— И во сколько же вам это обошлось? — осведомилась Сара.
— Тридцать три бакса. По-моему, неплохо за пару колес и покрышки.
— Неплохо, — согласился я.
— Если быть точным, мы сошлись на тридцати восьми. Пятерку они выклянчили за обещание больше у нас не воровать. Колеса.
— Других соглашений не заключили?
— Нет, они сразу отвалили. Потом выяснилось, что радио сперли. Ума не приложу, как исхитрились. Приемник-то стандартный, не карманный. Нет, это, я вам доложу, достойно восхищения.
— Да уж.
Джон поднялся. Со сценарием в руках.
— Надо спрятать. Есть укромное местечко. Спасибо за работу, Хэнк.
— Пустяки. Не стоит благодарности. Джон ушел. Я взглянул в свою тарелку.
— Боже милостивый, разве ж это еда? Курчонок дотла спалился!
— Мой тоже.
— Там у забора мусорный ящик. Давай выкинем.
Мы направились к забору. Над ним торчали черные мордашки; глазенки сразу обратились в нашу сторону.
— Дядь, дай курочки!
— Эй, мудило, оторви крылышко! Я вплотную приблизился к забору.
— Да тут одни угли.
Быстрая ручонка в мгновение ока стибрила останки курицы с моей тарелки; другая очистила Сарину. Удальцы с визгом рванули с места события. Остальные ринулись следом.
— В такие минуты ненавидишь себя за то, что ты белая, — сказала Сара.
— Бывают гетто и для белых. А также черные богачи.
— Разве сравнишь!
— Но мы-то тут при чем?
— Каждый должен начинать с себя…
— Меня увольте. Мне моя белая задница ближе. Давай-ка лучше сольемся с народом и примем по маленькой.
— У тебя на все один ответ: давай примем.
— Это не ответ; признание немощи.
Народ по-прежнему кучковался группками. Даже тут, на этих занюханных задворках, выгородились свои гетто: вот публика района Малибу, а вот — с Беверли Хиллз. Леди и джентльмены в туалетах из лучших модных домов безошибочно узнавали в толпе себе подобных и стягивались друг к другу, не испытывая ни малейшего желания смешиваться с инородными особями. Удивительно, как они вообще решились появиться в черном гетто Вениса. Видать, у них шик такой. Самое же противное — эти богатые и знаменитые по большей части мудаки и ублюдки. Просто им подфартило подобраться поближе к корыту. Или удалось откачать деньжат из карманов публики-дуры. Эти слепоглухонемые бездари, обделенные душой, казались ей небожителями. Плохой вкус плодит гораздо больше миллионеров, чем хороший. И все решается большинством голосов. А на безрыбье и рак рыба. В конце концов, если не эти, то кто? Не они, так другие, ничем не лучше…
Мы подсели к столику Франсуа. Он погрузился в глубокую печаль и не замечал ничего вокруг. Во рту торчала обслюнявленная надломленная сигара. Франсуа уставился в стакан с выпивкой. Шляпу он так и не снял. Чувство стиля не покидало его даже в самые тяжкие моменты жизни. Но теперь оно начало ему изменять, это был плохой знак.
— Где вас черти носили? Я из-за вас обед задержал. Почему опоздали?
— Слушай, старина, может, соснешь чуток? Утро вечера мудренее…
— Ни хрена оно не мудренее. В чем и беда.
Подошел Джон.
— Я возьму его на себя. Он у меня будет как огурчик. Пойдемте, я вас кое с кем познакомлю.
— Да нет, нам пора.
— В такую рань?
— Душа не на месте из-за этого бээмвэшника.
— Ну ладно, я вас отвезу.
Машина стояла на месте как ни в чем не бывало. Мы пересели и помахали Джону, отъезжавшему на гетго-парти к бедняге Франсуа.
Мы быстро вырулили на шоссе.
— Как-никак, а сценарий ты сварганил, — сказала Сара.
