– Я первый раз вижу твою девушку, – клятвенно прижал руку к груди Бирс.
– Не надо этих вот уловок! – разошелся Байрон. – Видишь ее первый раз, но успел как-то поговорить о генах и своей полигамии, да?
– Клянусь! – Бирс уже с трудом сдерживает смех.
– Вы обещали мне помочь, – вклинилась я в родственные разборки.
– Простите, я к вашим услугам, – развернулся ко мне Бирс.
Принесли шампанское и еду. Я набросилась на креветок, Бирс разлил шампанское.
– Вам нельзя пить, – заметила я с полным ртом.
– Почему? Отметим, а домой поедем на метро.
– Нужно ехать на дачу. Срочно. – Беру бокал и выпиваю его, не отрываясь.
– Ладно, – кивнул Бирс, – тогда возьмем на дачу шампанского. У меня там один...
– Коньяк двух сортов, полусухое, водка, кофейный ликер и полбутылки текилы, – закончила я за него.
– Вот видишь! – отвтил Байрон на изумленный взгляд Бирса. – И ноги ее там не было.
– Допустим, – кивнул Бирс, подумав. – Много у вас таких фокусов?
Я задумалась и выпила еще один бокал.
– На втором этаже сундук с книгами и коробкой сигар. Кубинские. В гараже – красный «Москвич» Лизаветы. Ваш глухой истопник на самом деле отлично слышит. Вы могли и сами догадаться – у него телевизор в пристройке. Думаю, ему пришлось изображать глухонемого, потому что таким был Кирзаков. Вроде все. – Беру третий бокал. – Больше ничего в голову не приходит.
Не рассказывать же в самом деле, как Кирзач развел меня на просмотр сериала.
– Однако!.. – задумался Бирс. – А что у нас сегодня на даче?
– Нужно срочно разрушить беседку. По крайней мере пол в ней, – отвечаю я бодро – ни в одном глазу.
Бирс посмотрел на сына и беззаботно кивнул:
– Ну и ладно. Эта беседка мне никогда не нравилась. Лилит... – он переключился на меня. – Я уважаю причуды беременных, особенно таких юных, но все же хотелось бы услышать причину.
– Так вы согласны или нет?
– Конечно, согласны. Развалим за час. А вы уж уважьте меня объяснениями.
Я посмотрела на Байрона. Он покачал головой:
– Сама говори.
– Ладно. Меня преследует призрак девочки. Ее останки зарыты под вашей беседкой. Если их вырыть и похоронить, все наладится.
Бирс сразу стал серьезным, глаза – холодными.
– С призраками – это не ко мне. Это к Лизавете.
– Не могу, – вздохнула я. – Мы с Лизаветой расходимся в вопросе появления на свет вашего внука. И еще мне кажется, что она покровительствует убийце девочки и не захочет его бегства.
– И кто у нас убийца? – спросил Бирс.
– Ваш истопник и непосредственный строитель беседки. Он зарыл под ней как минимум останки двух тел – девочки и ее мамы.
– Кирзач? – растерянно посмотрел на сына Бирс.
– Его фамилия Овчар, – ответила я. – Сбежал из заключения в девяносто втором. В девяносто третьем он пришел мастеровым в дачный поселок и прижился на вашем строительстве. Тогда же подал в милицию заявление о потере паспорта. К этому времени настоящий Кирзаков наверняка был уже мертв. Думаю, этот человек был хорошо знаком Овчару и одинок, потому что убить ради документов первого встречного, у которого мог быть целый букет родственников, Овчар вряд ли решился бы.
Бирс задумался, положив кулаки на стол. Потом поднял на меня глаза:
– И что, по-твоему, Кирзач будет делать, когда мы начнем ломать беседку?
– Если виновен – сбежит. Лучше ему не мешать и уж тем более не предлагать поработать с вами. Он опасный человек. Пусть бежит. И потом, вдруг я ошиблась, и под беседкой ничего нет.
– Да уж... – заметил со вздохом Байрон.
