Воскресенье, 3 сентября 1939. – Сегодня объявлена война! Это тем более ужасно, что знающие люди (Альбер, Роже Мартен) утверждают, что мы к ней совсем не готовы. По словам Альбера, мобилизация проводится вопреки здравому смыслу: интендантство забирает у него лучших рабочих, тогда как армии не хватает танков и самолетов. При этом он еще не такой пессимист, как Роже, он еще надеется на перемены к лучшему и на победу, а вот Роже считает, что ни то ни другое невозможно. Мой дорогой малыш Берти вне себя от ярости: он слишком молод, чтобы идти на фронт. Но он собирается учиться летать, чтобы к моменту достижения призывного возраста быть готовым сражаться за родину. Альбер одобряет его решение и хочет содействовать его поступлению в летную школу. Кристиан, который никогда не писал для газет, три месяца назад развязал в «Фигаро» великолепную, гневную кампанию против гитлеровского режима. Теперь он собирается засесть за большую трилогию под общим названием «Германцы».
Моя роль куда более скромна, чем занятия Берти и Кристиана, однако клятвы Валескюра я сдержала, став преданной и любящей помощницей мужу. Теперь я понимаю, отчего потерпела поражение, когда стремилась стяжать себе славу громким жертвоприношением. Такого не бывает, да и быть не должно. Суть жертвоприношения в том, чтобы оставаться в тени. Если не считать нескольких дней бунта и возмущения, я обрела, со времен Валескюра внутренний мир – и счастье. Господи, ты спас меня от меня самой, так защити же теперь моего сына и Францию!
XLVII
11 июня 1940 года Кристиан Менетрие, выйдя из дому на улице Варенн, увидел на стене здания Министерства сельского хозяйства белый плакат с сообщением, что Париж объявлен открытым городом и защищать его не будут. Он тотчас вернулся назад и позвонил Клер.
– Да, я уже слышала об этом по радио, – сказала она. – Это ужасно. Нам нужно уехать.
– Зачем? – удивился Кристиан. – Было бы куда смелее…
– Нет, Кристиан. Это была бы совершенно безрассудная смелость. Вспомните про свои статьи в «Фигаро» – если вы попадете в руки к немцам, вас расстреляют.
– Неужели они посмеют?
– Конечно посмеют. Разве Гитлера остановят какие-то моральные соображения? Чего вы только не писали о нем! Нет, нужно уехать подальше от Парижа. Например, в Сарразак. Мама нас приютит, у нее мы сможем прожить сколько захотим.
– Вы полагаете? Мне кажется, ваша матушка меня не жалует.
– Да она вас почти не знает. Но стоит ей хоть немного пожить рядом с вами, как она вас полюбит. Там у вас будет большая комната для работы. И мы дождемся в этом убежище лучших времен, а они конечно же наступят. Только нужно уезжать сейчас же, не откладывая: немцы могут появиться в городе с минуты на минуту.
– Но у нас же реквизировали автомобиль.
– Я позвоню Ларивьеру или Роже. Альбер не тот человек, который откажет мне в машине, и я вас увезу.
Кристиана поразила спокойная решимость жены. В опасной ситуации она сразу повела себя как истинная дочь генерала Форжо и взяла командование в свои руки. После нескольких телефонных звонков к ним во двор, не прошло и двух часов, въехал большой белый лимузин. Клер сказала старику-шоферу:
– О, это вы, Эжен? Я рада вас видеть.
– Благодарю, мадам. Месье Альбер велел мне передать мадам, что она может оставить себе машину до конца войны. Сегодня вечером месье Ларивьер приедет к мадам. Они сказали, что мадам лучше выехать завтра с утра пораньше, – тогда, может, и дороги будут посвободнее.
– Спасибо, Эжен. Удачи вам!
– И вам того же, мадам. До встречи…
День прошел в мучительно трудном отборе вещей.
– Скажите, Кристиан, какие книги вы хотели бы взять с собой и какие документы? Подумайте хорошенько. В машине осталось мало места, а мы рискуем по возвращении не найти того, что оставим здесь.
Они без конца ходили взад-вперед от дому к машине: стоило им наметить какой-нибудь предмет, достойный спасения, как тут же находился другой, еще более ценный, и первым приходилось жертвовать.
– Какое солнце! – вздыхала Клер. – Мир вокруг нас рушится, а Париж никогда еще не был так прекрасен.
В их саду щебетали птицы, пышно цвели розы.
– Я не оставлю немцам мои розы, – решил Кристиан. – Завтра утром, перед отъездом, я все их срежу.
Берти пришел в пять часов попрощаться с матерью. Он учился в окрестностях Парижа в летной школе, которую вечером того же дня должны были эвакуировать в Коньяк.
