День утекал, мирно и бессмысленно.
Как долго снимают эту ванную сцену, подумал я. Франсин, наверное, чисто вымылась.
Вдруг в прихожую вбежал Джон Пинчот. Он был какой-то взъерошенный, кажется, даже не совсем одетый. Во всяком случае, молния на брюках была застегнута только до середины. Он дико вращал глазами.
— Слава Богу, ты здесь!
— Ну, как дела?
Он наклонился и зашептал мне на ухо: «Ужас! С ума сойти! Франсин боится, как бы ее титьки не высунулись из воды! Поминутно спрашивает: не видать? не видать?»
— Что ж за беда, если слегка и высунутся?
Джон придвинулся еще ближе к моему уху: «Она не так молода, как хочет казаться. А оператору освещение не нравится. Никак его не наладит, потому волнуется и пьет больше обычного…»
Оператор, Хайнс, получил все мыслимые в его профессии призы, он один из лучших ныне живущих операторов, но, как все большие таланты, имеет пристрастие к бутылочке.
Джон продолжал горячо шептать: «Представляешь, а Джек никак не справится с этой строчкой. Уйму дублей сняли. Его заколодило — начнет говорить и сразу глупо так разулыбается».
— Да что это за строчка-то?
— Строчка такая: «Пускай отдрочит участкового, когда он придет его проверять».
— Давай попробуем так: «Пускай откупится от участкового…», дальше по тексту.
— Вот спасибочки! Это уже девятнадцатый дубль будет!
— Боже милосердный.
— Пожелай мне удачи.
— Удачи тебе.
Джон убежал. Вошла Сара.
— Что случилось?
— Девятнадцатый дубль. Франсин боится показывать грудь. Джек не может сказать текст. Хайнсу не нравится свет…
— Франсин надо дать выпить, ей сразу полегчает.
— Ну, Хайнсу этот совет не нужен.
— Знаю. А когда Франсин расслабится, у Джека язык развяжется.
— Возможно.
И тут вошла Франсин. Она выглядела совершенно опустошенной. На ней был банный халат, голова обвязана полотенцем.
— Я с ней поговорю, — шепнула мне Сара.
Она подошла к Франсин и тихонько заговорила. Франсин прислушалась. Потом кивнула и вышла в соседнюю комнатушку-спальню. Сара на минутку отлучилась в кухню и вернулась с кофейной чашкой. В кухне имелся отличный выбор: два сорта виски, водка, джин. Сара чего-то намешала. Дверь в спальню приоткрылась, и чашка исчезла.
Сара не задержалась: «Сейчас придет в себя».
Минуты через две-три та же дверь распахнулась снова, на пороге появилась Франсин и заспешила прямо на камеру. Проходя мимо Сары, она поблагодарила ее одними глазами.
Нам ничего не оставалось, как сесть и маленько поболтать, коротая время.
Я никак не мог отделаться от нахлынувших воспоминаний. Как-никак именно отсюда меня выперли за то, что я привел в гости на ночь трех девочек. Тогда еще не слыхали про такую штуку, как права жильцов.
— Мистер Чинаски, — заявила мне хозяйка, — у нас верующие живут, трудящиеся, родители с детьми. Ни от кого из них я еще таких жалоб не слыхала. И вас я вдоволь наслушалась: у вас то поют, то ругаются, посуду бьют, матерятся, ржут… А уж что у вас нынче ночью творилось — такого я отродясь не слыхивала!
— Хорошо, я съеду.
— Благодарю вас.
Я, конечно, совсем с катушек слетел. Бриться перестал. Ходил в майке, прожженной сигаретами. Одна была у меня забота: чтобы на комоде стояло не меньше двух бутылок. Я никак не вписывался в окружающий мир, и мир никак не хотел меня принимать. Я нашел несколько родственных душ, по большей части женского пола, я их обожал, они меня вдохновляли, я играл на публику, щеголял перед ними в исподнем, объяснял, какой я гениальный, но верил в это только сам. А они орали: «От…сь! Налей-ка лучше еще этой дряни!» Эти дамы были исчадием ада, и в моем аду они чувствовали себя как дома.
В комнату опять ворвался Джон Пинчот.
— Сняли! — возвестил он. — Все сняли! Какой удачный денек! Завтра продолжим.
— Скажи спасибо Саре, — сказал я. — Она умеет готовить волшебный напиток.
— То есть?
— Она угостила Франсин, и та сразу расслабилась.
Джон обернулся к Саре.
— Спасибо тебе огромное!
— К твоим услугам, — ответила Сара.
— Подумать только! Сколько лет в кино — и впервые пришлось снимать девятнадцатый дубль!
— Мне говорили, — вмешался я, — что Чаплин однажды снимал сто дублей, пока не удовлетворился.
