– Ну-ну, – сказал я насмешливо. – Постоянный канал, база, производство, рабочий поселок, спальни с лучшим в мире кондиционированием, сафари по выходным, австралопитеки на неквалифицированных работах…
– Между прочим, австралопитеки завтра пойдут с нами. Так почему бы нет?
– А почему бы да? Я думаю, Корпорация давно уже отказалась от всей этой затеи. – Тут я спохватился и придержал язык. – Положим, у нас-то есть шанс выбраться, но насчет большего… Думаю, вряд ли. Знаешь, Надя, мыльные пузыри часто бывают очень красивы, но они всегда лопаются…
– То же самое когда-то говорил Митрохин Исмаилову по поводу базы на Луне. Маниловщина, мол. Что изменилось с тех пор? Только то, что Корпорации понадобилось более перспективное убежище, чем Луна. И Корпорация его получит, это я тебе говорю. Здесь или в другом месте. Ну не может она оставаться на Земле и не оказаться ни во что втянутой, не может, пойми ты!
– Это я понимаю, – сказал я. – Я не понимаю другого: почему надо выходить из драки, когда есть все шансы победить?
– Взять власть, пригнуть конкурентов и поставить Россию во главе цивилизации? – с ходу уловила Надя. – Зачем?
– Хотя бы для того, чтобы изжить комплекс унижения.
– Допустим. А еще?
– Чтобы быть уверенным в завтрашнем дне, – произнес я с запинкой.
– В мире господства, доставшегося даром? В мире, где Россию не станет ненавидеть только ленивый? Ой ли?
– В мире, где будет выгодно быть россиянином, – возразил я, – хотя бы человек не имел ни капли славянской крови. Как Абрам Ганнибал. Все теории, основанные на общности крови, – идеология идиотов и руководящих ими подлецов. Общность культуры – уже существеннее, хотя можно плясать в чуме под бубен и быть при этом россиянином. Тот, кто осознал себя россиянином, тот им и стал, будь он хоть папуас с кольцом в носу, и нечего тут усложнять. Все продуктивные идеи просты, очень просты.
– А если твой папуас не захочет становиться россиянином? – спросила Надя.
– Захочет. Почему чехи вдруг решили, что они скорее немцы, чем славяне? Что, обратный процесс невозможен?
– А почему ижоры вдруг решили, что они ижоры, а никакие не русские, как по паспорту? Почему кумыки никогда не захотят именоваться лезгинами и наоборот? Почему баски никогда не…
– Их проблемы!
– А по-моему, это проблема глиняных ног колосса. Кстати, контрпродуктивные идеи тоже, как правило, очень просты…
Стерляжий неожиданно вскрикнул и дернулся всем телом, не прекращая сна. Аскольд замычал и заворочался.
– Теория разумного эгоизма, – сказал я тише, но злее. – Кредо Корпорации. Пятый месяц только и слышу о выгоде. Иметь возможность поделиться – и оставить при себе. Сожрать тихо, под одеялом.
– Эгоизм тут ни при чем, – возразила Надя, – хотя надо признать, что обычно он менее страшен, чем идеализм. Россия в авангарде цивилизации? Это просто никому не нужно, и в первую очередь ей самой. Или, скажем так, очень преждевременно. Она не готова к таким подаркам. Одно дело толика платины, другое – весь мир в кармане. Мне даже страшно представить себе, что будет, если…
– Помню, помню, – перебил я. – Не дорого досталось – не больно жаль. Самодовольство и вырождение. Голодному надо дать не рыбу, а удочку. Только знаешь, на первый случай я бы все-таки дал ему рыбу. Рыбачить лучше сытым.
– А ты не боишься того, что насытившийся голодный не захочет рыбачить, а придет к тебе требовать рыбу вновь и вновь? Уже не просить, а требовать как само собой разумеющееся? Ты прогонишь наглеца, верно? А поскольку он будет сыт и силен, тебе не хватит слов – понадобится дубина. Пусть уж лучше разные варианты щучьего веления остаются в сказках…
– Не знаю, – сказал я. – Мрачная ты. По-моему, не все люди такие.
– Люди – не все. Большие человеческие коллективы – все до единого. Партии, секты, народы, страны… Разница в масштабах, но не в сути. У тебя будет выбор: подсадить Россию на иглу легкой жизни или хряпнуть ее по башке. Что ты выберешь?
