— Миша, я не имею отношения к расследованию этого убийства.
— Я знаю. Именно поэтому мы к вам и обратились. У вас развязаны руки. Вы выступите как независимый эксперт.
— Но я не владею информацией. Видите, даже имя жертвы я впервые услышала от вас. Вы сказали, её зовут Женя Качалова?
— Да. Ей недавно исполнилось пятнадцать лет. Она дочь популярного эстрадного певца Валерия Качалова. Я расскажу вам всё, что нам известно из наших источников, а вы прокомментируете.
— Миша, послушайте, я сейчас занимаюсь совершенно другими вещами. Пригласите кого-нибудь из пресс-центра ГУВД.
— Пресс-центру дано указание молчать. Они только сказали, что не считают это убийство продолжением серии Молоха, хотя там всё очень похоже: лесополоса у шоссе, труп раздет, облит детским косметическим маслом. Правда, на этот раз им удалось сразу установить личность убитой.
— Каким образом?
— Неподалёку валялся мобильный телефон девочки.
— Вы говорили с кем-нибудь из следственной группы?
— Очень мало. Они отказываются отвечать на наши вопросы. Следователь Соловьёв вообще меня послал.
— Кириллу Петровичу звонили?
— Зачем? Гущенко так же, как вы, в расследовании не участвует, информацией не владеет. Но в отличие от вас, он боится камеры. Он ведь ни разу не дал согласие выступить в нашей передаче. И честно говоря, мы никогда не настаивали. Он, конечно, гениальный специалист, но человек трудный, замкнутый, совсем не обаятельный.
— Кто? Кирилл Петрович не обаятельный? Ну, Миша, вы даёте! — Оля нервно рассмеялась. — У вас, телевизионщиков, какой-то извращённый взгляд на людей, честное слово. Гущенко в миллион раз обаятельней меня. Он мировая величина, а я кто?
— Ольга Юрьевна, пожалуйста!
Наверное, если бы сейчас Миша был здесь, он бы плюхнулся на колени, прямо в лужу.
— Миша, я не могу. Просто не имею права. Ну что я полезу со своим дурацким мнением, когда совершенно ничего не знаю?
У Оли сердце колотилось все быстрей. Она так разволновалась, что присела на край мокрой скамейки. Ведущий продолжал возбуждённо говорить.
— Перестаньте кокетничать. Это ваш Молох, Ольга Юрьевна! Вы все равно будете думать, анализировать, вы не можете вот так спокойно остановиться на полпути. Мы дадим вам информацию, будем работать вместе. Мы хотим провести независимое журналистское расследование. ГУВД и прокуратура, как всегда, отрицают серию. Ольга Юрьевна, я читал профиль Молоха, который вы составили полтора года назад, и честно вам скажу, только такие кретины, как наши чиновники из прокуратуры, могли отнестись к этому несерьёзно. Вы же практически вычислили его.
— Подождите, Миша, каким образом к вам попал профиль?
— Неважно. У нас есть свои источники.
— Так, может, вам стоит обратиться за комментарием к ним, к этим источникам?
— Ольга Юрьевна, перестаньте! Наши информаторы не могут светиться на экране. А вы просто обязаны выступить.
— Я должна подумать.
— Нет времени думать! Я знаю, вы сейчас начнёте звонить Соловьёву, Гущенко, советоваться с ними. Но вы взрослый человек, профессионал. У вас перед ними нет никаких обязательств. Но у вас есть обязательства перед следующей возможной жертвой Молоха. Вам не приходило в голову, что перерыв в полтора года был связан именно с вашим обращением к убийце? Он почувствовал, что вы слишком много о нём поняли, и испугался.
— Нет. Это невозможно. Так не бывает.
— Разве? — Ведущий нервно засмеялся. — А как же история с калининградским моралистом, который убивал проституток? Гущенко обратился к нему с экрана областного телевидения, и он практически признался в убийствах, в прямом эфире. Помните?