– Говорят, потом нас пошлют в Алжир. А вы как думаете, мама? Папа настроен очень мрачно. Нужно нагрузить как можно больше машин на баржи, чтобы попытаться переправить завод в Ланды. Нет, вы только представьте себе – в Ланды! Вот дела!
К вечеру пришел Ларивьер с новостями. Немцы уже перешли Сену в Верноне и теперь продвигаются вперед по обоим берегам. Он посоветовал Клер не медлить.
– Вы рискуете быть отрезанными. Я принес вам документы на машину и охранное свидетельство. Вообще-то, на дорогах столько беженцев, что жандармы, скорее всего, пропустят вас и так, но на всякий случай…
Клер и Кристиан не спали всю ночь, сжигая бумаги и старые письма.
– Только не те, что вы писали мне, Кристиан, и еще рукопись «Мерлина и Вивианы», которую вы мне посвятили, – это я возьму с собой и спрячу на груди…
И вдруг ей вспомнился бедняга Клод Паран – он тоже носил на груди любовные письма и погиб за победу, которая испарилась как дым, как и все рукописи, накопившиеся за двадцать лет, которые Кристиан сейчас сжигал на лужайке. В четыре часа утра Клер наконец сказала:
– Едем!
Рассветное небо переливалось розово-голубыми красками, как крылышки бабочки. Кристиан побежал в сад, чтобы собрать розы, и вернулся с окровавленными руками.
– Что с вами, милый?
– Я не нашел секатор и стал ломать стебли руками, но они стойко защищались.
– Господи, куда вы денете этот сноп? Машина забита доверху.
– Положу себе на колени.
На Париж надвигалась странная густая туча. От Орлеанских ворот по дороге текла медленная река беженцев. До Сарразака они добрались только через двое суток. В пути их много раз обстреливали из пулеметов самолеты со свастиками на крыльях, они летели на бреющем полете вдоль дороги, сея ужас и смерть среди обезумевших людей. Когда они проехали через Вьерзон, розы Кристиана были уже мертвы.
В Сарразаке они застали около полусотни беженцев. Госпожа Форжо энергично и спокойно руководила их размещением, а мисс Бринкер служила ей ординарцем. Обе дамы любезно встретили Кристиана, хотя мисс Бринкер отнеслась к нему с легким холодком. Прошло семнадцать лет, а она все еще не могла его простить. У Клер она спросила:
– Ну, как прошло ваше путешествие, дорогая?
– Ужасно, Мисси. Как это горько – видеть Францию побежденной, уничтоженной…
– Уничтоженной? Не говорите глупостей, дорогая! Англия выиграет эту войну.
– Но как, Мисси? У вас же ничего нет: ни армии, ни танков, ни авиации.
– У нас найдется все, что нужно. Иначе и быть не может.
Мадам Форжо без конца вспоминала своего покойного супруга, пытаясь представить, что́ ее «бедный Рауль» мог бы сказать и сделать в этой ситуации отступления без битвы на Марне.
– Я приготовила вам комнату Блезов, – сказала она Клер. – А в твоей живет наша старая тетушка д’Окенвиль.
Таким образом, Клер впервые заночевала на широкой кровати с балдахином, которая так смутила ее в детстве. Лежа без сна, с открытыми глазами и дрожа от холода и тревоги, она мысленно повторяла сонет о Возлежащих, написанный ею в те далекие времена:
«„Что разделяло вас, то вас объединяет…“ Какая странная вещь – память! За двадцать лет я ни разу не вспомнила эти скверные стихи. И вот сейчас они пришли мне в голову – эти строки, нанизанные на рифмы… Ох, как долго тянется эта ночь! Милые мои часы со светящимся циферблатом, вы – последнее, с чем я расстанусь. Только два часа ночи! Вот что ужасно в деревне – эта привычка ложиться спать так рано… В этой постели Блез и Катрин любили друг друга. Где они теперь, эти бедолаги, со своими пятью дочками? По каким дорогам скитаются? В каком грузовике, набитом станками, трясутся по колдобинам? Как они были молоды и красивы тогда, во время их медового месяца! А теперь они уже достигли солидного возраста, и что получили от жизни? Куда меньше, чем я. До чего же бессмыслен этот мир… Все тщетно, все грустно. Кажется, это Валери писал: „Конец света? Бог повернулся на другой бок и пробормотал: «Мне приснился дурной сон»“. Ну и где теперь Валери? И где Роланда, которая блистала в своей Курляндии? И, кстати, где Альбер? „Увы, где прошлогодний снег?“[107] Мы были так счастливы, да-да, очень счастливы, строптивая Клер, только не понимали этого. Неужели немцев не остановят даже на Луаре? Если они доберутся до наших мест, нам нельзя будет тут оставаться: иначе Кристиану грозит гибель. Но не оккупируют же они всю Францию?!»
Кристиан, лежавший рядом, тоже не мог заснуть. Он пожаловался на озноб. Клер обняла его прохладными руками.