— Как-никак, да.
— Неужто его правда поставят?
— Он ведь про пьянь. А кого пьянь интересует?
— Меня. А кто будет играть главную роль?
— Франсуа.
— Франсуа?
— Да.
— А у нас дома выпить есть?
— Пол-ящика «гамей божоле».
— Это хорошо.
Я ударил по газам, и мы помчались туда, где нас поджидала эта прелесть.
Джон развернул бурную деятельность. Он размножил текст сценария и разослал продюсерам, агентам, актерам. Я вернулся к своим стихам. И разработал новую систему игры на тотализаторе. Тотошка играет в моей жизни важную роль. Позволяет забыть, что я вроде писатель. Беда с этой писаниной. Я без нее не могу, она как болезнь, как наркотик, как чертово бремя, но всерьез считать себя писателем я не хочу. Может, потому, что слишком их на своем веку навидался. Они в основном не пишут, а поливают грязью друг друга. Все, кого я встречал, были либо суетливыми пакостниками, либо старыми девами; они без конца пикировались и делали гадости, при этом чуть не лопаясь от сознания собственной важности. Неужели все пишущие были таковы? Во все времена? Наверное, так оно и было. Писательство, похоже, вообще сучья профессия. И одним сучизм дается лучше, чем другим.
Итак, мой сценарий выкинули на рынок, но особого ажиотажа он не вызвал. Говорили, что хотя сам по себе он и хорош, но публика на такой фильм не пойдет. Одно дело — показать, как небесталанный и самобытный человек гибнет от алкоголя; совсем другое — когда весь сюжет — пьянка, да и все… Какой тут смысл? Кому это надо? Кому интересно, как эти алкаши живут или дохнут?
Вскоре позвонил Джон: «Слушай, я послал сценарий Маку Остину, ему понравилось. Он согласен ставить. И хочет взять на главную роль того же парня, что и я».
— А что за тип?
— Том Пелл.
— Да, из него алкаш получится.
— Пелл без ума от сценария. Он просто торчит от твоей писанины, все прочитал. И сценарий ему так нравится, что он согласен сыграть за горсть орешков.
— Господи…
— Но при условии, что ставить будет Мак Остин. А я его не люблю. Он мой враг.
— С чего вдруг?
— Есть причины.
— Почему бы вам не заключить перемирие?
— Ни за что! И Мак никогда не будет ставить мой фильм!
— Ладно, Джон, черт с ним.
— Нет, погоди. Я хочу собрать Мака Остина, Тома Пелла у тебя дома. И сам приеду. Ну и ты, естественно, должен быть. Может, ты убедишь Тома сниматься без Остина? Том, кстати, гениальный актер.
— Знаю. Пускай приезжают. И Рамона будет?
— Нет.
Рамона, знаменитая поп-певица, была женой Тома.
— Когда тебе удобно?
— Они согласились на завтра, на полдевятого вечера, если не возражаешь.
— А ты подшустрил.
— Закон профессии — волка ноги кормят.
— А я думал, она вроде шахмат.
— Скорее, похожа на игру в шашки между идиотами.
— Причем один идиот выигрывает.
— А другой наоборот.
Я выяснил некоторые подробности о взаимоотношениях Джона Пинчота и Мака Остина. Большинство своих фильмов Джон снял в Европе, а Остин — в Америке, но в Голливуде они поневоле встречались в одних и тех же харчевнях. Не скажу точно, кто из них пьющий, а кто нет, но каша заварилась, когда они сидели за соседними столиками и завели цеховой разговор насчет там технологии, подтекста, профессионализма и прочего. Инсайда всякого.
Словечки летели от стола к столу, как теннисные мячики, на потеху киношной публике.