Бирс посмотрел на пол. Я тоже. Байрон отследил наши взгляды и поднял сумку.
– То, что валялось на полу, – работает? – спросил Бирс сына. Дождался кивка. – Можно подключиться. У меня есть кое-какие связи, я могу через телефон сейчас войти в нужную директорию и узнать... – он задумался.
– Вот именно, – кивнула я. – Мы вошли в нужную директорию, а толку? О ком вы хотите узнать? О Кирзакове? Узнаете, что жил такой глухонемой в Псковской области и паспорт терял в девяносто третьем. Можно еще узнать о душегубе Овчаре, сбежавшем в девяносто втором. Он в розыске.
– И как же тогда доказать, что Кирзач – это Овчар? – задумался Бирс.
Я чуть не проговорилась, что Байрон сам это узнал по анализу крови, но вовремя закрыла рот ладонью.
– Дать ему в морду, – предложил Байрон. – Сразу и без объяснений. Потом извиниться и оказать первую помощь – вытереть кровь полотенцем. У тебя есть знакомый доктор, попросим его срочно сделать анализ, залезем в базу МВД и сравним.
– Этот доктор – психиатр, – многозначительно уточнил Бирс.
– Тихон Ильич согласится сделать анализ крови, – заметила я, вогнав отца и сына в небольшой столбняк, – вот только времени у нас нет. Я должна до рассвета знать, есть ли под беседкой детские останки.
Бирс откинулся на спинку стула, посмотрел на меня, и к нему в глаза вернулись смешинки. Он стал прежним, вернее... завтрашним воскресным Бирсом, который веселился... или будет веселиться, как только посмотрит на меня.
– До рассвета? – уточнил он. – А когда у нас рассвет?
– Восемь часов плюс-минус три минуты, – буркнул Байрон.
– Ага!.. – Бирс задумался. – Лилит права. Мы никак не успеем дать в морду истопнику, исследовать его кровь, развалить беседку и разобрать обнаруженные под нею скелеты по размерам. Прекрасная Лилит, я давно ничего не копал. Побалуйте меня перед тяжким физическим трудом объяснением важности восхода солнца во всей этой истории. Хорошо бы без банальностей вроде рассыпающегося при первых лучах солнца праха.
– Без банальностей?.. Ладно. Тема такая. Мой отец выкрал редкую орхидею из страны, в которой этот цветок охраняется государством. Она была красного цвета. И очень дорого стоила у ценителей орхидей. А он вез цветок своей дочурке – ничего не напоминает? Дочка выросла и попала в царство-государство, где течет река без начала и конца – по кругу – и мертвые вершат судьбы живых. И цветок аленький плавает по реке. Она встретила там своего сыночка – детинушку лет сорока, злого-презлого, а в некоторые моменты – вообще оборотня. И были у этого детинушки глаза Байрона, и походка Байрона, и руки – Байрона, в общем, все как у отца. Это и сбило ее с толку. Девушка полюбила своего сыночка и захотела быть с ним вместе. Для этого она должна найти прах девочки, которая ее сопровождала... – Я задумалась. – Которая ее и привела к реке мертвых, теперь я точно знаю, что была там из-за Верочки, но сейчас – о другом. Если девушка сделает все правильно и успеет вернуться на берег реки до рассвета, она встретится с сыночком – «Я люблю тебя любым, и чудищем безобразным, и всегда любить буду!» – и они станут вместе жить-поживать. Вот такая история.
– А что с цветком? – серьезно спрашивает Бирс.
– Съела, – кивнула я. – Когда реку переплывала. Очень есть захотелось.
Самой стало смешно, а отец и сын застыли в грусти. Сын очнулся первым:
– Текила, ты что, подумываешь на тему аборта?
Смотрю на него с обожанием. Вот – опять! Байрон опять восхищает меня своей логикой.
– Ни-ког-да! – отвечаю я, глядя в его глаза, и с трудом сдерживаю слезы. Нужно переключиться на дело, пока не заревела. – Байрон, ты... Ты умеешь стрелять?