– Наверное, все же подсажу на иглу…
– Тогда со временем ее хряпнет кто-нибудь другой. В желающих недостатка не будет, выпал бы удобный случай. А он выпадет, Свят! Корпорация сильна, но не всесильна и не всеведуща. Управлять миром ей просто не по зубам…
Она еще что-то говорила, но я уже не слушал и даже сделал вид, будто засыпаю, поняв, что она забила меня логикой. Надя – логикой! Вот уж чего от нее совершенно не требуется, так это логики, а требуется от нее совсем другое: чтобы она присмотрелась к Ивану Пескову, первому русскому на Луне, чтоб его, принюхалась к его флюидам и поняла, что он за фрукт и что у него на уме. Не мне же этим заниматься, я и не умею. Ну же, стихийный психолог, специалист по общению с людьми! Меня ты не послушала, так догадайся сама сделать это и сделай!
Где уж. Наверное, и у нее бывают сбои. У Аскольда – точно бывают, и часто. И со мной это, наверное, когда-нибудь случится, хорошо если ненадолго. Будь Надя машиной, я непременно вогнал бы ее в рабочий режим, но она человек, а я-то только по железу…
Есть мысли, достойные развития, есть мысли, которые надо давить в зародыше и еще прижигать каленым железом, а иные порождения ума можно пустить попастись, с удовольствием наблюдая за ними со стороны. Надя – механизм! Беспрекословно подчиняющийся моим командам!
Надо же такое выдумать.
Глава 3
– Хворосту! Хворосту! Гати€ к едрене-фене эту жижу!
Гусеницы танка вращались на задней передаче в глинистом месиве, как в масле, ошметки летели во все стороны. Ревел двигатель, стелился сизый дым. Понукаемые дрыном Пескова австралопитеки опасливо приближались бочком-бочком, чтобы швырнуть в грязь вязанку сучьев и тотчас удрать. Надя и Аскольд, вооруженные длинными шестами, подпихивали вязанки под гусеницы. «Крусайдер» почем зря крошил их в мелкую щепу, подминал под себя, топил и только сам оседал глубже. Глинистая прорва под ним, по-видимому, не имела дна.
Сеялся мелкий дождь, гнил прошлогодний тростник, зеленела молодая поросль. Трижды из тростниковых зарослей появлялся белый смерч, получал по фундаменту снарядом из танковой пушки и, разваливаясь, откатывался восвояси, не успев разродиться хищными червями. Был ли он одним и тем же смерчем или их было несколько, заинтересовало только Аскольда. Я прокричал ему из люка, чтобы он сам сбегал в тростники произвести перекличку, раз такой любопытный. Ума не приложу, почему он не последовал моему совету.
– Бревно давай! Почему бросили?! Волоки сюда, слабосильная команда!..
Чего стоило пригнать сюда стадо гоминид, прекрасно себя чувствовавшее на старом месте и ничуть не желавшее тащиться куда-то по раскисшей саванне, – о том отдельная песня, но это было только начало. Чтобы заставить их работать, богам пришлось мобилизовать всю свою свирепость. Наш авторитет таял: примитивным предкам человека требовались добрые боги, на злых они скалили зубы. Песков надрывался, махал дрыном, как заведенный, грозился переломать нерадивым все кости и поощрить отличившихся, а австралопитечий царек, поместившийся из боязни попасть под горячую руку несколько поодаль, копировал все его жесты. На царька трудовая повинность не распространялась.
– Бросай! Прямо под гусеницы бросай! Эх, раззявы, не добросили, глядеть на вас тошно… Пшли вон отсюда! Да не туда, а за новым бревном!..
Ближайшие кусты мы вырубили начисто и, посменно работая мачете, свалили несколько деревьев потоньше – чтобы австралопитекам было по силам унести. Между прочим, силенкой их бог не обидел. Половина материала уже была оттащена к танку, канула под гусеницы и затонула в грязи, а «Крусайдер» был и ныне там. Сидел на днище и выглядел очень самодовольным.
– Ты так не газуй! – проорал я Стерляжему, на секунду оторвавшись от наблюдения за тростниками.
Пот ручьем со лба, рот оскален, на шее вздулись жилы – Стерляжий терзал рычаги так, будто тащил танк из болота мускульной силой. По-бурлацки.
– Т-ты меня еще п-поучи!..
– Осторожней, тебе говорю! Плавнее! Деликатнее!
– П-почему?
– Потому что «Крусайдер» – дрянь! Жестянка с бензином. И все английские танки Второй мировой – дрянь! Американским уступали, немецким и нашим в подметки не годились. Надежности никакой. Движок этот паршивый только так летел и ходовая часть тоже…
– Т-танки грязи не б-боятся.
– Этот боялся! Этот всего боялся: грязи, песка, снарядов, неумелых водителей…
Стерляжий охарактеризовал импортную технику по-русски, причем умудрился ни разу не заикнуться, поставил коробку на нейтраль и полез в башню. Меня приперло спиной к защитной решетке радиостанции. Этот медведь умудрялся заполнять собой любой объем, как газ.
– У-учи п-п-пушке!
