Помог алкоголь. Больше никаких гомеопатических доз, бокала на ужин, условного глотка на сон грядущий… порции стали измеряться бутылками, коллекционные вина и коньяки, вставшие в треть стоимости самого очень и очень не дешевого бункера, лились неиссякаемой, полноводной рекой — с утра до вечера и с вечера до утра.
Дни помчались вскачь — фильмы, вне зависимости от жанра, превратились в уморительные комедии, примитивные игры — в шедевральные эпические полотна… Лишь книги пытались конфликтовать с избавительным эликсиром… Пылитесь дальше, вам не привыкать! Тошнотворная рефлексия и болезненная тяга к труду растаяли в алкогольном муаре… Короткий, не измеряемый хронометрами миг… счастья? Счастье не нашло дорогу в убежище — сгорело где-то там, вместе с остальными лузерами. Миг спокойствия! Безмятежного, благодатного, благословенного спокойствия! Большего и не требуется… не думать, не чувствовать и не вспоминать.
Жаль, спирт не бескорыстен и всегда соберет свою дань.
* * *Первой пришла мама. Я был настолько пьян, что даже не удивился… Она умерла, когда мне было двадцать три года… Тяжелая, но вполне излечимая болезнь, требующая интенсивной терапии. Очень дорогой терапии… Безденежное чмо — я не смог ничего сделать. Ни-че-го — для человека, который в одиночку, на условную учительскую зарплату воспитал и обучил сына. Теперь я чмо богатое — однако такое же бессильное…
У тебя всё тот же грустный, всепонимающий и всепрощающий взгляд. И очень красивая улыбка. И сияние любви в зеленых, глубоких глазах. Как прежде… в наши счастливые времена.
Мам, а я очень изменился… Твой Сашка вырос, разбогател (не спрашивай как, хвастаться особо не чем), заматерел, окружающие считают меня серьезным, влиятельным человеком. Помнишь, мы с тобой мечтали о зажиточной жизни — с кучей возможностей, миллионом исполненных желаний, без забот и тревог. Наивные…
Знаешь, мама, я с каждым годом зарабатываю всё больше и больше — тут нельзя останавливаться, любое промедление, пауза или мелкий шажок назад заканчиваются крушением, лишением всего… Нельзя взять сколько нужно, развернуться и уйти на покой — вся пирамида вмиг рухнет и покой станет вечным… Чем больше состояние, тем труднее его сохранять, труднее обслуживать. Неограниченные возможности… конечно, но только в определенных рамках — если квартира, то в клубном доме — среди чванливой, избалованной публики, если машина — то черная, представительская, немецкая. Мечтал о красной, спортивной, итальянской… Нельзя, не положено, не соответствует. Рестораны — исключительно фешенебельные, отдых — респектабельный и только деловой — с партнерами и випами, вместо дружеских пьянок — укатывание чинуш всевозможных рангов, а свободное время — нечто за гранью реальности, запредельная роскошь.
Мама, я не могу носить любимые, простые как три рубля джинсы — только и исключительно костюмы, пошитые модными гламурными педиками за баснословные бабки. У меня не осталось друзей — Артемка и Коля — обычные «наемники»-менеджеры, мы не можем позволить себе совместный отдых — они из-за денег, я — из-за статуса, Эдик по диплинии умчал куда-то в Европу. Артур? Артур мне больше не друг, а партнер по бизнесу…
Семья? Была, даже две штуки. Детки… Хотел, очень хотел… Доктор объяснил, что дело во мне, постоянный стресс, нервы, круглосуточный график работы и прочая лабуда. Потому со второй женой и разбежались.
