– Но тогда мне придется быть у них, а не с тобой.
– Неужели ты думаешь, что кто-то будет спрашивать этих марионеток? Но все-таки после столь неосмотрительных речей моего папаши нам лучше уехать отсюда побыстрее. Чем старше замок, тем больше в нем заводится ушей.
Через два часа они уже стояли под гулкими холодными сводами вестибюля и ждали выхода барона. Он появился в блестящем бухарском халате, какие Стася видела только на старинных иллюстрациях, и благоухал кельнской водой.
– Валли спешит увезти вас? Верно, два русских – это избыточно. Но почему вы, вместо того чтобы плести вчерашние байки про нынешние подвиги, сразу не рассказали мне о вашем предке? Надо уважать время старших, фройляйн. В результате я просидел сегодня полночи за книгами. Ведь именно ваш предок, фельдмаршал Михаил, разбил турок при Гангуре, а его сын командовал корпусом в войне с Наполеоном?
– Простите, господин генерал, но мои генеалогические познания не идут так далеко, – вспыхнула Стася, чье родство с прославленной военной династией было крайне маловероятным.
– Ваши большевики умудрились исказить даже военную историю, – философски заметил барон. – Ничего, я освежу память вашего брата. Но и вам, фройляйн, должно помнить, что не интеллект и не творчество есть преимущество России, а слава, слава и только слава. И на нее мы обопремся, создавая великий союз…
– Отец, нам пора, – вмешался Вальтер, но Стася умоляюще сжала его руку.
– Так запомните, фройляйн, что и второй сын Михаила, граф Николай, будучи главнокомандующим Молдавской армией, одержал блистательную победу при Батине.
– Я польщена, – только и нашлась сказать Стася.
Последние несколько минут до машины она тщетно смотрела по сторонам, надеясь увидеть брата, но на нее глядели только узкие окна замка, как кровью залитые красными листьями кленов. Вчера, оставшись в столовой втроем, Стася и Женя могли разговаривать только глазами, и она очень надеялась, что сегодня им удастся большее. «Впрочем, о чем нам теперь разговаривать? – вдруг подумала она, явственно увидев его в форме фашистского шофера, а себя – в темно-стальной шинели РОА. – О чем? Мы оба теперь только тени…»
* * *Но жизнь оказалась и у тени. Несмотря на уверения Вальтера, что форма РОА никак не будет препятствовать тому, чтобы оставить Стасю рядом с собой, покатившиеся лавиной события все чаще вынуждали ее ездить вместе с Власовым. Зимой впервые за двадцать с лишним лет начали создаваться реальные русские военные формирования, которые вступали в бой с Красной Армией. Правительство КОНР (Комитет освобождения народов России), где она теперь работала, перемещалось из пригородов Берлина в Богемию, оттуда в Судеты, потом снова в Германию. Все русские лица, искаженные одновременно страхом, надеждой, любовью и ненавистью, давно слились для Стаси в одно лицо. Давно она жила чисто механически, переводя приказы и бесконечные беседы Власова с Кестрингом, отвечавшим за восточные армии. Они тоже казались ей разговорами призраков.
– Русских могут побить только русские, – в сотый раз говорил усталый Власов, быстро бросая взгляд из-под очков на Стасю, словно желая ее подтверждения.
– Вы, кажется, выказываете чрезмерную гордость, господин Власов, присущую лишь русским и славянам, – точно так же безнадежно отвечал Кестринг. – Скажу больше: если какой-то русский, дезертир, который позавчера был неизвестно кем, а вчера – сталинским генералом, читает нам лекции с чисто славянским высокомерием, утверждая, что Россия может быть завоевана только русскими, то я вам скажу, что такой человек – свинья…
Стася автоматически бесстрастно переводила. Вечерами ей казалось, что мир покрыт невидимой серой паутиной бессмысленности и равнодушия. Даже последняя нить, связывающая ее с живой жизнью – Вальтером, – оборвалась сама собой, словно растаяла: в один прекрасный февральский вечер он просто не приехал за ней в штаб КОНРа. С тех пор Стася так и жила при штабе, все чаще выполняя обязанности не только переводчицы, но секретарши, подсобной рабочей силы, а иногда и поварихи. Ей давно перестали сниться сны, и, только засыпая где-нибудь на кипе перевозимых документов, она на секунды видела вспыхивающие клены, седую голову Остервица-старшего да сизую спелую дурнику, от которой по-прежнему мучительно тошнило.