Наконец Мак поднялся и выкрикнул в лицо Джону:
— И ты еще называешься режиссером? Да я бы тебя регулировщиком не поставил! На мой взгляд, он был неправ. Управление транспортом требует хорошей подготовки. Но кто-то уже успел публично обвинить Мака в том, что он не справился бы с регулировкой. И теперь он возвращал комплимент. Баланс по части ненависти в Голливуде соблюдался строго. Потом до меня не раз доходили слухи о том, как Мак и Джон наезжали друг на друга. И теперь они встретились у меня…
Интерьер. Дом сценариста. 8.15 вечера.
Джон пришел чуть раньше намеченного срока.
— Сейчас увидишь этого Остина, — сказал он. — Мак только что съехал с колес и чувствует себя преотвратно. Выглядит, как сдутая шина, как чулок, снятый с ноги.
— Очень хорошо, — вмешалась Сара, — что он нашел в себе силы покончить с этим делом. Такое не каждому под силу.
— Да черт с ним, — ответил Джон.
Прочие явились в 8.35. Том в кожаной куртке. Мак в замшевом пиджаке с кожаной бахромой. На шее — полдюжины золотых цепей. Покончив с церемонией приветствий, я налил Тому вина. Мы кучковались у кофейного столика.
Том сразу взял быка за рога.
— Я ознакомился со сценарием. Мне понравилось. Захотелось влезть в шкуру этого типа. Чувствую материал. Это моя роль.
— Спасибо, старина. На тебя вся надежда.
— У нас с Томом есть поддержка. Можно запускаться.
— Ты уверен, что не хочешь пригубить, Мак? — спросил я.
— Нет, спасибо.
— Я принесу содовой, — сказала Сара. — Или лучше чаю?
— Содовая пойдет.
Сара вышла за водой. У нас в доме всегда в изобилии качественная содовая вода. Самая лучшая. Я залпом выпил свой стакан, налил другой, ощущая смутное беспокойство насчет возможного компромисса.
— Мне необходим Мак. Я знаю его как режиссера. Я ему доверяю, — сказал Том.
— А мне не доверяешь? — спросил Джон.
— Дело не в этом. Просто мне с Маком проще работать.
— Только я могу снять этот фильм, — сказал Джон.
— Послушай, — начал Том, — я знаю, как много значит для тебя эта вещь. Мы найдем тебе место. Заплатим как следует, предоставим свободу действий. Соглашайся. Надо срочно запускаться. Пойми нас.
Вернулась Сара с содовой для Мака.
— Мы с Томом нашли общий язык, — вставил Мак.
— Да ты не способен… — заговорил Джон.
— …управлять транспортом, — закончил Мак.
Спор затянулся на несколько часов. Сара, Джон и я то и дело прикладывались к стаканчикам. Том не отставал. Только Мак дул содовую.
— Сколько можно болтать! — не выдержала наконец Сара. — Надо же прийти к какому-то решению.
Но дело не двигалось с мертвой точки. Никто не хотел уступать. Я не знал, что предпринять. Мне такие шутки не в подъем.
Разговор помаленьку свернул в сторону. Стали по очереди травить анекдоты. Выпивка текла рекой.
Под конец не помню уж кто рассказал одну смешную историю, и она дошла до Мака истина. Его вдруг разобрало, он откинулся в кресле и заржал. Золотые вериги заходили ходуном.
Пришло время расставаться. Тому и Маку пора было идти. Мы распрощались. И когда их машина отъехала, Джон взглянул на меня:
— Слыхал этот идиотский смех? Видал, как эти побрякушки прыгают у него на шее? Над чем он, интересно, ржал? Нет, ты видел эти дурацкие цепи?
— Видел, — ответил я.
— Он чувствовал себя не в своей тарелке, — сказала Сара. — Все пили, а он нет. Вам приходилось бывать в компании, где все надрались, а ты сидишь трезвый как стеклышко?
— Нет, — признался я.
— Можно от вас позвонить? — спросил Джон.
— О чем речь!
— Мне надо срочно связаться с Парижем.
— Шутишь?
— Не беспокойся, я позвоню за счет абонента. Надо переговорить с моим адвокатом. Сделать добавление к завещанию.