— Так то Чаплин, — возразил Джон. — А у нас сто дублей — и бюджет исчерпан.
На этом день, в общем, и кончился. Если не считать того, что Сара сказала: «Черт побери, а не закатиться ли нам к Муссо?»
Что мы и сделали. Мы заняли столик в Старом зале и, прежде чем изучить меню, заказали выпивку.
— Помнишь? — спросил я. — Помнишь доброе старое время, когда мы приходили сюда поглазеть на эту публику и разбирали ее по мастям — вот это актеры, там продюсеры или режиссеры, вот порнозвезды, а эти пытаются пристроиться к киношному бизнесу… Мы пытались представить, о чем они говорят. Конечно, о своем придурошном кино, о контрактах и последних фильмах. Ничтожные малявки, неудачники… глаза бы на них не глядели… лучше отвернуться и смотреть в тарелку, на которой морская капуста и рыба-меч…
— Мы считали их дерьмом, — сказала Сара, — и вот поди ж ты, сами такими стали.
— Колесо жизни свершило свой оборот…
— Принесите нам морской капусты.
У нашего столика стоял официант. Он хмурился, переминаясь с ноги на ногу, густые брови почти закры вали глаза. Муссо открыл этот ресторан в 1919 году и навидался всякого. И такие, как мы, тут тоже не в диковинку. Да, пускай будет рыба-меч. С жареной картошкой.
Фильм снимали на трех площадках. Разные комнаты, разные улицы, разные бары.
Один эпизод надо было снимать ночью: кража кукурузы и погоня.
Кукурузу взрастили, и пора было ее воровать.
За аренду натуры из бюджета отстегнули пять тыщ. Участок принадлежал Центру реабилитации алкоголиков. Пинчот обрыскал всю округу в поис'ках чего-нибудь подешевле, но в конце концов пришлось остановиться именно на этой территории — той самой, где тридцать лет назад моя подруга и совершила ту самую кражу. Посадку осуществили на прежнем месте. Прочие детали совпали не столь счастливо. Например, доходный дом, в котором она жила и куда я к ней въехал, превратился в приют для престарелых.
В большом доме, который теперь оккупировал алкашный Центр, в те времена был популярный танцзал. Там всегда было полно народу, особенно по субботам. Танцевали на первом этаже; зал был необъятных размеров, под потолком кружились огромные лампионы, оркестр играл до самого утра, а у подъезда ждали хозяев автомобили, многие с личными шоферами.
Голодая, ругаясь с хозяйкой и полицией, когда нас арестовали, а потом отпустили под залог, мы ненавидели этот танцзал и его посетителей лютой ненавистью.
А теперь тут поселились исправившиеся алкаши, которые читали Библию, дымили как паровозы и играли в бинго в том самом зале, где раньше веселились до упаду.
Только пустырь был все такой же. За все эти годы никто не удосужился тут чего-нибудь построить.
Франсин и Джек уже отрепетировали эпизод и разошлись по вагончикам, а мы стояли, ожидая команды «мотор!». Я пил пиво — и вдруг кто-то хлопнул меня по плечу. Симпатичный парень с аккуратно подстриженной бородкой, добрыми глазами и приятной улыбкой. Я где-то его видел, но не мог вспомнить, кто он такой. Вообще-то я догадывался, что он из шпионов «Файерпауэр».
— Простите, — сказал он, — но здесь нельзя пить спиртное.
— С чего вдруг?
— В контракте, который подписали с администрацией, указано, что пить здесь запрещено.
— Даже воду?
— Вы же понимаете.
— Понятно. Бывшей пьяни тяжко смотреть на чужое счастье. Но у нас ведь весь фильм про это самое.
— Мы приложили массу усилий, чтобы получить разрешение на съемку. Будьте любезны, соблюдайте правила.
— Ладно, приятель. Но только ради Джона Пинчота.
Он отвалил, виляя жидкой задницей, которая так и просила пинка.
Я повернулся спиной к зданию Центра, сделал еще глоток и спрятал банку в карман.
— Тебя могут увидеть, — сказала Сара.
— Думаешь, эти парни в завязке пялятся в окна?
— Не обязательно, но тут всюду народ шныряет.
— Чтобы хлебнуть пивка, придется уходить в подполье.
— Да будет тебе! Тоже мне — «звезда» нашлась!
Сара была права. Я не мог позволить себе капризов. Актер, играющий главную роль, получал в семьсот пятьдесят раз больше меня.
Нас нашел Джон Пинчот.
— Привет, Сара! Привет, Хэнк!
Он сообщил, что Фридман-таки прислал нам новые чеки, причем мой был выписан прямо на меня. Попался карась на нашу удочку.
— Надо идти, — сказал Джон. — Сейчас будем снимать. А ты посмотри и скажи, как тебе понравится. Дали команду «мотор!», Франсин побежала через заросли кукурузы.