Знаешь, мы с тобой вдвоем — в крошечной однушке на окраине города — были очень счастливы. Жаль, что не понимали…
Мама, теперь у меня всегда с собой конверт, там доллары — пачка, не очень толстая. Те несколько тысяч поганых долларов, что могли всё изменить! тогда… Не знаю, зачем таскаю повсюду, будто надеюсь, что можно изменить, исправить, что всё будет не так… Мама, прости меня, прости…
* * *Наутро, когда алкогольные пары немного развеялись, стало стыдно — жгуче, до горечи, до боли в тяжелой, хмельной голове. Господи, ну какой же я придурок! Что за идиотские сопли, что за пьяный бред! Сколько сотен раз представлял эту встречу… «мама, все наши желания сбылись — я — богатый, преуспевающий бизнесмен — уважаемый и успешный. Солидный… как ты говорила, завидный жених. Этим летом купил небольшой, уютный домик — деревянный, аккуратный — прямо на вершине высоченного холма, а внизу — у его подножья — озеро — чистое-чистое… И вокруг, на много километров ни души. Только ты и я… На холме — крошечное надгробие с твоим именем и скромный крестик — правда-правда, безо всякой вычурности, мрамора и статуй — просто крестик на могиле. Ты на вершине мира, все ветра прилетают туда — поклонится тебе. За силу, красоту, за бесконечную любовь, что дарила… Свобода, настоящая, безграничная свобода. Мама, какие там закаты! Низкое небо и огромное, красное Солнце — наверху — над головой — и под ногами — в зеркале озера. И близкий — рукой подать — пылающий горизонт. А зимой, когда белоснежный снег от края до края Земли…»
Теперь я ждал прихода мамы каждую ночь, хотел рассказать ей всё, хотел, чтобы она гордилась мной, радовалась моим успехам… Но она больше не приходила… И я ненавидел себя.
Однажды, когда утро, день и ночь окончательно переплелись в пьяном угаре, я заметил тень — черный, со смазанными границами силуэт. Это не был человек, только игра света в темном, мрачном углу спальни. Но я узнал его — неопределенная фигура, без лица — просто намек во тьме. Отец. Никогда не виданный — мама не рассказывала о нем, не было ни фотографий, ни писем, ни воспоминаний. И только моё отчество в качестве подсказки — Александрович. Воображаемый Александр без фамилии, истории и любви. Человек — имя, человек — пустота… Несколько лет назад я еще помышлял о найме частного детектива, думал о встрече, заставлял себя забыть обиды и ненависть… Сейчас я пытался прогнать призрака, как прогнал все до единой мысли об этом человеке. Но он не уходил — стоял возле кровати и содрогался в мерцающем, неверном свете ночника. Мне казалось, я слышу далекий молящий голос и жалкие, приглушенные всхлипы… Ненавижу.
* * *Приходили другие люди. Разные — и забытые, и долгожданные. Слабо помню, они мелькали, словно в стробоскопе — возникали ниоткуда и исчезали в никуда. Странные игры воспаленного, отравленного разума.
Пить больше не мог. Организм не принимал. Я проводил дни, лежа в кровати, тупо уставившись в потолок. А вокруг толпились незримые тени… Они звали, кричали, обвиняли… Шепот и стоны. Всё время. Без остановки. Шепот и стоны. Без конца. Шепот и… Я схожу с ума.
* * *Они неразличимы. Хор голосов, мельтешение лиц. Шум прибоя. «Мы все мертвы». Завывания ветра. «Мы сгорели». Скрип входной двери. «Мы все сгорели в один миг». Шаги. «А ты жив». Шелест холодных губ. «Ты обещал взять меня с собой». Этот голос я слышу. «Ты обещал». Слышу каждую секунду. «Ты обещал»…
Она здесь. Красивая кукла с выгоревшими глазами. Я говорил ей, что заберу в убежище — как Адам с Евой мы будем жить в раю — в раю для двоих… Наверху пусть беснуется война и смерть, а я дарую тебе спасение!
Она — всего лишь одна из многих — просто последняя, «финальная» — блондинистая дурочка с видами на богатого холостяка. Ты не могла знать, что убежище спроектировано для единственного обитателя.
Почему ты являешься ко мне? Оставь, ты ведь мертва. Уходи. Для тебя всё закончилось. Этот бункер для живых… для живого.