— Валяй.
Джон подошел к аппарату и стал заказывать разговор. Я налил ему в стакан.
— Как все-таки тяжко дается это кино, — сказала Сара.
— Слава Богу, хоть движется помаленьку.
— Думаешь — движется?
— Да черт его знает…
Джон наконец-то связался с Парижем. К этому моменту он уже изрядно нагрузился, и куражу у него прибавилось. Нам было слышно каждое его слово.
— Поль! Да, это Джон Пинчот! Да, срочно! Мне надо внести поправку в завещание! Готов? Ага, подожду.
Джон бросил взгляд в нашу сторону.
— Исключительно важно!
И дальше:
— Да, Поль, насчет фильма. У меня все под контролем. Называется «Танец Джима Бима», сценарий Генри Чинаски! Отличный! Диктую. «В случае моей смерти режиссуру ни в коем случае не передавать Маку Остину! Этот фильм можно доверить кому угодно, только не Маку Остину!» Записал, Поль? Да, спасибо большое, Поль. Да, прекрасно себя чувствую. А ты как? Кому угодно, кроме Мака Остина! Спасибо огромное, Поль! Спокойной ночи! Спокойной ночи!
Потом мы выпили вместе. Джону надо было идти. В дверях он задержался.
— Нет, ты слыхал этот идиотский смех? Видал эти побрякушки?
— Да, Джон.
Наконец он отвалил. Вечер кончился. Мы вышли на крыльцо позвать домой кошек. У нас их пятеро, и мы не ложимся, пока все они не вернутся под крышу.
Соседям слышно, как мы скликаем кошек поздно по вечерам или рано утром. Соседи у нас хорошие. А пятерых усатых созовешь не скоро.
Дня через три-четыре позвонил Джон.
— Джек Бледсоу прочел сценарий и одобрил, желает сниматься. Я пытался послать его к тебе, но он боится подпасть под твое влияние. Говорит, лучше ты к нему подъезжай.
— А так я что — влияния не окажу?
— Ему виднее.
— Думаешь, он справится с ролью?
— Вопрос! Он же прямо с улицы! Каштанами торговал! В Нью-Йорке!
— Я видел кое-какие его фильмы…
— И что?
— Может, ему не стоит каждый раз скалиться, когда он не знает, что делать в кадре? И лупить кулачищем по холодильнику. И еще эта дурацкая нью-йоркская походка — будто у него банан в жопе.
— Он был боксером, Джек Бледсоу этот.
— Эка невидаль! Все мы были боксерами!
— Он сделает эту роль, поверь.
— Джон, я не хочу, чтобы в нашем фильме воняло Нью-Йорком. Мой герой — парень из Калифорнии. Калифорнийцы — ребята простые, без затей. Они не суетятся и просчитывают каждый шаг. Не психуют зазря. И главное — они готовы к убийству. И при этом не напускают никакого туману.
— Вот и объясни ему все это.
— Ладно. Где и когда?
Встречу назначили на восемь вечера в северном Голливуде. Мы минут на пяток опоздали. Долго искали дом в лабиринте каких-то темных тропинок.
— Надеюсь, у него найдется выпить. Надо было с собой захватить.
— Наверняка у него есть, — сказала Сара.
Мы запутались в нумерации. Наконец увидели на балконе одного из домов Джона.
— Сюда давайте!
Мы поднялись по лестнице. В этом гнездышке Джек скрывался от всенародной любви.
Джон отворил дверь, и мы вошли. Они сидели на диване — Джек Бледсоу и его милок Ленни Фидело. Фидело играл с ним в эпизодах. Джек Бледсоу выглядел точь-в-точь как экранный Джек Бледсоу. Ленни был огромный парень, тяжеловес. Прожитая жизнь читалась на нем как открытая книга. Он мне сразу понравился. Глаза у него были большие и печальные. Руки крупные. Он казался усталым и одиноким. В порядке, в общем.