— Конечно, помню. Но в случае с Молохом такой вариант исключён. К тому же я — не Гущенко.
— В котором часу и куда прислать машину?
— В девять.
— Домой или в клинику?
— В клинику. Я сейчас работаю…
— Мы знаем, где вы работаете. Ровно в девять машина будет вас ждать у будки охраны.
«Ну вот и все, — Оля глубоко вздохнула и убрала телефон в карман, — теперь я в игре».
Телевизионщики умеют уговаривать. Но дело вовсе не в этом. Оля уже поняла, что не успокоится, пока не будет пойман Молох. Её выступление — первый ход. Второй — Карусельщик. Передача выходит раз в неделю. В следующей программе можно будет показать его. Третий — Давыдово. Она давно хотела съездить туда. Но не решалась. Никто, кроме неё, не видел сходства между Молохом и Давыдовским душителем. Ей надоело слышать, что она фантазирует, слишком доверяет своей интуиции и нескромно преувеличивает свои аналитические возможности. В группе Гущенко было принято отчитываться за каждый свой шаг, все идеи и версии обсуждались коллективно. Она не могла отправиться в маленький подмосковный город по-тихому, не посоветовавшись с Кириллом Петровичем. А он считал её идею о сходстве почерков и о том, что убийца слепых сирот вовсе не Пьяных, полнейшим бредом.
Телефон опять зазвонил, когда Оля поднималась по лестнице в своё отделение.
— Что у тебя с голосом? — спросила мама.
— Все нормально.
— Не ври. Я слышу, ты сипишь. Надеюсь, ты не ходишь в такой холод с непокрытой головой?
— Нет, мамочка. Я хожу в шапке.
— То есть ты хочешь сказать, что не простужена?
— Нет, конечно.
— Значит, ты устала и не выспалась. Да, кстати, я видела сегодня утром по телевизору твоего Соловьёва. Он стал совсем седой. Надеюсь, ты не собираешься подключаться?
— К чему, мамочка?
— Не придуривайся. Ты прекрасно меня поняла. Оля, не вздумай! Ты слышишь?
«Вот так, — усмехнулась про себя доктор Филиппова, — даже моей маме ясно, что девочку убил Молох, даже ей. Впрочем, моей маме всегда всё ясно».
— Мама, ты же не смотришь криминальные новости.
— Утром телевизор работал, мы с папой завтракали, ждали прогноза погоды и случайно попали на криминальные новости.
— Здравствуй, дочь! — торжественно вступил папа через параллельную трубку. — Мама совершенно права. Ты больше не должна заниматься этим ужасом. Ты ушла из института и хватит с тебя, пусть Гущенко охотится за маньяками, это его работа, но не твоя. Ты девочка нежная и чувствительная, у тебя семья, подумай о нас, о Катеньке с Андрюшей, ты просто не имеешь права, дочь! Слышишь меня? — Папа по телефону старался быть грозным, фоном звучал мамин шёпот: «Скажи ей, скажи!»
— Не понимаю, что вы оба на меня набросились? — перебила Оля. — Пока меня никто не приглашал участвовать в расследовании.
— Что, и Соловьёв не звонил? — удивлённо спросил папа.
— Нет.
— Странно. А кстати, скажи, он так и не женился? — поинтересовалась мама нарочито равнодушным голосом.
— Не знаю.
Разговор с родителями согрел её и развеселил. Ей нравилось, что мама и папа в старости не расстаются ни на минуту, живут как сиамские близнецы. В детстве и юности она ужасно боялась, что они разведутся.
Мама была красавица, папа наоборот. В результате получилась Оля, нечто среднее. Нечто, выбирающее путь по натянутому канату, когда можно спокойно пройти по ровной твёрдой поверхности. Доброжелательные люди уверяли, что она похожа на маму. Недоброжелательные — что вылитый папа.