Показав ему, что и как, и ссыпавшись на место механика-водителя, я глянул сквозь застекленную смотровую щель. По-моему, танк увяз еще глубже. Будто вознамерился отправиться в путешествие к центру Надежды.
– Еще бревен, еще!..
Положив руки на рычаги, я дал себе время успокоиться. Капризная техника нервных не любит, она цепляется за любой повод сачкануть. Попадет в руки грубому – умрет, но служить не станет. А мы не станем ее дергать, не станем вымещать на ней никчемную злобу, мы ее уговорим, приласкаем, спрячем под нежностью упорство, и рано или поздно она отзовется, она себя покажет, и будет она у нас страстной неутомимой любовницей, а не жертвой насилия… Только ласка. Только уговоры. Когда я вижу болвана, забивающего шурупы молотком да еще матерящегося при этом, мне хочется надавать ему по морде за грубость и глупость. Грубый всегда глуп.
Прости, дорогая, что я назвал тебя дрянью. С языка сорвалось, а на самом деле я так не думаю, у меня на самом деле и в мыслях этого не было… Ты не дрянь, ты просто недотрога. А та машина, что беспрекословно служит любому дебилу, – она не ты, да что о ней говорить, проститутка она, всякому клиенту рада, и удовольствие от нее заурядное, как от утреннего бутерброда. Ты у меня, конечно, совсем другая…
Простишь?
– Заснул? – проорал сверху Стерляжий, и я ощутил тычок в спину.
– Сгинь! – бешено цыкнул я на своего прямого начальника.
Надоел! Жаль, слабое он приобрел заикание – может, не встревал бы попусту.
Ну, начнем помалу…
…Когда машина выбралась задним ходом из грязевой западни, с меня текло в тридцать три ручья. От заготовленных нами веток и стволов ничего не осталось – все без остатка ушло в глиняную прорву. Белый смерч больше не показывался – надо думать, зализывал раны. Я был уверен, что он не сдох, – чем тварь мерзее, тем она живучее, это давно известно.
Австралопитеки, сначала до дрожи испугавшиеся ползущего стального чудища, быстро освоились и, все-таки не решаясь приблизиться, стояли шагах в двадцати, очень похожие на обыкновенных зевак, показывали на танк пальцами и, смешно оттопыривая губы, говорили: «Ы». Громоздкая самодвижущаяся вещь, лязгающая облепленными жирной глиной гусеницами, воняющая выхлопом, принадлежала белым богам, а может, и сама была богом, следовательно, не нуждалась в понимании. Достаточно было изучить ее свойства. Царек даже послал одного недоросля потрогать броню, но тот, освежив знакомство с дрыном Пескова, заверещал и пустился наутек.
Я заглушил двигатель. Нечего было зря жечь бензин.
– Все нормально? – с оттенком снисходительности спросил Аскольд, когда моя голова показалась из люка.
Я холодно взглянул на него, вылез, отер пот и подставил лицо под дождик.
– Я спрашиваю, все нормально? – Аскольд повысил голос.
– Погоди, – мягко сказала Аскольду Надя. – Дай передохнуть человеку.
Из люка показался Стерляжий. Теперь все были в сборе, все по одну сторону танковой брони. Что дальше?
– Блокировка правой гусеницы барахлит, – сказал я, обращаясь к Стерляжему. – Будут проблемы с правым поворотом. Так что прошу не удивляться и не пинать меня, если вместо поворота вправо на девяносто градусов я поверну влево на двести семьдесят. Достался нам танк с левацким уклоном в политике…
– И-и-извини, – вымучил Стерляжий.
Надо же. Извинился за тычок в спину. Что это с ним? Прогрессирует мое начальство, человеком становится… Насмотрелось на австралопитеков.
– Что теперь делать будем? – с детским простодушием спросил Песков.
– К-как что? Н-на б-броню – и в к-котловину. Д-договорились же.
– На броне мокнуть незачем, – сказал я, хотя как раз сейчас этим и занимался. – Внутри поместимся. Нас как раз пятеро, комплект.
– Я не о том, – отмахнулся Песков. – С этими что будем делать? – Он указал на австралопитеков. – Они же с нами не пойдут, нечего им сейчас делать в котловине. Оттуда дичь ушла.
– А заставить? – спросил Аскольд.
– А зачем? – пожала плечами Надя. – Помогли – и спасибо им, пусть идут обратно и надеются на второе пришествие белых богов.
Я подумал, что австралопитеки будут надеяться совсем на другое: чтобы боги оставили их навсегда. Мне бы тоже не понравилось терпеть трудовую повинность да еще маршировать, выкрикивая дурацкие речевки.
Песков огорченно крякнул и полез пятерней в редеющие волосенки на затылке. Как видно, расставаться с гоминидами ему не хотелось. Привык, сжился.