Стали знакомиться.
— Что за парень? — спросил я Джека, кивая на Ленни. — Твой телохранитель?
— Ага, — ответил Джек.
Джон стоял, улыбаясь, предвкушая теплую задушевную встречу. Впрочем, черт знает что он там думал.
— У тебя выпить есть? — спросил я.
— Только пиво. Сойдет?
— Сойдет, — ответил я.
Ленни вышел в соседнюю комнату за пивом. Мне стало жаль Сару. Она, бедняжка, не пивная душа.
Стены были оклеены афишами боксерских матчей. Я прошелся, посмотрел. Здорово. От одного их вида почувствовал себя мачо.
Из дивана торчали пружины, подушки валялись на полу вперемешку с ботинками, журналами, бумажными пакетами.
— Типичная мужская берлога, — засмеялась Сара.
— Ага. Мне нравится, — сказал я. — Много я повидал на своем веку, но это — высший класс.
— Нам нравится, — сказал Джек.
Вернулся Ленни с пивом. Баночным. Мы вскрыли жестянки и, отхлебнув по паре глотков, расселись.
— Значит, сценарий ты прочитал? — спросил я Джека.
— Да. Этот парень — вы сами?
— Я. Только в далеком прошлом.
— А вы порядком нахлебались за свою жизнь, — сказал Ленни.
— Было.
— А вы правда торговали сэндвичами вразнос?
— Приходилось.
Пивко было хорошее. Воцарилось молчание.
— Ну, что скажешь? — спросил Джон.
— Насчет Джека?
— Да.
— Годится. Надо только его слегка встряхнуть.
— Прояви свои борцовские качества, — сказал Джон. Я встал и принял стойку.
— Уймись, — сказала Сара. Я сел.
— У меня был неплохой захват. Но всегда недоставало воли к победе. Чувствовал себя неуверенно. А пиво еще есть?
— Конечно, — спохватился Ленни и пошел за пивом.
Весь Голливуд знал, что Джек Бледсоу в контрах с Томом Пеллом. Во всех интервью он не упускал случая его подковырнуть: «Том — из района Малибу. А я прямо с улицы». Мне-то плевать, откуда актер родом, лишь бы играть умел. Они оба умели. И на кой им катить бочку друг на друга, как это в заводе у писак?!
Ленни принес пиво.
— Последнее, — объявил он.
— Тьфу ты, жалость какая, — загрустил я.
— Я сейчас, — сказал Джон.
И побежал за пивом. Умничка Джон.
— А как вам Джон Пинчот? — спросил Джек.
— Ты видел его документашку про Лидо Мамина?
— Нет.
— Пинчот не знает страха. Любит играть со смертью.
— Он на ней зациклился, да?
— Вроде того. Кроме фильма о Мамине он сделал еще кое-что. Я ему верю как самому себе. Голливуд его не охмурил. Хотя, конечно, еще всякое может случиться.
— А вас-то самого?
— Что — меня?
— Вас-то Голливуд не взял за жопу?
— Никак нет.
— С тем и помрете?
— Зачем же — жизнь только начинается.
— Хэнк терпеть не может кино, — сказала Сара. — Последний фильм, который ему понравился, «Потерянный уик-энд», и было это сто лет назад.
— Там только Рей Милленд был хорош, а остальное — липа, — сказал я.
Мне захотелось отлить, и я спросил, где сортир.
Пошел, сделал свое дело.
Повернулся к раковине вымыть руки.
Что за мать твою так?
В раковине торчало белое полотенце. Один конец зафигачили в сток, другой свисал на пол. Мне это не понравилось. Полотенце промокло насквозь, с него капало. На кой черт надо было это делать? Что бы это значило? Следы недавнего веселья? Я чувствовал, что это неспроста. Да, как же я, однако, стар; отстал от жизни. Столько прожив, столько познав, я, поди ж ты, не мог разгадать смысла какого-то паршивого мокрого утиральника.