От мамы ей достались волосы, жёсткие и прямые, не совсем рыжие, скорее цвета гречишного мёда, от папы — белая, чувствительная к солнцу кожа, высокий выпуклый лоб, маленький круглый подбородок. Глаза получились мамины только по форме, большие, длинные. Тяжёлые верхние и нижние веки делали взгляд слегка сонным и надменным. Но цвет глаз не голубой, как у мамы, а папин, то есть какой-то неопределённый. Вокруг зрачка радужка была светлой, золотисто-зелёной, а по краю чёрной, как сам зрачок. Брови, к сожалению, достались папины, белесые и бесформенные. Их приходилось подкрашивать и выравнивать пинцетом. Зато фигура мамина, лёгкая, ладная, с тонкой талией. Отдельное спасибо мамочке за осанку. Тут уже сработали не гены, а постоянные хлопки по спине и окрики: «Оля, не сутулься!»
Каждое утро мама целовала отца в лысину и повторяла: я тебя люблю. Папина лысина росла, пока не заняла всю голову. Ни одного волоска не осталось. Папа говорил, что его оазис превратился в пустыню. Он постоянно шутил, а мама смеялась. Смех звучал заливисто и звонко, как у задорных положительных героинь в сталинском кино. От этих ритуальных переливов Оля вздрагивала, как будто её било током.
На самом деле мама много лет любила другого человека, они работали вместе. Он хирург, она анестезиолог. С ним у мамы была страсть, настоящая женская жизнь, а с папой — ответственность, чувство долга, подсознательный страх одиночества. Бодрый первомайский парад с улыбками и транспарантами, на которых написано: «Да здравствует крепкая семья!», «Слава верным любящим жёнам!», «Долг превыше всего!».
Хирург имел жену, двоих детей, уходить из семьи не собирался. К тому же роман крутил не только с Олиной мамой, но ещё с разными другими женщинами, врачами и сёстрами. Что-то вроде гарема из сослуживцев женского пола. Гениальный был хирург, но человек гадкий. Его, гадкого, мама любила, а папу, хорошего, — нет.
Оля, когда училась в институте, проходила практику в клинике, где работала мама. Там ей все рассказала по секрету одна из операционных сестёр. Оля не поверила, думала, сплетни.
Хирург умер три года назад. Мама страшно плакала и сразу как-то вся сникла, постарела. Папа не сомневался, что она плачет по коллеге, с которым столько лет проработала бок о бок у операционного стола, и очень ей сочувствовал, вместе с ней отправился на похороны, на поминки.
Папа был неумный, нудный, но добрый и порядочный человек. Категорический оптимист и однолюб. Работал инженером в НИИ медицинского оборудования. Вёл здоровый образ жизни, никогда не пил и не курил. Кеды, лыжи, песни у костра под гитару. Маму обожал. Видел и слышал только её. Он всю жизнь продолжал шутить и не замечал, что никто, кроме мамы, никогда не смеётся его шуткам.
Сейчас они идеальная пара, два старика, которые существуют как единый организм. Когда у мамы болят ноги, папа прихрамывает, когда у папы поднимается давление, у мамы стучит в висках. Что там за страсти кипели, кто кому врал, уже не имеет значения.
Оле в её двадцать лет не стоило так буквально понимать мамины слова, принимать их за истину в последней инстанции и строить свою собственную жизнь по бессмысленной ханжеской формуле «долг превыше всего». Теперь винить остаётся только себя. Мама не принуждала её балансировать на канате, совсем наоборот, звала спуститься на ровную твёрдую землю.
* * *Это был какой-то особенный, инфернальный страх. Маленький призрак не то чтобы являлся Борису Александровичу, он просто не исчезал, он был соткан из сердечной боли и мёртвого воздуха, который застревает в горле при астматическом приступе.
Старый учитель бродил по квартире, пил холодную воду из чайника. Пробовал читать, но строчки плыли перед глазами.
