– Грифы, – сказала Надя.
Я сощурился и поднял голову. Высоко над нами кружилась пара стервятников – вернулись старые знакомые. Э, нет, рано прилетели. Помирать прямо сейчас мы совсем не собираемся, придется вам подождать до завтра-послезавтра…
– Не там. – Надя проследила за моим взглядом. – Вон там, справа.
Над низким, очень пологим холмом дрожало горячее марево и кружились в небе черные точки, временами странно расплываясь в кляксы. Тоже птицы. Штук шесть. Скрытое холмом место определенно казалось грифам более перспективным.
– Наверное, стадо идет на водопой, – выпершил я. – Нам бы тоже… с ними. Животные знают, где можно пить.
Надя кивнула. Она тоже так думала.
– У меня во фляге осталось на донышке, – сказал я, сглотнув всухую. – Хочешь?
– Потерплю. Уже скоро, наверное. – Она улыбнулась. – Спасибо, Свят. Сказать тебе, о чем ты сейчас подумал?
– Неужели о том, что ты откажешься?
– Нет. И я очень благодарна тебе за предложение. А подумал ты о том, что жажда может даже женщину сделать логичной. Я говорю о грифах. Нет?
– Да. Ты что, телепатка?
– Это у тебя от жары, – сказала Надя. – Телепатии не существует, пора знать. Я просто… иногда угадываю.
– Лучше бы ты никогда не угадывала, – буркнул я. – Не представляла бы ценности. Сидела бы сейчас на Луне Крайней… там сколько угодно воды. Или на «Грифе»…
– Или на Земле. Плавала бы в бассейне. Большой бассейн с озонированной водой. Охлажденный дайкири на бортике…
– Во-во.
– Никогда бы себе не простила, – отрезала Надя. – Свят, тебя убить мало! Дайкири на бортике…
Все-таки правильно я сделал, что похвалил женскую логику только в уме. Я о дайкири и не заикался.
– Хорошее у тебя воображение.
– Лучше, чем хотелось бы.
– Думаешь, без тебя мы пропали бы?
– Я бы без вас пропала. Свят, помолчи, пожалуйста, мне говорить трудно.
Уважительная причина. Иначе черта с два я бы заткнулся. Почему-то все только и делают, что пытаются заткнуть мне рот. Даже Надя.
Очень скоро над пологим холмом обозначилось легкое облачко пыли. Локальное какое-то. Наверное, бредущее к водопою стадо было не очень большим и держалось кучно.
Немного напрягало то, что облачко заметно приближалось. Зебры, гну, канны – ну какое мне дело было до того, какие именно копытные двигались нам наперерез. Если бы через холм перевалили дикие верблюды, я нисколько не удивился бы. Пожалуйста! Разрешается. Хоть о трех горбах. Пусть даже плюются, если слюна у них не отравлена. Только бы не муравьи ростом с волкодава. Хотя, кажется, таковых, вопреки Обручеву, не бывает – что-то там не клеится у насекомых с крупными размерами…
Кому как, а мне нисколько не жаль.
– Ой! – растерянно воскликнула Надя. – Ты гляди!
Переваливая через холм, в нашу сторону двигалось не стадо копытных – колонна двуногих приматов.
Но не людей.
Человеком был только один из них, и он-то как раз вышагивал вне колонны – оборванный, бородатый, как Робинзон, без лохматого зонтика, зато с аристократическим стеком в руке. Он помахивал им, как дирижерской палочкой, и выкрикивал во всю силу легких:
– Раз-два!
– Три-четыре! – невнятно выла в ответ колонна волосатых нелюдей.
– Три-четыре!
– Раз-два!
– Кто шагает дружно в ряд? – грозно вопрошал человек со стеком.
– Голожопый наш отряд! – вопила колонна.
С дикцией у них было не очень. С речевым центром в небольшом мозгу, наверное, тоже. Чувствовалось, что им больше хочется лаять и подвывать. И сами они были… как бы это сказать? Возьмите крупного шимпанзе, распрямите его, слегка обрейте, стешите рубанком с лица наиболее выступающие углы, поднимите чуть-чуть лоб – получите примата, которому непонятно зачем очень хочется стать человеком, и ломится он, бедняга, в сапиенсы без достаточных на то оснований.
Впереди, исподлобья зыркая по сторонам, выступали матерые самцы, сзади тащилась мелочь – самки и молодежь. Но даже самый рослый самец не достал бы макушкой до плеча человека со стеком. В первую минуту он показался мне гигантом – теперь я видел, что он невысок.
– Твою бабушку! – ахнул потрясенный Аскольд. – А ведь это австралопитеки!
Стерляжий его не услышал. Отчаянно пыля, путаясь ногами в сухой траве, он бежал к бородатому Робинзону со стеком и орал громче, чем вся австралопитечья банда:
– Ванька-а!..