– Милый, да у вас жар! Вам плохо?
– Да, нехорошо. Посмотрите, как у меня воспалились ранки от шипов на пальцах. – И он добавил с грустной улыбкой: – Это месть Афродиты.
В 1944 году Бертран Шмит, живший тогда в Нью-Йорке вместе со своей женой Изабель, получил письмо от профессора Колумбийского университета Чарльза Б. Райта, который просил его о встрече.
«Вам, без сомнения, известно, – писал профессор Райт, – что в следующем месяце в Карнеги-холле состоится вечер памяти французского писателя Кристиана Менетрие, скончавшегося три года тому назад. Миссис Людмила Питоефф[108] будет читать его стихи, Шарль Буайе[109] – одно из „Новых эссе“, а Метрополитен-опера представит один акт из „Мерлина и Вивианы“; мне же, как исследователю творчества Кристиана Менетрие, поручено произнести речь в его честь. К сожалению, я не знал его лично, но мне известно, что вы были его другом. Поэтому я был бы вам очень благодарен, если бы вы согласились принять меня и рассказать о нем».
Бертран ответил ему приглашением на обед. У профессора Райта были седые волосы, но при этом молодые, сияющие глаза и обезоруживающая улыбка. Он прекрасно говорил по-французски, лишь иногда останавливаясь, чтобы подыскать нужное слово. Изабель, которая присутствовала на их встрече, сразу же спросила его:
– Почему вы обратились к моему мужу? Вы ведь знаете, что мадам Менетрие после смерти Кристиана переехала в Соединенные Штаты. Она живет в Нью-Йорке и могла бы сообщить вам о муже куда больше, чем кто-либо другой. Она попросту обидится, если вы не попросите ее об этом.
– Но я постоянно вижусь с миссис Менетрие, – ответил профессор Райт. – Да и вся эта церемония была организована с ее помощью, более того, как я полагаю, по ее инициативе. Это она посоветовала мне обратиться к вам за дополнительной информацией… Впрочем, я намеревался просить вас осветить именно ее роль в их браке. Судя по ее словам, они с Менетрие были необыкновенно дружной парой, и, по-моему, она желает, чтобы я в своей речи особо подчеркнул это обстоятельство. Я, конечно, охотно сделаю это, но мне не хотелось бы допустить неточности. Правда ли, что она была ему преданной женой и прекрасной помощницей?
– Да, – сказал Бертран.
– Нет, – сказала Изабель.
Они ответили одновременно, и профессор Райт удивленно взглянул на того и на другую.
– Я вижу, мне будет нелегко, – сказал он.
– Мне кажется, мы с женой ответили на разные вопросы, – объяснил Бертран. – Моя жена, сказав «нет», имела в виду жизнь четы Менетрие в целом. Я же, сказав «да», думал о последних годах этой пары.
– Здесь необходимо знать всю их историю, – добавила Изабель. – Известна ли профессору Райту биография Клер Менетрие?
– В основных чертах – да, миссис Шмит. Я знаю, что ее maiden name[110] – Клер Форжо, что она дочь генерала, погибшего в битве на Марне, и что ее former husband[111] был создатель автомобилей, вроде американского Форда. Верно?
– Верно, – ответила Изабель. – В то время она считалась в Париже необыкновенной красавицей.
– Не считалась, – поправил Бертран, – а действительно была ею. Она была очень хороша собой. Впрочем, она и сейчас красива.
– И необыкновенно умна, – добавила Изабель, – но ее отличала какая-то неприятная холодность. У нее было мало друзей, да она и не стремилась их иметь; были недоброжелатели, вернее, недоброжелательницы, которых она безжалостно третировала.
– По крайней мере внешне все выглядело именно так, – продолжал Бертран. – Но те, кому выпала удача хоть раз поговорить с ней дружески, в те редкие минуты, когда она сбрасывала с себя броню неприступности, обнаруживали в ней пылкую душу, буйное, почти бальзаковское воображение и, осмелюсь сказать, почти гениальность.
– Впрочем, так о ней судили мужчины, – возразила Изабель, – очарованные ее прекрасными глазами и двусмысленной улыбкой. Что же касается женщин более проницательных…
– Или более ревнивых, – вставил Бертран.
– …то они думали, – подхватила Изабель, – что ее ум, достоинства которого я не отрицаю, маскировал полное неведение в области самых обычных чувств. Ну какую роль может играть в качестве вдохновительницы поэта женщина, не изведавшая материнской любви, сыновней любви, да просто любви как таковой?! В результате Клер наскучила сначала первому, а затем и второму мужу. Альбер Ларрак после этого неудачного опыта вернулся к своей прежней пассии, а Кристиан после десяти лет брака снова начал порхать с ветки на ветку.
Профессор Райт, крайне удивленный горячностью Изабель, повернулся к Бертрану.