Ну были же на его учительском веку тяжёлые и даже страшные дети. Воры, наркоманы, проститутки, доносчики, наглые ледяные подлецы. Он справлялся. Он декламировал про себя Пушкина и Тютчева. Он искал помощи у Толстого и Достоевского. Что же теперь?
Вы обознались, понятно? И не лезьте ко мне никогда! Старый педофил!
Борис Александрович включил компьютер, чтобы опять найти рекламу детского порно. Зашёл на сайт Молоха, но кроме рассказов, там ничего не было. Шарил мышью по разным значкам, нажимал кнопки. Ничего. В первый раз он наткнулся на кадры из фильмов в результате какой-то случайной комбинации. Повторить не удавалось.
Теперь он почти не сомневался, что ошибся, и нелепо, страшно виноват перед Женей Качаловой. Он виноват, а она права в своей злой агрессии. Как же такое могло произойти с ним, опытнейшим педагогом, знатоком детской психологии?
Перед рассветом сквозь слои тяжёлого химического сна просочилось прозрачное детское лицо в обрамлении каштановых косичек. Блестели зубы и глаза, тихий смех отдавался эхом во мраке. Маленький призрак смеялся над старым учителем.
Звонок будильника в семь часов был очевидным спасением. Борис Александрович уцепился за этот живой резкий звук, и по нему, как по канату, стал карабкаться вверх, к реальности ледяного тёмного утра.
В комнате было холодно. Он спал при открытом окне. Обычно холод бодрил, но на этот раз напугал, показался могильным. С фотографии на письменном столе улыбались маленькие внучки. Свет лампы отражался в стекле, и между лицами двух девочек возникло третье. Борис Александрович погасил лампу, повернул фотографию к стене, отправился в душ. Пока он мылся, брился, пил чай, маленький призрак не оставлял его.
— Разве я в чём-то виноват? — прошептал Борис Александрович, обращаясь к рисунку на фарфоровой сахарнице.
Ангелоподобная немецкая девочка в розовом платье бежала по дорожке между розовыми кустами. Длинные каштановые локоны развевались на ветру. Обычно голова девочки была повёрнута чуть влево и вверх. Девочка смотрела на птичку, присевшую на куст. Сейчас она забыла о птичке, повернула лицо к Борису Александровичу и смеялась. Он отчётливо услышал тонкий серебряный звук, но вовремя сообразил, что это всего лишь ложка упала на пол.
Сахарница была от старинного саксонского сервиза. Сохранилось ещё три чашки с блюдцами и молочник. На каждом предмете всё та же девочка, прелестная Гретхен лет двенадцати.
Осенью, когда ничего ещё не произошло, он заметил, что сервизная Гретхен похожа на Женю Качалову. Девочка приходила к нему домой несколько раз на дополнительные занятия по русскому языку, вместе с другими детьми. Обычная девочка. Разве что слишком маленькая и худенькая для своего возраста и очень хорошенькая, как рождественский ангелок со старинной открытки. Даже дурацкие косички-дреды не портили её.
В сентябре, взяв очередной восьмой класс, Борис Александрович сразу проверял уровень детей по собственной тройной системе: диктант, изложение, сочинение. Самых слабых подтягивал, занимался с ними дополнительно, у себя дома. Когда-то, в советское время, денег за это не брал. Сейчас приходилось. Во-первых, учительской зарплаты с трудом хватало на жизнь, во-вторых, все коллеги стали брать, школа приобрела статус элитарной, престижной, родители учеников имели возможность платить.
Борис Александрович мог справиться даже с самыми сложными случаями безграмотности. От десяти до пятидесяти ошибок на страницу текста. Сочинение с такой орфографией и пунктуацией при поступлении в институт — «волчий билет». Никакие взятки не помогут, если столько ошибок.
— Вы знаете, кто мой папа? — спросила Женя Качалова на первом занятии.
