— Франсуа, ты можешь ко мне переехать. И у Джона, кажется, есть лишняя комната. Все не так плохо. Нет худа без добра.
— Да нет, худо почти всегда без всякого добра приходит. И остается навсегда!
— Тогда это смерть.
— Каждый день жизни и есть смерть. Я поеду во Францию! Буду действовать!
— Франсуа, а как же цыплята? Ты же не хотел с ними расставаться.
— Да черт с ними! Пускай неграм остаются! Пускай черномазые жрут белое мясо!
— Белое мясо?
— Я в тумане. Пожар тут был. Пожар. Я совсем старик, волосы поседели. Сижу в тумане. Пойду…
Франсуа повесил трубку.
Я попробовал перезвонить. Но слышал только автоответчик: «Говорите не со мной, говорите с этой машинкой. Я не желаю разговаривать…»
Оставалось надеяться, что у него была под рукой бутылка-друтая хорошего красного вина, потому что если оно кому и нужно было сейчас позарез, так это моему другу Франсуа. И моему другу Джону. И мне самому. Я откупорил бутылку.
— Как насчет стаканчика-другого? — спросил я Сару.
— Присоединяюсь, — ответила Сара. — Что новенького?
Я рассказал.
В первую ночь никто не явился убивать Джона Пинчота. На вторую у Джона было оружие, и он готов был встретить гостя. Но тот опять не пришел. Такие угрозы не всегда выполняют. Тем временем Франоин Бауэре оправилась после болезни.
— Пятьдесят баксов в день плюс комната и содержание — вот все, что я могу ей предложить, — сказал Фридман Джону.
Джону удалось уговорить его раскошелиться еще и на оплату перелета в Калифорнию.
Мне полагалось получить часть гонорара в первый день съемок. «Файерпауэр» обязалась заплатить Джону, а из этих денег он должен был выделить мою долю. Но никто никому ничего не заплатил. По-моему, вообще никто из съемочной группы не получил ни гроша.
Поэтому я решил пойти на банкет прокатчиков. Надеялся выяснить там у Фридмана, где застряли мои денежки.
Банкет назначили в пятницу в ресторане «Лимонная утка» — просторном мрачноватом заведении с большим баром и достаточным количеством посадочных мест. К нашему с Сарой приходу почти все они уже были заняты. Прокатчики понаехали со всего света. Выглядели они безмятежно и даже, пожалуй, брезгливо-устало. В основном ели, тщательно обдумывая заказ, говорили немного, пили мало. Мы нашли столик в сторонке, в углу.
Вошел Джон Пинчот и сразу устремился к нам. Подошел, улыбаясь: «Вот кого не ожидал здесь встретить. Нет ничего занудней банкетов прокатчиков. Кстати, у меня тут с собой…»
Он раскрыл сценарий в голубом переплете.
— Вот в этом месте надо сократить полторы минуты. Сделаешь?
— Конечно. А ты насчет выпивки не похлопочешь?
— О чем речь!
— Джон прав, — сказала Сара, — особого веселья тут не наблюдается.
— Может, с нашей помощью дело поправится, — сказал я.
— Хэнк, мне уже надоело отовсюду уходить последними.
— Что ж тут особенного…
Я принялся вычеркивать текст. Мои персонажи страшно болтливы. Все до одного.
Джон принес выпивку.
— Ну как, кромсаешь?
— Укорачиваю языки.
— Хорошо бы еще с выпивкой укоротить.
— С выпивкой не получится. Ее никогда не бывает слишком много. Вдруг раздались аплодисменты.
— Фридман, — сказала Сара.
Да, это был он — в засаленном костюме, без галстука, с оторванной пуговицей на мятой рубашке. Фридману было не до таких пустяков, как одежда. Но зато улыбка у него была очаровательная, а глаза прямо-таки буравили собеседников насквозь, почище любого рентгена. Явился из самого пекла, и жил в самом пекле, и готов был отправить туда каждого встречного-поперечного, только дай ему малюсенькую зацепку. Он переходил от стола к столу, отпуская короткие меткие замечания.
