жизнь она вложила в девочку, а та не ценит и готова лишиться жизни из-за какого-то мальчишки.
— Она совершенно другая, не такая, как была я в этом возрасте. Она живёт только страстями, сиюминутными желаниями. Страдает из-за лишнего веса, голодает днём, а ночью атакует холодильник. У неё не работают сдерживающие центры. Она не может пересилить себя. Я бьюсь, как рыба об лёд, вкалываю сутками, чтобы девочка ни в чём не нуждалась. Сколько стоит так называемое бесплатное высшее образование? А приличная одежда, поездки за границу? С двенадцати лет, каждый год, она ездит в Англию, но все не может говорить по-английски. Нет, это не комплексы, это лень и разгильдяйство. Какой-нибудь прыщ на лице её волнует больше, чем её собственное будущее. Она инопланетянка, я не понимаю свою дочь, — твердила мама, комкая в труху бумажный платок.
— Вы и не пытаетесь её понять. Вы только говорите: я хорошая, она плохая! Вы требуете, чтобы она была вашей копией. Но она ведь не клон, верно? Она ваш ребёнок, совершенно отдельная личность. В детстве она пыталась заслужить вашу любовь. Она чувствовала, что вы хотите видеть в ней повторение себя. И старалась во всём вам подражать, при этом беспощадно ломала собственное «я». В итоге там внутри колючие, болезненные обломки. Она не инопланетянка. Вы говорите на одном языке, но ваше общение больше похоже на монолог. Пусть оно станет диалогом. Не давите на девочку, попробуйте послушать её и понять. Лишний раз погладить по голове, поцеловать, сказать что-нибудь ласковое — разве это так сложно? Соне просто не хватает любви.
«А кому её хватает? — думала Оля, пока бежала по лестнице. — Вроде бы я помирила этих двоих. Барьер взаимных нервических претензий не разрушился, но треснул. Я взяла на себя ответственность, выписала Соню домой. Всё, что с ней произошло, останется тайной. В медицинской карте написано, что у неё тяжёлое пищевое отравление. Хоть что-то хорошее я сделала сегодня. Я больше не буду думать о Молохе. Не хочу, не могу. Когда я о нём думаю, я опять погружаюсь в какой-то душный мрак, в вечную ночь, я как будто умираю вместе с каждой его жертвой. Сколько их было? Не верю, что всего четыре. Десять, как минимум. Остались нераскрытые дела, возможно, кого-то осудили и даже расстреляли вместо него или кто-то покончил с собой в камере, до суда, как, например, Анатолий Пьяных, давыдовский душитель».
Это был первый серийный убийца, которого увидела Оля, когда начала работать в Институте судебной психиатрии. Анатолий Пьяных проходил экспертизу в 1986-м. Действовал в Подмосковье, в городке Давыдове, с 1983 по 1986 годы. На его счёту было пять трупов. Дети от семи до шестнадцати, четыре девочки и один мальчик, воспитанники интерната для слепых и слабовидящих сирот.
Два года назад Оля вспомнила о Пьяных в связи с делом Молоха. Почерк Давыдовского душителя был чем-то похож на почерк Молоха. Удушение руками, гематомы на затылке. У каждого ребёнка срезана прядь волос.
Убийца оглушал, раздевал, душил. Срезал пряди. Маслом, правда, не поливал, в озере топил. Сначала была вода. Потом — масло.
— Не выдумывай! — говорил Гущенко. — Это чушь собачья! В деле Давыдовского душителя всё ясно.
Да, там правда всё было ясно. Неопровержимые улики. Признание. Самоубийство в камере, до суда. Вернее, убийство. Посадить Пьяных в общую камеру было всё равно, что убить его. А что, если суд, разобравшись в нагромождении улик, признал бы их недостаточными для доказательства виновности? Но суда не было. И все материалы по делу исчезли из архивов.
В кармане халата заверещал мобильный.
— Ольга Юрьевна, добрый день. Миша Осипов беспокоит. Помните меня? Программа «Тайна следствия».
Оля остановилась у скамейки, как будто её окатили ледяной водой. «Вот оно. Началось!» — пискнул у неё в голове испуганный голосок.