– Умею, – отвечает он, покосившись на отца. – Меня Кирзач научил. Из охотничьего ружья. Потихоньку от мамы.
– Вот и хорошо, значит, ты знаешь, где Кирзач хранит ружье.
– Нет, – Байрон посмотрел на отца растерянно. – У него есть ружье!.. Я как-то не подумал.
– В пристройке. От кухонной двери – слева в углу под старым ватником. Не от входной, с улицы, а от кухонной. Запомни.
Глаза Бирса расширились. Поверил, наконец? Так он еще на меня не смотрел. На тему: «Вот ты какой, цветочек аленький!» Чувствую, что покрываюсь пупырышками и быстро отвожу глаза, чтобы он не догадался о своем поцелуе через... пять месяцев. Или все совершенно изменится?.. И не будет поцелуя – моей первой тайны от Байрона.
– Пожалуй, нам пора, – Бирс встал.
Я тоже встала и бросилась к Байрону. Присела перед ним.
– Байрон, я не знаю, как все получится и что будет завтра...
– Текила, не напрягай, у меня и так мозги дымятся, – он поднял руки, сдаваясь. – Надеюсь, ты не потащишься на рассвете в какое-нибудь гнилое местечко? Типа Загибайлово или Объедалово. – Он посмотрел на отца. – Правильно я назвал веселые деревушки недалеко от нашей дачи?
Вот так он и не дал попрощаться на всякий случай. Я встала, отряхнула джинсы на коленках, только повернулась забрать свою куртку со стула, а Бирс сунул мне в лицо цветок. Похож на лилию, только некоторые лепестки различаются по длине, и раскраска странная – полосатая, а местами – в черную крапинку на желтом. Из его внутренности торчал длиннющий розовый пестик, приплюснутый на конце, как язык, и топорщились усиками тычинки.
– К сожалению, лилий уже не было. Орхидея для Лилит! – объявил Бирс, удивив меня почти детским смущением.
Я вздрогнула и осторожно двумя пальцами взяла стебель.
– А как она... называется? – спрашиваю на всякий случай. Мало ли что я съела в реке.
– Куприпедиум! – с готовностью откликнулся Бирс и в озарении спросил: – А как называлась та, что вы...
– Не скажу, это неприлично, – сильно озадачила я папу Байрона.
Мы двинулись к выходу.
– Очень рад нашему знакомству, очень, – Бирс открыл передо мной дверь. – Давно никто меня так не поражал, благодарю, вы удивительная девочка, Лилит.
Вышли из цветочного кафе. Стемнело. С минуту топтались, не решаясь разойтись. Я держала перед собой орхидею – нечто вроде большого яркого насекомого на палочке. По лицам мужчин поняла, что поездка на дачу и тем более выкапывание ямы под беседкой кажется им при вечерних огнях и в толпе народа полным бредом.
– Если вы передумали, придется ехать мне, – заявляю я грустно, с трудом представляя, где найду вечером копателей и что делать с Кирзачом.
А пойду сразу в пристройку, возьму ружье и пристрелю его на фиг!..
– Мы едем, едем! – среагировал Байрон, вероятно, из-за выражения моего лица.
– Немедленно... – обреченно кивнул Бирс.
Мамавера
В метро я заснула минут на десять. Легче не стало. С большим трудом, еле передвигая ноги, доплелась до своей квартиры. Достала ключи, а потом заметила, что дверь приоткрыта. Тихонько открываю ее и заглядываю в коридор. Свет горит. Тихо. Вхожу на цыпочках и слышу, что Мамавера с кем-то говорит. Уже легче. Я сняла куртку и ботинки, а она вышла в коридор с телефоном.
– Это ты?.. – и потом в трубку: – Это дочка пришла, к сожалению. – Убирает телефон в карман халата и спрашивает: – Ты видела мать своего Байрона?
– Когда?.. – на всякий случай интересуюсь я.
– Все равно когда! – повысила голос Мамавера. – Ты можешь ее узнать?
– В каком смысле?..