— Надо идти, — сказал Джон. — Сейчас будем снимать. А ты посмотри и скажи, как тебе понравится. Дали команду «мотор!», Франсин побежала через заросли кукурузы.
— Хочу кукурузы! — кричала она.
Я вспомнил, как на этом самом месте бежала Джейн, а я тащил тяжелый мешок с бутылками. Но она кричала «хочу кукурузы!» так, будто речь шла обо всем, что она потеряла, обо всем, что прошло мимо нее. Эта кукуруза была для нее воздаянием за все, что ей недодал этот мир, ее победой, ее отмщением, ее песнью.
А в голосе Франсин, кричавшей «хочу кукурузы!», звучала обида, в нем была жалоба, но не чувствовалось отчаяния пьяной женщины. У нее хорошо получалось, просто здорово, но это было не то.
И когда Франсин принялась обдирать початки, это опять было не то, да и не могло быть. Франсин — актриса. А Джейн была напившейся до безумия женщиной. До полного безумия. Но глупо ждать от лицедейства живой боли. Будет с него и качественной имитации.
Итак, Франсин рвала початки, лихорадочно засовывая их в сумку, а Джек увещевал ее: «Ты перебрала, мать… они же не поспели».
Потом появилась патрульная машина, ослепила их яркими фарами, Франсин с Джеком кинулись к дому, прямо как тогда мы с Джейн, и у дверей лифта их остановил крик в мегафон: «Стой, стрелять буду!»
Но стрелять никто не стал, вместо этого полицейские спокойно остались сидеть в машине. Съемка кончилась.
Мы не сразу нашли Джона Пинчота.
— Джон, старина, полицейским полагалось их зажопить!
— Знаю. У них дверцу заело. Не смогли выйти.
— Что?
— Конечно, в это трудно поверить, но хочешь не хочешь, придется починить дверцу, а потом снять все сначала.
— Жаль, — сказала Сара.
Обычно, когда что-то не ладилось, Джон только посмеивался. На этот раз он выглядел подавленным.
— Встретимся после пересъемки.
Мы пошли погулять. Мне ужасно не нравилось, что Джон впал в уныние. Он оптимист от природы. Многие его даже недолюбливали за излишнюю веселость. Но она, как правило, была неподдельной. Все мы время от времени изображаем непотопляемость. И я этим грешил. Но Джон и правда не терялся перед лицом неприятностей. И грустно было видеть, что он дрогнул.
Франсин, Джек и другие актеры разошлись по своим вагончикам. Терпеть не могу паузы на съемках. Кино обходится так дорого потому, что практически все время уходит на ожидание. Ждут, пока будет готово то и сё, пока наладят свет и пристроят камеру, пока парикмахер сбегает пописать, а консультант закончит свои разглагольствования. А тем временем все маются безделием. Но при этом исправно получают зарплату, и платить надо за каждый плевок, и каждый зорко следит за тем, чтобы ему вдруг не поручили чужую работу, а потом оказывается, что актеры не в настроении, хотя это их всегдашнее состояние, ну и так далее. Словом, одна пустая трата времени. А уж при нашем жалком бюджете это была совсем непозволительная роскошь. Мне хотелось гаркнуть, чтоб у них у всех в ушах зазвенело: «Кончайте баловство! Тут всех дел на десять минут, а вы валандаетесь чертову уйму времени!»
Но мне не хватило на это духу. Я ведь всего-навсего сценарист. Самая низкооплачиваемая единица.
Но благодаря случаю во мне взыграло самолюбие. Явились телевизионщики из Италии и еще из Германии. И пожелали взять у меня интервью. Оба режиссера оказались дамами.
— Он нам первым обещал, — предупредила итальянка.
— Так вы же все сливки снимете! — возразила немка.
— Постараемся, — согласилась итальянка.
Я уселся перед итальянцами. Камера заработала.
— Как вы относитесь к кино?
— Вообще?
— Да.
— Стараюсь держаться от него подальше.
— Чем вы занимаетесь кроме писательской деятельности?
— Лошадьми. Играю на тотализаторе.
— Это помогает вам в писательстве?
— Да. Помогает о нем забыть.
— В этом фильме ваш герой пьет?
— Да.
— Это что, вызов?
— Нет, как и все прочее.
— Что значит для вас этот фильм?
— Ничего.
— Ничего?
— Ничего. Может быть, поможет забыть о смерти.
— Может быть?
— Да, то есть не наверняка.
— А о чем вы думаете, когда удается забыть о смерти?
— О том же, что и вы.
— В чем ваша жизненная философия?
— Как можно меньше думать.
— А еще?
— Если этого мало, постарайтесь быть добрыми.
— Как хорошо!
— Доброе и хорошее — не одно и то же.
— Отлично, мистер Чинаски. А что бы вы хотели сказать итальянским зрителям?