Пришла очередь нашего. Фридман отвесил Саре комплимент.
— Кстати, — я ткнул пальцем в сценарий, лежащий на столе, — сукин сын Пинчот заставляет меня вкалывать даже на банкете!
— И это хорошо! — ответил Фридман, повернулся и пошел дальше. Я сделал купюры и протянул сценарий Джону.
— Отлично, — сказал он. — Ничего существенного не выпало, а читаться будет просто здорово.
— Даже лучше.
Опять послышались хлопки. На этот раз по поводу явления Франсин Бауэре. Она еще не старушка, но старой закваски. Держится очень прямо и неторопливо поворачивает голову то вправо, то влево, то улыбнется, то посерьезнеет, то опять улыбнется. Вот она останавливается — секунд на десять, не дольше, раздумывая, куда ей присесть, и с достоинством идет вперед. Ее снова награждают аплодисментами. Вспыхивает магний. Она, расслабившись, останавливается на пару слов возле одного из столиков, потом продолжает свой путь.
Черт подери, подумал я, а сценарист-то? Тот, кто вдыхает жизнь (или заражает мертвечиной) в этих манекенов? Тот, кто заставляет биться их сердца, кто дарит им свои слова, побуждает к действиям, обрекает на жизнь или смерть — и все по своей воле? Где же этот человек? Кто и когда ловил его видоискателем? Кто приветствовал его овациями? А сценарист, как всегда, там, где ему положено быть — в темном углу, сидит и наблюдает.
И вдруг — батюшки! К нам приближается Франсин Бауэрс. Она улыбается Саре и Джону, а потом спрашивает меня:
— Вы вписали для меня эпизод с ногами?
— Франсин, все на месте. Ноги тебе обеспечены.
— Вы не пожалеете. У меня потрясающие ноги.
— Абсолютно в этом убежден.
Она наклонилась ко мне через стол, улыбнулась обаятельнейшей улыбкой, сверкнула глазами, продемонстрировала свои знаменитые туго обтянутые скулы: «И вы правы».
Затем выпрямилась и отошла к другому столику.
— Мне надо с Фридманом поговорить, — сказал Джон.
— Узнай заодно, когда деньги дадут.
Мы с Сарой сидели и изучали публику. Сара незаменима на всех гулянках. Она рассказывает мне, кто есть кто. Я без нее просто слепец. Я, признаться, невысокого мнения о человеческой природе и не очень-то стараюсь в нее вникать. Но Саре удается показать мне ее с забавной стороны, и я ей за это благодарен.
Вечер шел своим чередом. Мы с Сарой закуски по обыкновению не заказывали. Еда отнимает много сил, а после двух-трех стаканчиков совершенно теряет вкус. А вино, согреваясь, становится вкуснее. Откуда ни возьмись появился Джон Пинчот.
— Вон там, — указал он на какой-то столик, — один из фридмановских юрисконсультов.
— Отлично, — сказал я. — Он-то мне и нужен. Сара, за мной!
Мы подсели за его столик. Юрисконсульт уже порядком нагрузился. Рядом с ним сидела долговязая блондинка. Она сидела неподвижно, будто замороженная. Шея у нее была длинная-предлинная, ей просто конца не было. Смотреть страшно. И как будто замороженная.
Юрисконсульт нас сразу узнал.
— А, Чинаски! — сказал он. — И Сара!
— Привет! — сказала Сара.
— Привет! — сказал я.
— Моя жена, Хельга.
Мы поздоровались и с Хельгой. Она не ответила. Она была заморожена и неподвижно сидела в своем кресле. Юрисконсульт махнул насчет выпивки. Принесли пару бутылок. Начало неплохое. Юрисконсульт, звали его Томми Хендерсон, разлил по стаканам.
— Бьюсь об заклад, вы недолюбливаете адвокатов, — сказал он мне.