Через месяц Стася поняла, что беременна. Разумеется, ни о каком аборте в то время, когда армия всеми путями пыталась прорваться в американскую зону, не могло быть и речи, других женщин в штабе не было, и Стася с гадливым ужасом чувствовала, что маленький тевтон, поселившийся в ней, растет, словно в насмешку, не по дням, а по часам. Она безжалостно перепоясывалась широким ремнем и хваталась за любую самую тяжелую работу. Но, к счастью или несчастью, всем было не до нее.
А вокруг сверкал, пел, заливался чешский май, и пражские замки выглядели моложе, словно сбрасывали по нескольку сотен лет, и уже совсем близко была Красная Армия. А Стася ненавидела все вокруг: и весну, и грядущую смерть, в которой не сомневалась, и свое тело, становившееся из газели коровой. Переводить стало нечего, поскольку теперь вокруг были одни русские, но она не прислушивалась к бешеным спорам вокруг, вся уйдя в свою пустоту, так неожиданно предавшую ее и обернувшуюся бременем.
Тем утром, проснувшись на деревянном диване в приемной Власова, она поразилась неожиданной тишине. Под потолком небольшого замка, где они стояли последнюю неделю, еще плавали голубоватые кольца дыма от ночных разговоров, но всюду царило неживое молчание. И только за витражным окном щелкали соловьи.
Стася поспешно встала, руками причесала волосы, кое-как заплетя их в недлинную косу, ибо давно уже перестала делать прическу, и, проведя по себе руками сверху донизу, с отвращением почувствовала, что за ночь проклятый ребенок словно стал еще больше. Она зажмурилась и плотнее стянула ремень, немного расслабляемый на ночь. Ее смешавшемуся сознанию казалось, что, не делай она этого, распиравшее ее изнутри чужое немецкое начало вырастет в одну ночь, как легендарный Зигфрид. Теперь она с мистическим ужасом считала, что нынешнее ее положение стало расплатой за то, что по немецкому языку и литературе она была когда-то лучшей студенткой на курсе, что в то время, когда другие девочки, поступившие по пролетарскому набору, возмущались и в знак протеста против буржуазии плохо учили профилирующий предмет, она наслаждалась и упивалась. И вот Германия в ней и скоро убьет ее, если не снаружи, то изнутри.
Стася с отвращением отпила теплой мутной воды из графина, но не успела поставить его на стол, как услышала на улице шум грузовиков. Через минуту в приемную тяжелыми шагами вошел Власов в сопровождении командира Первой дивизии и нескольких офицеров.
– Ты здесь? – нахмурился Власов, посмотрев на нее как на вещь, которую неудачно забыли. – Тогда давай в машину.
Он раздал офицерам какие-то папки, и все вышли. В утреннем воздухе стояла вонь солярки от восьми грузовиков с тентами, в последний из которых и залез Власов. Кто-то, привыкнув видеть переводчицу всегда рядом с генералом, забросил туда и Стасю.
Они выехали из городка, и вдруг Власов достал из нагрудного кармана гребешок.
– На, причешись, к американцам едем. – Стася механически последовала его совету, пепельные волосы ее вспыхнули на солнце, и генерал посмотрел на нее так, будто увидел впервые. – Да ты никак сам-друг? Кто ж это тебя, Станислава? – совсем по-домашнему, как в своей Нижегородчине, почти по-отцовски спросил он.
– Не ваше дело, – сквозь зубы процедила Стася, быстрее переплетая косу.
– Ну как знаешь, вырвемся – зови на крестины, – усмехнулся он, и в тот же миг на дорогу перед первым грузовиком, круто выворачивавшим влево, остановилась замаскированная машина. Следом из леска вылетел грузовик с красной звездой на борту, а с него на ходу выпрыгивали двое в погонах.