В больничном сквере было тихо и пусто. Ветер успокоился. Чёрные низкие тучи посветлели, но не растаяли, затянули небо однотонной белесой хмарью. Колючая крупа превратилась в дождь, унылый, мелкий, но почти весенний. Никто не мог видеть, как доктор Филиппова краснеет, бледнеет, топчется в холодной луже, не щадя новых белых сапожек.
* * *Валерий Качалов вместе с молодой женой Мариной и четырёхмесячным сыном Никитой занимал верхний этаж небольшого семиэтажного дома в уютном переулке неподалёку от Новослободской. Бело-розовая новостройка с башенками и стеклянным куполом на крыше была окружена высоким чугунным забором.
По дороге певец успел помириться со своим продюсером, прислушался к доводам толстяка, что работа — лучший способ отвлечься от чёрных мыслей.
— Ну что ты будешь делать сегодня вечером? Рыдать? Рвать остатки волос? Посыпать голову пеплом из камина? Да, чудовищно, кошмарно, однако жить дальше как-то надо.
— Ладно, успокойся, я отработаю этот концерт.
— Умница, молодец! — Продюсер на ходу обнял певца и поцеловал в щеку. — Мне с таким трудом удалось организовать этот сольник! Знаете, что такое сольник в закрытом клубе? — обратился он к Соловьёву.
— Догадываюсь, — вежливо кивнул Дима.
— Ой, да брось ты, Мишка, — поморщился певец, — сольник! День рождения алмазного магната из Якутска. Магнат хочет, чтобы весь вечер звучали песни его юности.
— Ну так он и платит за это столько, сколько нам с тобой давно не снилось. И тусовка там соберётся самая крутая.
Втроём они вошли в калитку.
— Она больше никогда не придёт, — пробормотал певец. — Слушайте, вы полностью исключаете ошибку? Вдруг это другая девочка, просто похожа на Женю? Ну ведь бывает, правда?
— Бывает, — кивнул Соловьёв, — но я же вам сказал, её опознала мать.
— Нина? Она плохо видит! Она носит контактные линзы и без них совершенно слепая! Нет. Я должен сам посмотреть, — он остановился у подъезда, — пока не увижу собственными глазами, не поверю.
— Что ты несёшь? — испугался продюсер, открыл дверь и подтолкнул Качалова внутрь. — Зачем тебе смотреть на труп перед концертом? Ты же потеряешь форму, не сможешь петь! Учти, там никакая «фанера» не пройдёт, они заранее оговорили это. Магнат платит только за живую музыку.
Качалов ничего не ответил. Кажется, он больше не мог говорить. Он сильно дрожал, у него стучали зубы, как будто температура поднялась до сорока. Пока ехали в лифте, он смотрел в зеркало на себя, как на незнакомого человека. В глазах стояли слёзы.
— Она самая талантливая, самая красивая из всех моих детей, — глухо произнёс певец, сделав несколько судорожных глотательных движений и немного уняв дрожь усилием воли. — Я всегда хотел, чтобы Женя жила со мной. С ней единственной я мог работать. Вы наверняка видели клип, его постоянно крутят по телевизору. Так вот, она сама все придумала. Представляете? Такая маленькая, и все сама придумала.
В квартире орала музыка, тяжёлые раскаты рока, от которых сразу что-то неприятно задёргалось в животе. После музыкального проигрыша мужской голос прорычал: «Твоё нежное сердце… а-а-ох… твоя гладкая печень… а-ах-х».
В полутёмной прихожей возникла женская фигура, тонкая, длинная, в коротком халате. Волосы замотаны чалмой из полотенца, лицо покрыто какой-то зеленоватой зернистой массой.
— Ой! — Девушка отпрянула, убежала.
После вздохов и сопения, усиленных стереосистемой так, что казалось, здесь рядом дышит гигантское чудовище, опять вдарил рок.
— Выключи! — заорал Качалов. — Маринка, мать твою, ты слышишь, выруби его!
Нервно, громко матерясь, он кинулся в комнату, и через минуту стало тихо.
— Она постоянно слушает Вазелина, — объяснил толстяк Соловьёву.
— Кого?