— Не как класс, конечно.
— Я порядочный адвокат, не мошенник. Вы, наверно, думаете, раз я работаю на Фридмана, мне палец в рот не клади?
— Не отрицаю.
— Так вот: вы ошибаетесь.
Томми осушил стакан и без задержки налил второй. Я тоже свой выпил.
— Притормози, Хэнк, нам еще домой ехать, — сказала Сара.
— Если меня развезет, вызовем такси. За счет адвоката.
— Пожалуйста, я готов.
— В таком случае…
Сара залпом опрокинула свой стакан.
Долговязая все пребывала в заморозке. Ей-богу, на нее больно было смотреть. Особенно на шею — длинную, тощую, с вздутыми венами. Отвратительное зрелище.
— Моя жена, — пояснил юрисконсульт, — бросила пить.
— Понятно, — сказал я.
— Какая вы молодец, — сказала Сара. — Такой шаг требует большого мужества и силы воли. Особенно когда все вокруг пьют.
— Я бы ни за что на такое не решился, — вставил я. — Хуже нет — сидеть трезвым, когда вся компания бухает как нанятая.
— Однажды я проснулась в пять утра на пляже в Малибу совершенно голая. С тех пор протрезвела раз и навсегда.
— Молодец, — сказал я. — Мужественный шаг.
— И не позволяйте сбить вас с пути, — сказала Сара. Адвокат Томми Хендерсон налил по новой себе, Саре и мне.
— Чинаски меня не любит, — сказал он своей Хельге. — Считает мошенником.
— Это не его вина, — отозвалась Хельга.
— Правда ведь, правда? — допытывался у меня адвокат. Он почти опорожнил стакан и заглянул мне в глаза: — Думаешь, я жулик?
— Не исключено, — ответил я.
— Думаешь, мы тебе платить не хотим?
— Не исключено, — ответил я.
— Думаешь, мы тебе платить не хотим?
— Есть такое ощущение.
— А я, между прочим, почти все твои книжки прочитал. И считаю тебя великим писателем. Почти таким, как Апдайк.
— Спасибо.
— И нынче утром я выслал все чеки. Все вы получите свои денежки ближайшей почтой.
— Правда, — сказала Хельга. — Я свидетель — он отправил чеки по почте.
— Вот и хорошо, — сказал я. — Этого требует элементарная честность.
— Ну да, честность. Мы стараемся честно работать. У нас была заминка с наличностью, но теперь все в порядке.
— Фильм обещает быть хорошим, — сказал я.
— Знаю. Читал сценарий, — сказал Томми. — г Ну что, жить стало веселей?
— Гораздо.
— Все еще считаешь меня жуликом?
— Как можно!
— Вот за это давай выпьем! — воскликнул Томми.
Он наполнил стаканы. Мы чокнулись. Томми, Сара и я.
— За честность! — провозгласил я.
Мы выпили до дна.
Я заметил, что вены на шее Хельги напряглись еще пуще. Но это нас на остановило.
Мы болтали о пустяках. В основном про то, какая Хельга мужественная.
Уходили мы последними. Хельга, Томми, Сара и я. Задержавшиеся из-за нас два официанта провожали нас злыми взглядами. Но мы с Сарой привыкли к такому обращению. И, похоже, Томми тоже. Хельга шла рядом с нами все такая же прямая и страдающая. Зато утром ей не грозит похмельный синдром. Утром придет наша очередь страдать.
Неделю спустя мы поехали на новую съемочную площадку — на Альварадо. Припарковались за пару кварталов и пошли пешком. Уже издали мы заметили народ, толпящийся вокруг Джекова «роллс-ройса».
— Фотографируют, — сказала Сара.
Джек Бледсоу на капоте своей машины с двумя своими приятелями-мотоциклистами. Когда магниевые вспышки прекратились, все трое рассмеялись и пошли прямо по капоту «роллс-ройса», вальяжно ступая тяжелыми ботинками. Они позировали, предоставляя возможность снять их со всех точек.