– Дайте мне пистолет, Андрей Андреевич, – вдруг зло сказала Стася, почти радуясь, что сейчас все кончится быстро и просто.
Власов так же зло хлопнул себя по пустому карману галифе, толкнул Стасю на дно, а сам передвинулся в самый угол, где густела тень. Судя по звукам, советские офицеры заглядывали в грузовики, методично, машина за машиной. Поджавшаяся Стася кожей чувствовала, как они подходят все ближе, и вдруг подумала, что, может быть, вот сейчас к машине подходит не кто иной, как Афанасьев, сейчас он откинет брезент и увидит ее, свою вечную любовь Стасю Каменскую, в форме РОА и беременную…
Сверкнул свет, и в кузов заглянуло рябое русское лицо, хищно поводившее глазам.
– А вот и вы, хер генерал, – злорадно усмехнулся он. – Выходи, сокол, и бабу свою вытаскивай.
На земле в спину обоим уткнулись дула, доведшие их до первой машины, в которой, как оказалось, сидели американцы.
– По-английски говоришь? – шепнул Власов, медленно и ссутулясь шагавший со Стасей плечо к плечу.
– По-английски говоришь? – шепнул Власов, медленно и ссутулясь шагавший со Стасей плечо к плечу.
– Могу.
У американской машины генерал распрямился:
– Я пленник американской армии и требую, чтобы в этом качестве мне позволили беспрепятственно проехать в ее расположение. – Стася перевела, но офицер то ли не понял ее советского английского, то ли сделал вид, что не понял. – Также требую отпустить женщину – как видите, она всего лишь служащая и к тому же беременна.
Но на это уже и вовсе не обратили внимания, и тогда Власов спокойно повернулся к стоящим сзади советским офицерам и распахнул шинель:
– В таком случае стреляйте.
Рябое лицо вспыхнуло мстительной радостью:
– Тебя не я буду судить, а товарищ Сталин! В машину его!
В последний раз блеснули на солнце власовские очки, и Стася снова оказалась в кузове, но уже другого, открытого грузовика со звездой на борту.
На полной скорости легковушка и грузовик помчались вперед. Немецкое дитя вдруг шевельнулось в Стасе, как пойманная рыбка, от сладкого омерзения она широко открыла глаза и с высокого грузовика увидела, как вдалеке на зеленеющих полях братались советские и американские солдаты, но не было среди них ни Женьки, ни старшего лейтенанта Кострова…
* * *Стася сидела в подвальной комнате со сводами, наверное бывшей поварской, ибо потолок был прокопчен, а от стен до сих пор слабо пахло копченым мясом. И сейчас этот запах мучил ее больше всего, тошнило, и кружилась голова. Но оба окна были забраны решеткой, а за ней виднелись пыльные, лет десять не мытые стекла – ни сквозняка, ни глотка свежего воздуха, да и света только чуть-чуть. Первое время Стася просидела в углу, свернувшись калачиком, потом бесновалась, как тигрица, трясла решетки, пинала стены, орала, бегала от стены к стене. Но и это состояние прошло после того, как ребенок, не стянутый больше ремнем, отобранным, как и все остальные предметы, включая даже чулки, видимо, почувствовал себя свободно и снова, теперь уже гораздо уверенней, зашевелился. И Стася обратила свою ненависть, только что рвавшуюся наружу, – внутрь. Но это уже была тихая сосредоточенная, жуткая ненависть, гораздо более страшная, чем предыдущая. Она прижалась животом к ледяной стене и решила стоять так, вжимаясь в нее, пока не упадет, не потеряет сознание, не заморозит этого немца.