Нельзя закрыть глаза. За веками скрывается темнота. Боюсь её с детства… Обволакивающую, вязкую, затаившуюся… Стоит забыться и голоса в голове усилятся во сто крат, а тени будут подкрадываться всё ближе и ближе. Моя кукла сделает еще шаг и протянет холодную, безжизненную руку…
Я не сплю, больше не сплю — слежу за Ними, за каждой подлой тварью. Иногда вскакиваю с кровати и разгоняю ублюдков светом фонаря, Они боятся, прячутся, жмутся по углам. Лишь Она неподвластна свету — ведь у нее нет глаз. Она зовет меня, — «любимый, иди». А в протянутой руке зажат пистолет — рукояткой ко мне, — «возьми и будем вместе». Это ТТ из сейфа, запертого сейфа…
Не на того напали, упыри! Я знаю, что делать — нужны иконы, да, иконы и распятье! Как же я не догадался… Ничего, наверху — в поселке — церковь… Проклятая нечисть, я изведу вас под ноль, уничтожу без остатка. Открою люк, надо пробежать всего метров двести — до храма — и сразу назад, с оружием, настоящим оружием. Бог на стороне сильных, «черт, где же запорный механизм?», Бог на стороне праведных, «открывайся, быстрей, быстрей», Бог на стороне… Привод люка истошно завопил, железо задрожало в неистовом электрическом экстазе и… затихло. Лампы освещения отчаянно забились в агонии — то вспыхивая сверхновыми, то угасая черными дырами. Где-то вдалеке заворчал, закашлял генератор и, наконец захлебнувшись, умолк.
Бункер обрел желанную тишину и погрузился во тьму подземного мира.
Бункер обрел желанную тишину и погрузился во тьму подземного мира.
У меня перехватило дыхание, а сердце, на миг остановившись, тут же рвануло вскачь. Вскипающая кровь тараном ударила в виски. «Нет! Нет, нет, нет! Только не темнота, Господи, только не темнота! Всемилостивый Боже, спаси и помилуй, только не темнота, спаси и… нееееет!»
Кто-то стоял передо мной, кто-то стоял… Я кричал, но не слышал крика — и не было вокруг ничего, кроме бескрайнего ужаса и отчаянья, да пистолета, услужливо вложенного в дрожащую руку…
Через минуту включился аварийный контур, осветив огромный бункер тревожным красным свечением. Люк, сотрясаясь и вздрагивая, тяжело отошел и впустил внутрь дневной свет. В застывших зрачках единственного обитателя опустевшего ковчега отразился небесный свод.
МЕТРО 201Х. СВЕРДЛОВСКИЙ ЦИКЛ
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ
Часть первая
Не люблю Свердловск. Не люблю его мелочной и постыдной нелюбовью. Так ненавидит свою пассию отвергнутый ухажер.
Свердловск не принял меня, не принял сразу и безоговорочно. Ухмыльнулся оскалом импозантного аэропорта, поманил огнями новостроек, окутал шлейфом роскоши и столичного флера и вышвырнул. Как котенка…
Да, для меня ты — Свердловск, для других же официальный и многосложный Екатеринбург. В нашей взаимной неприязни мы можем позволить себе немного фамильярности. Несуществующее название исчезнувшего города…
Я выжженными глазницами смотрю на твои руины — навеки покинутые улицы, ощерившиеся выбитыми окнами и дверьми дома, ржавые остовы некогда блестящих и дорогих машин. Ты — мертв. И мертвецы догнивают в твоем безродном чреве.