— Боюсь, машине не поздоровится, — заметила Сара.
Тут я увидел Джона Пинчота. Он шел к нам. На лице его была усталая улыбка.
— Что там за буза, Джон?
— Надо ребят повеселить.
Кто-то из мотоциклистов гикнул. Бледсоу с приятелями спрыгнули с капота. Съемки кончились. Толпа, смеясь, стала расходиться.
— Смотрите, какие царапины остались, — сказал Джон.
— Красиво отделали тачку. Они что ж, не видят, что делают?
— А им плевать. Они на такие мелочи внимания не обращают.
— Бедная машина, — сказала Сара.
Чтобы заделать повреждения, пришлось потратить шесть тысяч баксов.
— Ну что, поговорил с адвокатом, Хэнк?
— Да.
— И что он сказал?
— Сказал, что выслал чеки по почте.
— Правильно. Я их получил.
Джон открыл кошелек. Вытащил оттуда два чека. На каждом из них красовался жирный штамп: «дебиторская задолженность».
— Деньги в голландском банке.
— Не может быть, — сказал я.
— Что за игры такие? — возмутилась Сара.
— Ума не приложу. Утром встретился с Фридманом. Он божится, что с чеками все в порядке, просто бухгалтер проставил не тот номер счета, и когда деньги вернутся, они быстренько все исправят. Я говорю: «Но ведь проще выписать новые чеки, чего ждать-то?» — «Нет, — отвечает, — это только бухгалтер может сделать, придется подождать».
— Просто в голове не укладывается, — сказал я.
— Я ему говорю: давайте позовем сюда вашего бухгалтера. А он мне: «Бухгалтер в Чикаго, у матери. Она на смертном одре. Умирает от рака». Сказал и отвернулся, стал в окно смотреть. Я говорю: «Мистер Фрид-ман, так дела не делают».
— И что же ответило это чудовище? — поинтересовалась Сара.
— Фридман глянул на меня невинными голубыми глазками и спокойно заявил: «Ты помнишь, малыш, ведь никто здесь не хотел с вами связываться? Плевали все на твой фильм с высокой колокольни. Одни мы пошли тебе навстречу. Так что сиди и не рыпайся».
— А ты что?
— Сара, Хэнк, прошу вас, идемте со мной, — сказал Джон. — Сейчас будем снимать сцену в ванной. Помните ее?
— Как не помнить. Ты что же, собираешься вкалывать за его невинные глазки? Мы двинули к площадке.
— Сцена в ванной должна получиться. Я на нее здорово надеюсь, — сказал Джон.
— Да, — согласился я, — эпизод клёвый.
Джон продолжил свой рассказ.
— После свидания с Фридманом я кружил вокруг ихней конторы. Дважды прошелся по кварталу взад-назад. И мне пришла в голову мысль. Я вернулся к Фридману… Прости, Хэнк, я сейчас сяду в это кресло, а ты стань рядом.
— Как это понимать?
Возле нас оказался фотограф с камерой наготове. Джон уселся в кресло.
— Стал?
— Да.
— Теперь выдай улыбку до ушей.
Я оскалился.
Сверкнула вспышка.
— Еще разок, — скомандовал Джон.
Вспышка повторилась.
Джон поднялся.
— Пошли. Снимем наверху.
Мы стали подниматься.
— Вот точно так сфотографировались неделю назад Фридман и Фишман. Фридман в кресле, Фишман стоит, оба улыбаются. Фотографию напечатали на первой полосе «Вэрайети». Всю страницу заняли. А под ней подпись: «Файерпауэр» победит!»
— Ну и что?
— Сейчас доскажу. Давайте тут остановимся на минутку. Я не хочу, чтобы нас слышали. Мы остановились на площадке.