Я уже и сам понял, что бородатого звали Иван Песков, да и что тут было не понять.
Мы тоже приблизились.
– Живой! – ревел Стерляжий, сгребая и комкая Пескова медвежьим захватом. – Ванька, живой, собака!
– Сейчас задушишь, и буду мертвый, – сипел Песков.
Походная колонна замялась. Задние налетали на передних, передние заворчали, показывая нам желтые, никогда не чищенные клыки.
– Вадик, отпусти! – взмолился Песков. – Ведь кинутся сейчас! Ты их не знаешь…
Мысль была дельная. Взмахнув стеком, выпущенный из объятий Песков гаркнул:
– Продолжать! Ногу выше! Ать! Ать!
Начавшая было рассыпаться походная колонна сомкнулась и грянула строевую песню. Со стороны это походило на помесь рэпа с похоронными завываниями:
Провожая строй умильным взглядом, Песков взял рукой под рваный козырек влачившего жалкое существование кепи.
– Дисциплинка-то, а? – похвастался он.
Мы не разделяли его восторга. Он сейчас же обиделся:
– Иначе-то как? Ну молодежь фишку не рубит, это как всегда, но ты-то, Вадька, должен понимать простые вещи! Я с ними полтора года живу! Тут так: или ты наводишь порядок, или тебя съедают…
Тут только я заметил острые камни, зажатые в лапах большинства марширующих.
– Они хищники?
– Падальщики, если грифов опередят. Любят, когда мясо с душком. Но кто им мешает убить и немного подождать?
– А речевкам дурацким зачем научил? – спросил Стерляжий.
– Не знаю, – развел руками Песков. – От скуки, наверное. А может, от злости. В детстве в пионерлагере я их сам орал – ненавидел люто, а орал. А этим нравится, хотя языка они не понимают. Зазубрили.
– Давай-давай, – подначил Стерляжий, – выводи их в светлое Завтра. – Верной дорогой идете, товарищи! – заорал он австралопитечьей орде. Орда ответила воем восторга. – А куда, кстати, идете?
– В котловину. В ту самую. Туда сейчас стада подались, ну и мы за ними. Маршируем, значит. Никого не трогаем. Слышу – пальба, потом пушка бабахнула. Даю команду: левое плечо вперед…
– Там танк застрявший…
– Знаю, знаю, – сказал Песков. – Я было хотел с него пулемет снять – как же! Пришлось уносить ноги.
– Белый вихрь и большие черви? – спросила Надя, передернувшись.
– Они самые. Шустрые, сволочи.
– Как они извивались… – вспомнила Надя. – Бр-р…
– Как вибрионы, – подал голос Аскольд и идиотски хихикнул.
Я сделал вид, что не расслышал.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЧЕРЕНКИ
Глава 1
Ты что приволок? Ты что мне принес, скотина?..
Я перевернулся на другой бок и попытался уснуть. Негодующие вопли Пескова повторялись каждое утро, когда наступала пора взимать с австралопитечьего стада ежедневную дань пищевыми продуктами. Чаще всего в роли оных выступали дурно пахнущие объедки какой-то падали, дохлые вороны, пригоршни мертвой саранчи, жирные белые личинки и грязные, малосъедобные на вид корешки. Изредка, впрочем, австралопитеки приносили что-нибудь действительно съедобное вроде плодов авокадо, их мы ели, но чаще на подношения не хотелось и смотреть. Не говоря уже о том, чтобы нюхать.
– Вот это унеси отсюда подальше и сам сожри или закопай, урод ушастый, а это не забирай, это оставь… А ну, положь на место, я кому сказал! А почему так мало принес? Тут мне одному не хватит, а нас теперь пятеро. Пятеро, понял, бестолковый? До пяти считать умеешь? А ну сей момент марш за добавкой!..
Сначала я думал, что Песков был у местных псевдолюдей на положении царька. Потом понял, что царьком была как раз та особь, которая ежеутренне карабкалась на утес, сгибаясь под тяжестью собранной для нас снеди. Иван Никанорович Песков и не помышлял о царизме – он был местным богом, не более и не менее, причем богом суровым, а нередко и наказующим. Хлопот у него был полон рот. В узкие лбы австралопитеков религиозные идеи вмещались с трудом, и Песков на первых порах усердно вколачивал их туда дрыном, гладким от частого употребления. Со временем религиозный опиум начал действовать, гоминиды усвоили, что в бога не надо швыряться камнями и калом, от верующих потоком пошли подношения (чаще всего отвратительные на вид и запах, но зато искренние), время от времени «бог» позволял себе расслабиться, а зря: тут же в австралопитечьи массы проникали разрушительные идеи богоборчества, и тогда можно было видеть, как Песков гоняется с дрыном за очередным вольтерьянцем. Для пресечения мелких нарушений порядка годился и стек.