Мамавера сделала глубокий вдох, потом – резкий выдох, но голос все равно повысила:
– Лилит, ко мне пришла незнакомая женщина, представилась матерью Байрона и сказала, что ты беременна!
– Ну, я... – просачиваюсь мимо мамы в комнату и начинаю раздеваться. – В каком-то смысле я точно беременна.
– Что значит – в каком-то смысле?.. – переходит она на шепот. – Ты что, нетрезвая?
То ли от усталости, то ли от постоянных мыслей о Верочке, ее останках и о том, где нужно похоронить эти останки, когда мужчины рода Бирсов их найдут, я в этот момент слегка озверела от приставаний Мамаверы с ее, как мне тогда показалось, истерическими заморочками. И ответила честно:
– Отвечаю на первый вопрос: да, я беременна. На второй – да, я нетрезвая, пила шампанское. Это все на сегодня? Мне бы помыться. Можно?
Мамавера, как ни странно, слегка успокоилась и предупредила:
– Не раздевайся совсем. Сначала посмотри на женщину в кухне.
Плетусь в кухню в свитере и колготах. Смотреть на женщину... Открываю дверь и никого не вижу. Оборачиваюсь к маме в коридоре. Она берет меня за плечи, подталкивает вперед и разворачивает налево к стене.
Тут уж, конечно, я быстренько пришла в себя и сразу впала в легкую трясучку от увиденного. На полу в нашей кухне с подозрительной неподвижностью сидит у стены Лизавета, расставив ноги в стороны и завалив голову набок. С закрытыми глазами.
– Это Лизавета, мать Байрона, – поспешно докладываю я. – Она жива?
– Жива.
– А что тут случилось?
– Я уже сказала, что тут случилось, но тебе плевать на то, что я говорю, – спокойно заявила Мамавера. – Проспись, завтра все обсудим.
И ушла из кухни. Я присела перед Лизаветой и наклонилась к ее лицу, чтобы услышать дыхание. Ничего не слышу. Трогать ее страшно, я почему-то уверена, что мне нельзя до рассвета ни разговаривать с Лизаветой, ни прикасаться к ней. Иду в коридор, беру из рюкзака зеркальце и осторожно подношу к ее опущенному носу с изящными ноздрями. Вспотело. Жива.
Иду к маме в гостиную. Она стоит у окна, обхватив себя руками за плечи. Смотрю на ее лицо и только сейчас замечаю две царапины на щеке.
– Она на тебя напала?
– Пыталась поцапаться по-женски, – кивнула мама. – Когда я обозвала ее психопаткой.
– Зачем она приходила?
– Договориться. Чтобы мы тебя связали и завтра утром отвезли в клинику на аборт. Нет, я все могу понять, но когда посторонняя тетка называет с точностью до дня сроки твоей беременности, это, знаешь ли!.. Это меня бесит! Да, – кивнула мама.
В полном ступоре сажусь на диван. Осторожно интересуюсь:
– А она объяснила такое свое желание?
– Объяснила. Параноидальный бред с уклоном в сатанизм.
– А почему она там... без сознания?
– Потому что я ее вырубила.
– Что ты сделала?..
– Я ее вырубила! – повышает голос Мамавера. – Никто не смеет связывать мою дочь и тащить на аборт!
– То есть ты ее... – показываю движение кулаком.
– Не важно как, – отвечает мама.
– Скажи, это важно. У нее останется синяк?
– Нет, конечно, – фыркает мама, будто я сомневаюсь в ее профессионализме. – Никаких синяков. Я повалила ее на пол с захватом руки назад и зажала сонную артерию. Сейчас приедет мой знакомый и увезет... это. Хорошо бы к его появлению вытащить даму на лестницу.
Я закрываю глаза. Она зажала Лизавете сонную артерию!.. Чувствую, как истерикой подбирается хохот. Это как топить лягушку в пруду. Главное, не заморачиваться на тему, где и с кем в этот момент Лизавета решает судьбу своего внука, если я – тут... Или... Нет, я точно тут, я выплыла!