— Я, значит, опять зашел к Фридману и сказал, что видел их рекламу в «Вэрайети». И добавил, что через неделю на том же самом месте появится снимок — мы с тобой в том же самом виде, а также вот эти два их чека во всей красе и с шапкой: «Файерпауэр» выиграет, но какой ценой?» Я пригрозил, что даю ему двое суток — если за это время мы не получим нормальные чеки, дадим антирекламу.
На другом конце коридора вырос длиннющий парень, ассистент Джона Марш Эдвардс.
— Все готово, Джон. Пора начинать.
— Минутку. Я сейчас.
— Может, потом доскажешь? — забеспокоилась Сара.
— Нет, хочу сейчас договорить. Я еще вот что Фридману сказал. Что, мол, если мы получим деньги вовремя, опубликуем свое фото, только без чеков и с подписью: «Файерпауэр», мы поможем тебе победить!»
— А он что? — спросил я.
— Помолчал и сказал: «О'кей, вы получите свои чеки».
— Слушай, но какого же черта мы фотографировались с этими идиотскими ухмылками! Если мы выйдем с шапкой «Файерпауэр», мы поможем тебе победить», надо же как-то попристойней сняться!
— Если мы получим чеки, — сказал Джон, — пускай он засунет наше обещание себе в задницу. Такая реклама обошлась бы нам в две тыщи!
С тем мы и пошли на площадку — снимать сцену в ванной.
Сцена в ванной была проста. Франсин должна была сидеть в воде, а Джек Бледсоу — на полу, спиной к ней. Франсин полагалось болтать какую-то ерунду, в основном про мокрушника, который поселился в ее доме. Его освободили условно-досрочно. Он стакнулся с какой-то старушонкой и лупил ее нещадно изо дня в день. Через стенку было слыхать, как они собачатся.
Джон Пинчот попросил меня написать для них текст — и я спроворил несколько страниц диалога за стенкой. Эта работа доставила мне самое большое удовольствие в этой киношной эпопее.
Живя в таких вот дешевых меблирашках, обыкновенно маешься от безделья, либо дохнешь с голодухи, либо сосешь пузырь с утра до ночи. Одна радость — слушать соседей. Это помогает понять, что не одному тебе сбили холку, что не у тебя одного крыша поехала.
Нам не удалось стать свидетелями сцены в ванной, потому что не хватило места, так что мы с Сарой ждали в прихожей, выходящей в кухню. Между прочим, больше тридцати лет назад я некоторое время жил в этом самом доме на Альварадо-стрит, с той женщиной, о которой писал в сценарии. И теперь меня охватило странное пронзительное чувство. Колесо жизни совершило свой оборот. Только тех, с кем я знался тогда, уже нет в живых. И та женщина тоже умерла три десятка лет назад, а я вот сижу и пью пиво в том же самом доме, напичканном всякой техникой и набитом киношниками. И я тоже умру, теперь уже скоро. Бедный я.
В кухне готовили какую-то еду, холодильник ломился от пива. Я сделал туда несколько ходок. Сара нашла себе собеседников. Счастливая Сара. Когда кто-нибудь заговаривал со мной, мне хотелось выпрыгнуть из окна или по меньшей мере спуститься на эскалаторе. Неинтересны мне стали люди. Может, им и не полагается быть интересными. Вот звери, птицы, насекомые даже — эти да. Не знаю почему.
Джон Пинчот опережал график съемок на целый день, это меня радовало. Потому что уберегало от наездов «Файерпауэр». Сами паханы сюда, конечно, не заглядывали. Но у них были шпионы, это как пить дать. У меня на такие вещи нюх.
Кое-кто из группы подходил ко мне с моими книжками за автографами. Любопытные у них были книжки. То есть не самые лучшие из тех, что я написал. (Лучшая — всегда последняя.) Я увидел свои ранние «грязные» рассказы «Взятка дьяволу», несколько сборников стихов — «Моцарт на фиговом дереве» и «Вы позволите ему нянчить вашу четырехлетнюю дочурку?». А также «Бар «Латрин» — моя часовня».