— Вы что, правда Вазелина не знаете? — Продюсер зажёг свет в прихожей и удивлённо взглянул на Диму.
— Кажется, это певец?
— Да, если так можно выразиться. Певец. Пойдёмте в гостиную.
По гулкой металлической лестнице они поднялись наверх и оказались в огромной комнате с полукруглым стеклянным куполом вместо потолка. Бильярд, музыкальная аппаратура, камин, рояль ядовито розового цвета. Продюсер плюхнулся на диван, скинул ботинки. Зазвонил его мобильный. Потом сразу ещё один телефон, вероятно городской. Соловьёв услышал, как женский голос внизу закричал:
— Нет! Он сейчас не может говорить! У него дочь убили! Что? Ты откуда звонишь? Ни фига не слышу! Женю! Я сказала, Женю! Все, давай!
Звякнула трубка. Легко застучали шаги по лестнице. В гостиную вошла Марина. Лицо она успела умыть, чалму сняла, но осталась все в том же коротком халатике и босиком. Длинные светлые волосы были ещё влажными. Она откинула их красивым жестом, уселась на диван, закурила. Она была поразительно похожа на Нину, но моложе лет на десять. Новенькая Барби, в которую только начали играть, бело-розовая, ещё не потрёпанная.
— Ужас какой, — сказала она, глядя на Соловьёва ясными голубыми глазами. — Меня Марина зовут. А вас?
Соловьёв представился. Она кивнула и выпустила дым из ноздрей.
— Вы извините, Валера сейчас поднимется.
— Что с ним? — тревожно спросил продюсер.
— Блюёт в сортире, — произнесла она чуть слышно и добавила громче, обращаясь уже к Соловьёву: — У него это обычная реакция на стресс. А скажите, пока его нет, как её убили? Кто?
— Задушили, — Соловьёв принуждённо кашлянул, — причина смерти — удушение руками. Кто — мы пока не знаем. Когда вы видели Женю в последний раз?
— Задушили? И что, изнасиловали, наверное? Неужели маньяк? Ужас какой! А, вы спросили, когда я видела Женю в последний раз? Дайте вспомнить. — Она нахмурила тонкие высокие брови, поправила волосы, загасила сигарету и тут же закурила следующую.
— Ты видела Женю около двух недель назад на концерте Вазелина в «Нон-стопе», — сказал продюсер, — помнишь, ты рассказывала, она была там с каким-то старикашкой?
Лёгкая тень пробежала по красивому свежему лицу, уголки губ дёрнулись, веки затрепетали. То ли Марина вдруг занервничала, испугалась чего-то, то ли просто пыталась сдержать слёзы. Тряхнув головой, она мгновенно справилась с собой и заговорила спокойно.
— Ах да! Итальянец. Лет шестьдесят, наверное. Но Валере ни слова, — она прижала палец к губам, — я ей обещала, что не скажу ему.
— Про итальянца? — спросил Соловьёв.
— Да нет же! Итальянец как раз нормальный, очень даже симпатичный. Профессор, историк, древним Римом занимается. Говорить нельзя про «Нон-стоп» и про Вазелина. Валерка не разрешает ей шляться по ночным клубам, а с Вазелином они друг друга ненавидят.
— Какие отношения были у неё с этим профессором?
Марина высморкалась в бумажный платок. Кончик носа слегка покраснел. Но глаза её оставались сухими, ясными. Никаких слез.
— Ну-у, спросите что-нибудь полегче. Я их видела вместе всего один раз, минут десять, не больше. К тому же ночной клуб, полумрак, музыка грохочет. Он по-русски совсем не говорит, только по-английски. Зовут Николо, фамилию не назвал. Мы потом с Женей встретились в туалете, она сказала, он отец какой-то её подружки, итальянки, с которой она познакомилась прошлым летом, когда ездила в Англию. И попросила не говорить Валере, что я её видела в «Нон-стопе».
Внизу хлопнула дверь, послышался детский плач. Марина вскочила и бросилась к лестнице.
— Моё солнышко вернулось! А что мы плачем? Ой ты мой сладенький, ну хватит сердиться, иди к мамочке, сейчас будем кушать. Верка, да он же мокрый насквозь, блин!