— Не кричите так громко. И читайте Селина.
На том и кончили.
Немецкое интервью получилось еще менее интересным.
Дамочка все допытывалась у меня, сколько именно я пью.
— Он теперь пьет гораздо меньше, чем раньше, — сказала ей Сара.
— Но теперь мне обязательно надо хлебнуть, иначе я не в состоянии продолжать беседу. Выпивка появилась немедленно. В большом бумажном стакане. Я осушил его залпом. Это пришлось очень кстати. И я вдруг подумал, что интервьюировать писателя глупо. Все самое значительное он излагает на бумаге. А остается у него за душой только ерунда какая-нибудь. Немка оказалась права. Итальянка выжала из меня все до капельки. Итак, я превратился в избалованную вниманием «звезду». И очень огорчался по поводу эпизода с кукурузой. Мне бы сейчас поговорить с Джоном, втолковать ему, что Франсин надо напоить, свести с ума, опустить в ад, чтобы она хватала эти початки так, будто за спиной у нее притаилась смерть, а из окон ее дома смотрят чьи-то призрачные лица, безразлично взирая на печальную тщету бытия всех нас — богатых, бедных, прекрасных, уродливых, талантливых и самых никчемных.
— Вы не любите кино? — спросила немка.
— Нет.
Съемка кончилась. Вопросы тоже.
А эпизод с кукурузой пересняли. Может, не совсем так, как надо бы, но почти.
В десять утра зазвонил телефон. Это был Джон Пинчот.
— Фильм зарубили.
— Слушай, Джон, я уже не верю в эти сказки. Это все бухгалтерские уловки.
— Нет, его правда остановили.
— Да как можно? Они уже столько деньжищ вбухали, это же все прахом пойдет!
— Хэнк, «Файерпауэр» разорилась. Они не только нашу картину, они все свои фильмы заморозили. Я был у них утром в конторе. Там никого, кроме охраны. Никого во всем огромном здании! Я ходил по этажам и кричал: «Ау! Есть тут кто-нибудь?» И никто не откликнулся. Как в пустыне.
— Джон, а как же с гонораром Джека Бледсоу?
— Они не смогут ему заплатить. Никто из их сотрудников, в том числе и мы, не получит ни гроша. У них там люди по полмесяца без зарплаты сидели. Платить нечем.
— Что думаешь делать?
— Не знаю, Хэнк, похоже, это конец.
— Погоди отчаиваться, Джон. Может, нас кто-нибудь подберет?
— Никакой надежды. Сценарий всех отпугивает.
— Ах да, я и забыл.
— А ты что сейчас будешь делать?
— Собираюсь на ипподром. Если захочешь вечерком заскочить на стаканчик, буду рад.
— Спасибо, Хэнк, у меня свидание с парой лесбиянок.
— Тогда удачи тебе.
— Тебе тоже.
Я ехал на север к Голливуд-парку. Я играл на тотализаторе уже больше тридцати лет. Начал после того, как меня хватил кондрашка и я чуть не отдал концы в окружной больнице Лос-Анджелеса. Мне тогда сказали, что еще глоток алкоголя — и я могу считать себя мертвецом.
— Что же мне теперь делать? — спросил я Джейн.
— В смысле?
— Надо же найти какую-то замену.
— А, пожалуйста — лошади.
— Лошади? А что с ними делать?
— Ставки. Делать ставки.
— Ставки? Чушь какая-то.
Я, однако, попробовал и с ходу выиграл. И потихоньку втянулся. Потом и пить стал опять помаленьку. Дальше — больше. И не помер. Так что и пьянка мне осталась, и лошадки. Я здорово залип в это дело. Тогда по воскресеньям заездов не устраивали, и я мотался на своей дряхлой тачке в Аква Калиенте и обратно, не пропуская ни одного выходного. И ни разу меня не обокрали и не обдурили, и бармены по ту сторону мексиканской границы проявляли ко мне внимание не хуже наших, хотя иногда я оказывался единственным гринго в их заведениях. Мне нравилась ночная дорога домой, и когда я наконец добирался до постели, мне было все равно, дома Джейн или нет. Я не брал ее с собой, убедив, что для белой леди Мексика слишком опасная страна. И когда я возвращался, ее обычно не было. Она находилась в гораздо более опасном месте — на Альварадо-стрит. Но не забывала оставить мне три-четыре бутылки пива, и это примиряло с фактом ее отсутствия. Но горе ей, если она удосуживалась вылакать его сама — тогда ей действительно угрожала опасность.
Что же касается лошадей, то я подошел к делу по-научному. Я выработал не меньше двух дюжин всяких систем. Применять их следовало с умом: каждая требовала учета множества факторов. Единственный фактор, который оставался неизменным всегда, заключался в том, чтобы поступать супротив большинства.