– Это правда? – спросил он.
– Наполовину правда, – ответил тот, – но только наполовину. Факт остается фактом: Менетрие, который, по выражению моей жены, порхал с ветки на ветку, в конечном счете всегда возвращался в супружеское гнездо; верно и то, что, когда на них обрушились настоящие несчастья, Клер показала себя мужественной, преданной и в общем, как вы сказали в начале нашей беседы, замечательной женщиной.
На сей раз профессор обратился с тем же вопросом к Изабель:
– Это правда?
– Истинная правда, – ответила она. – Справедливости ради стоит добавить, что с тысяча девятьсот тридцать восьмого года я заметила, что Клер старается – не всегда успешно, но явно – пересилить, перевоспитать себя. В ней чувствовалось меньше горечи, больше человечности, она начала лучше заботиться о сыне, – словом, к тому моменту, когда разразилась война, отношения супругов Менетрие, по мнению всех наших друзей, стали гораздо сердечнее.
– Эта война, – сказал Бертран, – глубоко потрясла Кристиана. В тридцать девятом году многие французские писатели, по разным политическим мотивам, не решались действовать, тогда как Менетрие опубликовал в «Фигаро» серию пламенных и, по моему мнению, прекрасных статей, обличавших нацизм и фашизм. Кроме того, он начал писать свою грандиозную трилогию «Германцы», которая, к несчастью, осталась незавершенной, но которую можно без преувеличения сравнить с «Персами» Эсхила.
– Вполне согласен, – ответил профессор.
– Последствия этих статей легко было предугадать, – продолжал Бертран. – К сороковому году, когда немцы вошли в Париж, их радио ежедневно осыпало проклятиями Кристиана Менетрие как врага народа и грозило ему смертью. Поэтому он был вынужден покинуть Париж. Сначала супруги уехали в Сарразак, к генеральше Форжо, но, поскольку Сарразак остался в оккупированной зоне, им пришлось бежать в Испанию. Оттуда они перебрались в Марокко, и моя жена виделась с ними, когда была в Северной Африке.
– Но почему они не уехали в Америку? – спросил профессор Райт. – Там у Менетрие были друзья и почитатели; мы были бы горды и счастливы принять его у себя.
– Видите ли, – сказал Бертран, – Кристиан слишком плохо себя чувствовал для такого долгого путешествия. Вам известна странная история его болезни? Я всегда думал, что, если бы Кристиан захотел создать «Миф о Кристиане», он не смог бы придумать ничего более поэтического. Вы знаете, что он буквально обожал красные розы. И в тот момент, когда они покидали Париж, он решил увезти с собой все розы из своего сада и довольно сильно поранил руки их шипами. Взволнованный поражением страны и отъездом, он не придал этой мелочи никакого значения, но уже в Сарразаке воспалившаяся рука стала причинять ему сильную боль. В Испании у него началось заражение крови, и какое-то время были даже опасения, что руку придется ампутировать. Однако ее спас молодой мадридский хирург, большой любитель книг Кристиана. К несчастью, это заражение стало причиной болезни крови – внезапного белокровия, которое в несколько месяцев привело к крайнему истощению организма. В декабре сорокового года он жил в Марокко, в Касабланке, – именно там моя жена видела его в последний раз.
– Он был бледен как смерть, – продолжила Изабель, – и чудовищно исхудал. Он знал, что умирает, и говорил о своем близком конце со смесью мрачной фантазии и какой-то душераздирающей покорности судьбе. И вот тут я вынуждена признать, что Клер в данном случае оказалась на высоте. Все их деньги остались во Франции, что говорит к их чести, но парижские счета были заморожены немцами. Конечно, Кристиану причитались какие-то авторские гонорары в Соединенных Штатах, но вы же знаете, сколько времени требуется на получение денег из другой страны, да и эти суммы приносили им ничтожный ежемесячный доход. В Касабланке они жили в номере отеля самого низкого пошиба. Клер готовила почти всю еду на плитке: рестораны были для них недоступной роскошью. Я вспоминаю один поразивший меня эпизод: однажды Клер пыталась приготовить для Кристиана завтрак, состоявший из пары яиц, которые она достала с большим трудом и за большие деньги; она разбила их так неловко, что половина вылилась на пол. «Это ужасно! – воскликнула она со слезами на глазах. – Меня ведь никогда не учили стряпать, руки дрожат, и вот что вышло…» Она чинила свою и его одежду, сама ухаживала за Кристианом, который безумно боялся попасть в больницу. И все это делала без видимых усилий, без жалоб и слабодушия. Только что вам, наверное, показалось, что я слишком сурово отозвалась о Клер Ларрак и о Клер Менетрие во времена ее процветания. Но теперь я признаю, что несчастье преобразило ее и что она встретила его с поистине королевским достоинством.