Высокий женский голос заверещал в ответ что-то невнятное. Плач затих. Опять зазвонил городской телефон. В гостиной появился певец. Бледный, с чёрными кругами под глазами, пошатываясь, он доплёлся до дивана, тяжело рухнул, закрыл глаза. Продюсер бросился к нему.
— Валера, что? Чем помочь? Вот, попей водички. Или, может, крепкого кофе?
— Я в порядке. — Он взял стакан и еле донёс его до рта, расплескал половину, так сильно тряслись руки. Глотнул воды, посмотрел на Соловьёва и произнёс отчётливо, как автомат: — Извините, что заставил ждать. Я готов отвечать на любые ваши вопросы.
— Вы давали Жене деньги?
— Конечно. Она же моя дочь. А почему вы спрашиваете?
— При обыске в квартире, в нескольких тайниках, мы нашли сумму в двадцать тысяч евро.
— Хо-хо, а ты огорчался. — Продюсер присвистнул.
— Двадцать тысяч евро? — Качалов нахмурился. — А при чём здесь Женя?
— Мы нашли их у неё. В плюшевом медведе, за рамкой вашей фотографии, под стельками роликов, в штанах старой куклы.
— Вот зараза!
Это был голос Марины. Она успела неслышно подняться в гостиную и стояла у лестницы, прислонившись к стене.
— Что?! — закричал певец. — Что ты там бормочешь, блин?! Как ты смеешь, о моей дочери?!
— Успокойся, пожалуйста, я, конечно, не о Женечке. Нинка твоя зараза, все прикидывалась бедной сироткой.
— Вы считаете, что это деньги Нины? — спросил Соловьёв.
— Ну а чьи? — Качалов нервно хохотнул и дёрнул себя за нос. — Вы же взрослый, разумный человек. Откуда у ребёнка, которому только исполнилось пятнадцать, такие суммы? Конечно, я давал ей, иногда сто, иногда двести долларов в месяц. За клип она заработала полторы тысячи баксов. Слушайте, неужели Нина сказала, что это деньги Жени?
— Нет, — вздохнул Соловьёв, — Нина сказала, что это её деньги.
— Хоть на это совести хватило, — проворчала Марина.
— Вы знали, что Женя была беременна? — спросил Соловьёв.
В гостиной повисла тяжёлая пауза. Качалов несколько секунд смотрел на него бессмысленно и вдруг тихо засмеялся.
— Ну вот, все разъяснилось. — Он взял стакан, допил воду. Руки у него уже не дрожали. — Я сразу понял, тут какая-то ошибка. Другая девочка. Конечно, грех радоваться, горе ужасное, но не моё. Не моё! Женьке неделю назад исполнилось пятнадцать. Но по физическому развитию она пока на уровне одиннадцати-двенадцати лет. Она инфантильна, понимаете? Она даже не подросток. Ребёнок. Как ребёнок может забеременеть? Как?
Глава девятая
Пока ловили Молоха, Оля дважды выступала в еженедельной телевизионной программе «Тайна следствия». При помощи программы пытались установить личности убитых детей. И оба раза доктор Филиппова обращалась с экрана к преступнику. Кирилл Петрович Гущенко верил в этот метод, но сам сниматься не любил. К тому же считал, что в случае с Молохом будет лучше, если с ним с экрана побеседует женщина.
— Да, Миша. Я вас помню, — сказала Оля ведущему и подняла ворот телогрейки.
— Спасибо. Это приятно. Вы не могли бы сегодня приехать к нам на съёмку? Мы делаем передачу по поводу убийства Жени Качаловой. Нужен ваш комментарий.
— Жени Качаловой? Погодите, Миша, я не…
Он не дал ей ничего сказать, тараторил в трубку быстро и нервно:
— Ольга Юрьевна, умоляю, не отказывайтесь! Эфир завтра вечером, мы уже пустили анонс, мы пришлём за вами машину, куда скажете, если не можете в восемь, передвинем съёмку на любое удобное для вас время, хоть на двенадцать ночи.
— Миша, я не имею отношения к расследованию этого убийства.
— Я знаю. Именно поэтому мы к вам и обратились. У вас развязаны руки. Вы выступите как независимый эксперт.