Были, хотя и в небольшом количестве, и другие верующие – по словам Пескова, более продвинутые, – эти страстотерпцы сами подставляли под стек мозолистые ягодицы, полагая, что именно так можно подольститься к богу, и добрый бог никому не отказывал. Меня во всем этом безобразии забавляло то, что, кажется, впервые была найдена единица измерения благодати. Даже две единицы, большая и малая – удар дрыном и удар стеком.
Больше всех новым порядком был доволен царек – немолодая плешивая особь с благородно упитанным чревом, которой, естественно, выпала роль верховного иерарха. Не будь Пескова, царька, наверное, уже сверг бы кто-нибудь помоложе. Царек был себе на уме и легко смирился с присутствием божества. Ежедневно таскать на утес подношения – невелик труд, зато велико почтение паствы!
Кроме того, он немедленно пожирал отвергнутую нами снедь. Должность у вождя была выгодная.
Когда Пескову становилось скучно, он снисходил к нуждам стада: пытался врачевать страждущих, вправлял вывихи, научился отгонять хищников камнем, метко пущенным из пращи, наглядно показывал, что оббитый кремень много лучше необбитого, не раз пробовал изготовить каменный топор и даже учил австралопитеков пользоваться добытым трением огнем – без всякого, впрочем, успеха. Огня они боялись до истерического визга, и становилось ясно, что до неандертальцев им еще далеко.
– Я вас выведу в люди, сукины дети!
В люди австралопитеки выходить не желали. Им и так было хорошо. На зуб хищникам они попадались редко, знали опасные места наперечет и не совались в них, боролись за основы санитарии методом выкусывания блох, пропитание находили без труда. Маршировки походной колонной по двое и по четверо в ряд они воспринимали как безобидные причуды божества. По-настоящему жизнь им портило только одно: на дальней скалистой гряде и вокруг оной жило большое стадо австралопитеков другого вида – горная модификация двуногих, ловко карабкающихся по скалам. Неизвестно почему с ними шла война не на жизнь, а на смерть. Более многочисленные равнинные австралопитеки устраивали набеги на горных, и тем приходилось солоно, если они не успевали вскарабкаться на неприступные кручи. Время от времени горные гоминиды отвечали равнинным партизанскими вылазками – словом, международное положение было шатким.
Тот факт, что количество богов увеличилось с одного до пяти и в той же пропорции возросли их аппетит и привередливость, озадачил австралопитеков, но не напугал. Вероятно, они решили, что пятерым богам нипочем не ужиться на одном утесе и с нетерпением ожидали решающей битвы между нами, великой битвы, достойной войти в австралопитечий эпос, битвы, в результате которой боги-слабаки будут низвергнуты и с воплями полетят с утеса вниз головами, а наверху останется один сильнейший бог, он же царь горы, и все вернется на круги своя.
Но время шло, и никто не летел с утеса. Паства недоумевала.
Сорокаметровый утес с плоской вершиной, первое напоминание о начинающейся дальше к югу скалистой гряде, был не одинок – поблизости от него, как остатки зубов в стариковской челюсти, неровной цепочкой выстроились скальные лбы меньшего роста. Их вершины австралопитеки облюбовали под спальни. Прогреваясь за день, и медленно отдавая тепло ночью, скалы являли собой постель с подогревом, жестковатую, правда, но кто мешает настелить подстилку из травы и веток? Крупные хищники не могли туда забраться. Я сам видел, как лев-одиночка, не то очень голодный, не то просто слабоумный, раз за разом кидался на гладкую скалу и неизменно съезжал вниз на брюхе, а возбужденно орущие гоминиды чем только не швыряли в него сверху, оскорбляя царя зверей не только словом, но и действием.
Когда-то наш утес принадлежал царскому семейству; Песков его выгнал, захватив жилплощадь для себя. Построенный им шалаш нам пришлось расширить. И вот уже вторую неделю мы спали в этом шалаше, по-прежнему надеясь услышать человеческий голос сквозь шорох помех. Теперь на прием работала рация Аскольда.
Песков посмеивался над нашим энтузиазмом. Не стоило затевать спасательную экспедицию только для того, чтобы увеличить население Надежды с одного человека до пяти, волосатые унтерменши не в счет. Так он говорил. Он не верил, что нас вытащат отсюда, а значит, утверждал он, надо приспосабливаться. Кошачий Лаз, говорил он, ведет себя как тупое животное, его можно пнуть, но нет никакой гарантии, что в результате пинка он сделает то, чего ему делать не хочется. Если бы можно было остаться в котловине – тогда, конечно, другое дело, но разве можно там остаться надолго? Съедят. И вооруженных съедят. Боеприпасы имеют скверное свойство когда-нибудь кончаться, а австралопитечье племя в качестве охраны в опасное место не переселишь – не поймут божеских причуд и поголовно заразятся атеизмом. Божественная власть тоже имеет свои пределы, тем более в отсутствие религиозных фанатиков.