Когда-то твое падение дарило мстительную радость. Наверное так пигмеи смотрят на поверженного гиганта, вышвырнутого на скалистый берег непокорным океаном. Ты был красив и многогранен, транспортные артерии день и ночь пульсировали тысячами автомобилей, сказочная иллюминация улиц и площадей завораживала взор, величественные церкви вызывали трепетную благодать, а россыпь высотных зданий из стекла и бетона кружила голову. Ты завораживал, влюблял в себя и предавал…
Сейчас эмоции ушли, остался только тлен, пустыня из высохших воспоминаний, обмелевшая река памяти, подернутая белесой пеленой забвения. Ненависть не смогла пережить тебя, мой высокомерный недруг. Странный город еврея Якова и немки Екатерины… ты распят между Европой и Азией, ты застыл между смертью и адом и нет в тебе больше искры жизни. И только черви копошатся в твоем хладном, светящемся радиацией трупе. Паразиты вгрызаются линиями метро в твердь скальных пород, на которых ты покоился последние три сотни лет. Они давно почувствовали приближение неизбежного и потому рыли, рыли и рыли, отчаянно пытаясь укрыться в недрах равнодушной и беспамятной земли. Может быть, у них есть шанс — паразиты живучи, хорошо умеют приспосабливаться и выживать.
А ты… ветер, дождь и снег стешут уродливый, окостеневший нарост на теле Уральских гор и никто не узнает, что они стали твоим надгробьем. Навсегда.
* * *Ощущаю его. СИНХ. Загадочное слово, раньше я умел расшифровывать символы, умел видеть и вкладывать в них смысл. Радиоактивный дождь и время смыли глупые буквы с твоего чела. При жизни ты не был красавцем — серый безликий муравейник, населенный тысячами бойких вездесущих студентов. Сейчас ты страшен — треснувший бесцветный фасад, ощетинившийся ребрами железобетона. Гниющий труп с сотнями мертвых личинок внутри. Где-то среди них — Мишка… М-и-ш-к-а. Я попробовал имя на язык и оно зашелестело в тоннелях безудержным тревожным эхом. Где-то далеко в перегонах испуганно задрожал одинокий путник. Страх вжал его в стену, ужас разлепил губы в безмолвном «Хозяин проснулся».
М-и-ш-к-а… Это имя каленым железом выжжено в памяти. Мишка. Веселый, живой, тысячу лет знакомый и такой родной. В тот далекий день он поступил. В СИНХ. Он поступил, а я — нет. Город выбрал Мишку, СИНХ предпочел его мне и проглотил, даже не успев переварить.
Как я завидовал, все те несколько десятков минут, что оставались ДО… Я завидовал, по-черному, зло, до скрипа в зубах. Стыдясь своих чувств, вгоняя предательскую ярость в самые далекие и темные закоулки души, презирая себя за подлые мыслишки, завидовал.
А он даже не мог порадоваться своей победе, своей осуществившейся мечте. Его лучший друг позорно провалился и дальше придется идти одному. Одному — впервые с детского сада и школы, впервые за неполные двадцать лет молодой жизни. Так мы с ним и стояли у доски с результатами экзаменов. Молча, обреченно, опустошенно. Я не мог разделить его торжество, зато он по-настоящему вкусил горечь моего поражения.
Мишка был лучше, чем я. Искренней, честней, добрей. «Ты — молодец, Мишка», — я обнял его и, не прощаясь, ушел.
Мне оставалось преодолеть короткий путь от станции метро Геологическая до Уральской, перейти на вокзал и навсегда исчезнуть из пыльной памяти мегаполиса.
А Мишка остался — растерянный, раздавленный, несчастный. Он и сейчас где-то там, гниет в развалинах изувеченного института. Прах к праху.
* * *Я не помню, как «ДО» превратилось в «СЕЙЧАС», моё сознание ожило много позже, в эру, которую назовут «ПОСЛЕ».
Для меня Апокалипсис длился не более минуты — взвыли сирены, закричали испуганные прохожие, обезумевшая, истеричная толпа подхватила мое тело и неудержимой людской волной потащила в метро. Затем мир покачнулся, небеса раскололись и, блеснув прощальной ослепительной вспышкой, погасли.
Страха не было. Я равнодушно взирал на агонию чужого города, на панику мечущихся в отчаянии людей. Крики, стоны и мольбы обреченных не трогали меня. И только небо — голубое до рези, чистое, безбрежное — отпечаталось фотографическим снимком на сетчатке. Чтобы через мгновение сгореть в сиянии ядерного зарева.