А может, ему нравилось быть богом? Наказующим? С дрыном?
Если только это, то ладно. Все мы не без слабостей…
Одно только мне очень не нравилось: Стерляжий отдал ему свой шотган. Как можно не доверять другу?
– Атас! – вдруг ни с того ни с сего взвизгнул Аскольд.
Я взглянул на тростники – там было тихо. Зато австралопитеки уже метались с дикими криками, не зная, где укрыться и куда бежать. Не в тростники же. А со стороны ближайшего холма, вихляясь, как резиновый, со спокойной уверенной целеустремленностью самонаводящейся торпеды уже рысил в нашу сторону сухопутный крокодил. На танк он не обращал никакого внимания. Ростом вырос, а ума не вынес. В его недоделанные мозги не могла забраться мысль о том, что на этой планете чего-то следует бояться. Наверное, он еще не встречался с белым смерчем, не говоря уже о бронетехнике, и простодушно полагал, что все движущееся – пища.
Сколько же вас тут, крокодилов…
Австралопитеки дали деру врассыпную. Один, совсем ошалев от слепого ужаса, полез под танк. Все вместе они могли противостоять львиному прайду, могли отогнать стаю гиеновых собак, и с другим стадом гоминид могли пойти стенка на стенку, но от этого первобытного чудища спасение было только в бегстве и именно врассыпную. Одного-двух чудище, конечно, догонит, схватит и слопает, но не всех же…
Аскольд открыл огонь – по-моему, рановато. Я оттолкнул Стерляжего и нырнул в танк. Первый квант мысли был прост, как единожды один, – развернуть машину, дать газ, сбить тупую рептилию лобовой броней и задавить. Тотчас пришел второй квант: поберечь ходовую часть и скорчившегося под днищем гоминида, а за ним и третий: пушка!
Одного я боялся: что не успею развернуть башню, – однако успел с большим запасом времени, а прицеливание и вовсе не составило проблемы: цель перла прямо на меня, как будто намеревалась скусить ствол орудия. Ну, сначала закуси снарядом…
Удар по барабанным перепонкам вышел такой, что я взвыл от боли в ушах и обругал ни в чем не повинных английских танкистов, не догадавшихся оставить нам в наследство хотя бы один шлем. Крокодилу снесло полголовы, но чего стоили предсмертные конвульсии рептилии! И сколько времени они продолжались!
– В мирных бы целях такую энергию, – сказал я, глядя с брони на чудовищные размахи хвоста, не прекращавшиеся целую минуту, – забивать сваи.
Австралопитеки копились в отдалении. Они не понимали, что тварь уже мертва, но спасение бегством отложили до худших времен. Правда, не решались и приблизиться.
Мы укатим, а у них будет праздник. Не каждый день в их меню бывает мясо, а уж крокодила, можно спорить, мало кто из них ел. Да не простого, а плиоценового.
Дрын и дохлый крокодил – чем не замена кнуту и прянику?
Выгодная замена, если сопоставить размеры пряника и крокодила. Племя будет пировать здесь суток трое, пока не дожует последний кусочек, уже протухший и оттого еще более лакомый.
При том, что я вовсе не религиозен, мне почему-то было приятно, что австралопитеки сохранят о богах не только негативные воспоминания. Я бы их еще напутствовал напоследок, если бы только мог надеяться, что они поймут. Надо думать, отношение к религии зависит от того, кто ты есть: червь земной, пастырь или бог. Последнее значительно приятнее.
…Ох, зря я рассчитывал добраться до котловины часа за три-четыре! По сухой саванне это, может, и получилось бы, но по раскисшему, переполненному влагой грунту… мука мученическая и семь казней египетских. И это при том, что я старательно объезжал низины, ведя «Крусайдер» по холмам и гребням водоразделов! Скорость была черепашья, а риск увязнуть – реальнее некуда.
Существовал еще риск поломки. В жарком чреве танка я покрывался холодным потом при каждом нештатном скрежете коробки передач. А ну как полетит шестеренка? Больше всего меня бесило то, что остальные, по-видимому, ничуть не волновались. Жаловались на тесноту, на духоту, ругались, когда на ухабах их болтало, как в шейкере, колотя о броню и друг о друга, но никто ни словом не обмолвился насчет того, что мы можем и не доехать. Свят же за рычагами! А значит, нет смысла волноваться. Он, может, и Вибрион Окаянный, и выходки его всем надоели, но техника его любит, и если она теоретически способна работать, то в его присутствии она будет работать и практически, никуда, сволочь, не денется. Почему? Да потому что иначе не может быть! И точка.
А я могу только то, что могу. Суеверы фиговы! Я у них вроде амулета.
Ну почему я не родился с нормальными средними способностями или – ладно уж – с небольшим талантишком, не столь сильно завораживающим людей?