Борис Александрович знал, учительницы просветили его. Бедная девочка делала надменные глаза и выпячивала нижнюю губу, когда говорила о своём папе. Точно такое выражение лица было у неё, когда он видел её в последний раз.
Вы знаете, кто мой папа? Он вас уничтожит!
Больше всего он боялся увидеть Женю Качалову в понедельник утром в школе. Не маленького призрака, а живую девочку.
Но она не пришла.
* * *Перед тем как исчезнуть, Марк на всякий случай обновил свой сайт, вычистил его, убрал все картинки, оставил только тексты. Он отдавал себе отчёт, что в последнее время слишком обнаглел, стал размещать фотографии и клипы, на которых отчётливо видны лица мальчиков и девочек. Конечно, такая реклама более эффективна, но и опасность возрастает в сто раз. Кстати, возможно, слежка как-то связана с этим.
Покидая одну из съёмных квартир, он нарочно оделся в старое барахло, не взял с собой ни документов, ни мобильного телефона. На одёжном развале неподалёку от метро купил дешёвую фланелевую рубашку, джинсовую куртку на тёплой подкладке, дурацкую вязаную шапку и шарф. Стал искать приличный платный сортир, чтобы переодеться. К уличным кабинкам с биотуалетами, которые называют «исповедальни», он даже приблизиться не мог, сразу начинало тошнить от вони.
Он бродил с пакетом дешёвых шмоток и уговаривал себя не поддаваться панике. Совсем не обязательно, что именно сейчас кто-то идёт за ним. Возможно, все это вообще плод его богатой фантазии. Просто надо подстраховаться, на всякий случай. Раствориться в толпе без остатка.
Проплутав ещё часа полтора, он решился нырнуть в парикмахерскую. Пока молчаливая мрачная девушка обрабатывала его, он то и дело косился на стеклянную стену. Там, снаружи, топтался человек-бутерброд, живая реклама ювелирного магазина с бешеными скидками. Все остальные люди проходили мимо.
Поднявшись из кресла с обритым лицом и лысым черепом, он расплатился и спросил у мрачной девушки, где туалет. Ему показалось, что за стеклом, рядом с ювелирным «бутербродом», застрял ещё кто-то. Темнело, и кто именно там стоит, он разглядеть не сумел. Рванул в сортир, быстро переоделся, при этом руки его так тряслись, что он с трудом попадал в рукава.
На улице голове и щекам стало непривычно холодно. Он натянул шапку, обмотался шарфом. Дешёвая шерсть с синтетикой гадко колола обритую кожу. В парикмахерской он оставил свои длинные волосы, которые обычно стягивал в хвостик на затылке, а также бороду и усы. Старую одежду сложил в мешок и выкинул в ближайшую урну. Опять принялся кружить по городу, с одной только целью — запутать своих преследователей. Пешком дошёл до Парка культуры, без конца оглядывался, но так и не сумел понять, потеряли они его или нет. Купил билет, вошёл в парк. Народу там было совсем мало из-за холода. Большинство аттракционов ещё не работало, но колесо медленно крутилось.
Он устал. Он был на ногах несколько часов, а перед этим не спал две ночи. Кабинка колеса обозрения показалась ему самым надёжным местом, где можно передохнуть. Сверху отлично видно, ждёт его кто-нибудь внизу или нет.
— Через двадцать минут выключаемся, — предупредила девушка в кассе.
Оказавшись в кабинке, он впервые за последние трое суток почувствовал себя в безопасности. Колесо медленно ползло вверх, кабинка покачивалась, уютно поскрипывала. Он задремал, сквозь дрёму услышал, что колесо собираются выключить. Взглянув вниз, увидел, что неподалёку от кассы стоят двое, мужчина и женщина. Они это или нет, он не сумел разглядеть, но желудок сжался от страха, и на последнем обороте, когда кабинка оказалась внизу, он нарочно сел на пол, чтобы его не заметили.