Утес хотя бы безопасен…
Следуя за австралопитечьей ордой, мы все же побывали в котловине. За время отсутствия мой передатчик никто не тронул, он исправно функционировал. Зато по-прежнему не функционировал Лаз.
Шансы были малы, шансы были ничтожны. Если даже инженерная группа (которая наверняка прислана Валере в помощь) заставит Лаз открыться куда надо – долго ли она сможет удерживать канал связи? Минуты? Часы?.. От нашего утеса до котловины три дня пешком.
Идея вырубить из засохшей грязи «Крусайдер» и в случае чего прокатиться до котловины с ветерком обсуждалась, но пока не реализовывалась. Плюс: три, максимум четыре часа – и мы на месте. Минус: опасные тростники, червивые смерчи, ограниченный боезапас и проблемы с привлечением к тяжелому труду австралопитеков, работников паршивых и к тому же испытывающих перед тростниками панический ужас.
Что делать, если здесь обжилось не человечество, а австралопитечество?
Такие мысли одолевали меня каждое утро, когда я просыпался и не мог понять: чего ради я лежу на подстилке из листьев, а не на нормальной кровати? Почему я сплю одетым? Почему, наконец, я грязен и бородат, а не свежевыбрит и благоухан?
Бритвы не было, мыла тоже. Ну кто станет брать с собой эти мелочи, направляясь на часовую прогулку?
Как же, на часовую! Как же, мелочи!
Рядом зашуршали листья – Надя перевернулась на другой бок.
– Это ты скрипишь зубами? – спросила она сонным голосом.
– А я больше ничем скрипеть и не умею, – сознался я. – Пробовал приветствовать восход солнца скрипом суставов – не скрипят, подлые. Почему, как ты думаешь?
– Болтун, – сказала она и ровно задышала.
В глубине шалаша густо храпел Стерляжий, и Аскольд вторил ему, подсвистывая носом. Дрыхли крепко, всласть. Разбудить их мог разве что голос Валеры из потрескивающей коробочки с антенной. Было слышно, как Песков шумно чешется перед входом в шалаш – наверное, обезьяночеловечий царек опять занес блох. А может, один его вид заставлял бога испытывать зуд.
– Свят, а Свят!
– М-м? – Я открыл один глаз.
– Спишь?
– Сплю.
– Похоже, и сегодня дождя не будет.
Я не ответил.
– Речка мелеет, говорю, – продолжал Песков. – Может, пойдем порыбачим?
В речке мы не купались, австралопитеки тоже. В ней водились отвратительные кожные паразиты, а в половодье в ее водах появлялись аллигаторы. По дну важно ходили на усах сомоподобные рыбины. При низкой воде Песков умел бить их самодельной острогой и учил меня.
– Потом, – промычал я.
– Как хочешь. О, гляди, нашему царьку что-то принесли. Если сам не сожрет, то сюда притащит… Сожрет ведь… Так и есть – сожрал. Ну, быть ему битым…
Я молчал.
– Младшая принесла, – пояснил Песков, просовываясь в шалаш, – она посообразительнее других, почти всегда находит что-нибудь вкусненькое. Ты младшую жену нашего царька видел?
– Я их не различаю, – недовольно ответил я, уже понимая, что окончательно проснулся.
– Да что ты? Его младшая – это такой экземпляр, доложу я тебе! Такая женщина, м-м… Слова блекнут. Лучше один раз увидеть, чем… – Песков прищелкнул языком и зажмурился.
– Чем что? – спросил я, подозревая подвох.
– Чем два раза.
– Уйди, – попросил я, беззвучно отсмеявшись. – Людей разбудишь.
Песков ушел. Вскоре зашуршали мелкие камешки – он спускался с утеса. Спуск был сравнительно удобен, если не считать одного участка, где не зевай по сторонам, не то засквозишь вниз со скоростью свободного падения.
Я уже не спал. Я думал.
– Надь, а Надь!
– М-м?
– Не мычи, проснись. Дело есть. Серьезное.
Она проснулась сразу и потребовала излагать. Я покосился на спящих и сказал «ш-ш». Их я решил пока не посвящать.
– Я все думаю о том, как нас принял Песков… Ты не заметила странного?
– А как он нас принял? – удивилась Надя. – Был рад.
– Так радуются приходу в дом заранее приглашенных, но не очень нужных гостей. Надя, ты подумай: человек застрял на чужой планете, застрял вдали от Земли, от родных и друзей, от Корпорации, наконец! От работы, которую, насколько я понимаю, он любил. И что же? Запоздав на полтора года, являемся мы. Пусть мы не сумели его вытащить – но мы все же люди. Кусочек человечества. А как он встречает нас? Я бы на его месте вопил от радости.