Мой мир зовется ГЕО. «ДО» название было другим — длинным и бессмысленным. Совершенно не подходящим для целого, пусть и маленького мирка.
ГЕО… темная, забытая станция, чье небо — низкий и мрачный каменный свод, покрытый паутинками бесчисленных трещин. Стены этого мира усыпаны россыпью паразитических грибков, алчущих радиоактивного излучения, а вместо земли под ногами только режущие шорохи бетона.
Здесь сыро и почти всегда царит беспросветная тьма. И лишь изредка на вязкую черноту ГЕО покушаются робкие лучи фонарей, которыми заблудшие путники прокладывают себе дорогу в один конец…
Тишина. Верная спутница темноты. Вода, вечно ищущая тайные ходы в небесной тверди моего мира, рассыпается каплями и низвергается радиоактивным дождем на бетонный пол. Но нет ни всплесков, ни упругих злых ударов отяжелевшей, беременной плутонием воды. Тьма высасывает все звуки. Лишает их цвета, выцарапывает из мутных потоков осколки жизни. ГЕО — мертвый мир и ничто не смеет нарушить его уединение. Покой тлена и гнили. Гнили, что источают сотни изодранных, исковерканных тел, валяющихся повсюду — на эскалаторах, путях, у турникетов и касс, они заполняют собой застывшие вагоны и смердят, смердят. Где-то среди них и мое тело, безвольная тряпичная кукла, изувеченная жестоким ребенком.
* * *Автомат жадно проглотил последний патрон, чтобы через мгновение выплюнуть его раскаленным куском металла. Вдох — патрон вошел в ствол, выдох — пуля со свистом ушла в черноту тоннеля. Тишина. Автомат затаил дыхание. Стрелок застыл, время сжалось пружиной и остановилось. Тишина.
Наконец тьма подернулась нервной судорогой, от неё отделилась тень и грязной кляксой потекла к автоматчику.
Сергей отшатнулся. Время, раскручиваясь из тугой спирали и наполняя воздух грохотом секунд, сорвалось с цепи — сердце взвыло запредельным ритмом, виски наполнились звенящим металлом, зрачки сузились. Тень уже не тянулась, она парила — хищная птица, раскинувшая крыла над безвольной жертвой.
Бесполезный АК полетел на землю, рука рванулась к ножу. «Не успею». Внезапно из-за спины громыхнул выстрел, потом еще один и еще. Тень обиженно всхлипнула, заколебалась, затем стремительно втянулась в породившую её темноту. Бой был окончен.
Сергей мешком осел на рельс, так и не дотянувшись до ножа. Грудь жгло, боль острыми когтями рвала мышцы, скальпелем вскрывая вены, вгоняя в нервные окончания раскаленные иглы. Хотелось кричать, но сил хватило только на приглушенный, хриплый стон. Дышать становилось тяжелее с каждым вздохом.
С трудом оглянувшись через плечо он увидел бабу Галю, Галину Александровну, тучную, некрасивую женщину неопределенного возраста — она сжимала Стечкин, пистолет тихонечко подрагивал в её сильных, бочкообразных руках. Склочная, скандальная, истеричная баба Галя — Сергей никогда не любил её, а бывало и ссорился с заносчивой и не очень умелой поварихой, по совместительству — медсестрой, швеей и уборщицей (на станции всегда не хватало рабочих рук, особенно женских). Галина Александровна слыла удивительной «мастерицей», за что бы она ни бралась, всё шло кувырком и оканчивалось скандалом и вселенской руганью. Она и в этот раз попала в дозор за весьма серьезную провинность — потравила в столовой пятнадцать человек. Руководство посчитало безопасней держать её вдали от пищевых запасов, медикаментов, да и в целом от большого скопления людей. Ей даже автомат, положенный в дозоре, не выдали, ограничившись стареньким Стечкиным.