– Эй! Ты меня слышишь? – мама подошла к дивану и села рядом.
– Слышу. Вытащить на лестницу. Зачем?
– Она не должна тебя видеть – вдруг очнется. И человек, который придет ее забрать, тоже не должен тебя видеть. Так надо. Предусмотрительность – залог безопасности. Просто поверь – ее нужно вытащить на лестницу. Поможешь?
– Отличная мысль! – встаю и натягиваю джинсы. – Потащили? Может, сразу на улицу? К помойке.
– Не хами, – строго заметила мама. – Я заготовила коврик.
Завалив Лизавету набок, мы подсунули под нее ковровую дорожку. Потом посадили ее и осторожно оттащили от стены. Мама тащила, а я придерживала голову Лизы, чтобы она не стукнулась, опускаясь.
– Минуточку!.. – бегу в коридор, где я забыла орхидею... как ее?..
В коридоре отрываю головку цветка. Иду в кухню и кладу ее в карман пиджака Лизаветы.
– Это все? – спросила Примавэра.
– Все, – киваю я, смывая с ладони розовую липкую сукровицу.
Мы волоком протащили Лизавету по коридору и через порожек на лестницу. Отдышались, посадили ее у стены, а тут и знакомый мамы приехал.
Он выходил из лифта, когда Примавэра дала мне знак зайти в квартиру. Я все равно слушала под дверью. Сначала – обмен любезностями. Из полезной информации – они не виделись много лет. Потом обсуждение сценария. Мужчина этот как бы нашел Лизавету в подъезде и решил отвезти ее в больницу. В машине он должен сунуть ей под нос нашатырь, чтобы она очнулась, выслушала эту историю и сама решила – в больницу ей ехать или домой. Если в больницу, он везет ее туда и слушает внимательно все, что Лизавета скажет в приемном отделении. Если домой, то дальше по сценарию – объяснение с мужем или сыном, если они...
– Их нет дома, – сказала я из-за двери. – И не будет еще долго.
– Лилька, закрой дверь! – приказала невидимая Мамавера.
И не подумаю.
– Выросла? – спросил невидимый мужчина. – Красивая? Как ты или красивей?
– Сам донесешь до машины? – уклонилась от ответа мама.
И после недолгой возни она затащила освободившийся коврик домой.
– Отлично, – заметила я, снова начав раздеваться. – Кто он? Чистильщик?
– За кого ты меня принимаешь? – прищурилась Примавэра.
Я залезла в ванну и блаженно ждала в горячей воде, пока пена вокруг поднимается огромным комом. Пришла мама, села на краешек ванны и демонстративно затянулась сигаретой.
– Мы уже дома курим? – упрекнула я.
– Больше – никакого вранья. Согласна? Я не буду читать тебе лекции о плохих привычках.
– Это удобно – не читать таких лекций человеку, который не курит, – вздохнула я.
– А может, ты колешься, нюхаешь и уж точно – не пользуешься презервативами, – выдала Примавэра и вдруг спросила: – Отличишь гашиш от «золотой пыли»? – заметив выражение моего лица, она удовлетворенно кивнула: – Вот видишь! А я отличу.
Смотрю на ее усталые глаза, на темные круги под ними и спрашиваю:
– Мам, а как тебя зовут?
Примавэра медленно загасила сигарету в раковине и улыбнулась:
– Это важно?
– Тебя зовут Марина, да? Марина Яловега?
Она молча кивает и пристально смотрит на меня:
– Вы что, вскрыли коды Службы безопасности?
– Коды мы так или иначе узнали, но это мало помогло. В архив с актами идентификации мы не попали.
Мама закрывает глаза и сидит, покачивая головой. Потом устало спрашивает:
– И это все ты проделала, чтобы узнать мое настоящее имя? Почему тебе вообще пришло в голову его искать?
– Могила Марины Яловеги рядом с могилой отца, – я решила не распространяться о Верочке, чтобы к маминым ужасам на тему наркотиков и опасного секса не добавился еще один – белая горячка.