Пронизывающий холод растекался от живота по всему телу, немели ноги, а Стасе в каком-то оцепенении представлялось, что вот она веселой девочкой в оленьей шапке с ушами катится вниз с ледяной горки, что ставили каждую зиму в сквере у бывшей Елизаветинской церкви… Ах нет, это она уже подростком прогуливает уроки, и они с подружками идут на Неву посмотреть, как прибывает к причалу знаменитый крейсер «Марат»… Как холодно, как стынут пальцы от балтийского ветра… Сколько она простояла так, неизвестно, ибо очнулась уже на полу в полной темноте. Значит, ночь. Может быть, о ней забыли? Совсем забыли? И она останется здесь навсегда, родит своего звереныша, вырастит, состарится с ним вдвоем… Но в это время ржавые петли заскрипели и молодой веселый голос крикнул:
– Ну, подстилка власовская, выходи!
С трудом передвигаясь на одеревеневших ногах и дрожа от озноба, Стася поднялась на первый этаж, где среди кабинета красного дерева сидел тоже молодой и тоже веселый майор Красной Армии.
– Предупреждаю, что запираться бессмысленно, Каменская. И смягчающих обстоятельств у вас нет, если не считать того, что, будучи ближайшим сотрудником предателя родины Власова, можете немало нам о нем рассказать.
– Я только переводчица.
– Вот именно! И прекрасно! Все переговоры проходили в вашем присутствии…
– Я ничего не помню. Мне было все равно.
Стася не лгала и никого не обманывала: она действительно не могла бы ничего вспомнить.
Через пару дней расспросы о Власове сменились вопросами о том, как она попала в РОА.
Но и тут Стася не могла рассказать ничего иного, кроме правды: попала в плен, работала переводчицей, ее взял к себе немецкий офицер, который и пристроил в РОА.
– Оно и лучше, – вдруг хмыкнул майор, покосившись на ее живот, – значит, вместо одного врага уничтожим двоих.
Больше ее на допросы не водили, но и убивать, как видно, не торопились, и она днями лежала на соломе, принесенной каким-то сердобольным пожилым конвоиром. Она существовала в полузабытьи, где прошлое было реальней настоящего. И ей все чаще виделся Ленинград, университет, и, забывшись, она шепотом разговаривала сама с собой по-немецки.
Но несколько дней покоя неожиданно сыграли с ней опасную шутку: предоставленная только себе самой, Стася вдруг впервые слилась со своим телом и полностью ощутила его. И в юности, в стране, где телесное было символом буржуазного, грязного, наказуемого, и в эти военные годы, где она жила напряжением сил душевных, тело ее находилось будто в летаргии. Но сейчас, на пороге смерти, разбуженное беременностью, оно вдруг ожило и подавило и разум, и душу. И это тело хотело жить, цвести и плодоносить. И это желание убило равнодушие Стаси, бывшее ее единственным спасением.
Теперь она то металась по подвалу, но уже не от ненависти, а от страха, то замирала и ласкала ставшую высокой грудь, породистые лодыжки, округлившийся живот. «Они не могут убить меня такую! Даже царские палачи за убийство царя, помнится, отсрочили приговор Гесе Гельфман на год, а я ведь никого не убила!» И липкий страх, животный ужас снова гнал ее по подвалу.
И как-то под вечер, когда она, тихо постанывая и раскачиваясь, сидела на своей соломе, петли снова заскрипели. Стася вскрикнула и метнулась в самый дальний угол и оттуда, как загнанный зверь, смотрела, как в подвал, грубо оттолкнув часового, отпершего дверь, входит высокий костлявый военный в фуражке с синим околышем. Это шла смерть.
Стася дико закричала, но военный, вместо того чтобы хватать ее и волочь, вдруг медленно стянул фуражку, прижал ее к сердцу и тихо позвал:
– Стася… Стасенька…
Перед ней стоял Афанасьев в подполковничьей форме, сидевшей нам нем, как любая одежда, мешковато и неуклюже, с красной полосой от фуражки на лбу, с серым от тоски лицом.
– Ты пришел… Ты меня спасешь… – Она медленно шла к нему, но потом рванулась, повисла, цепляясь о жесткие погоны. – Я не хочу умирать… Не могу умереть…
Афанасьев крепко обнял ее и прижался пересохшими губами к влажному лбу.
– У нас есть полчаса. Расскажи мне все… Если я и не сумею ничего придумать, то по крайней мере буду знать о тебе все, моя своенравная… – чуть слышным шепотом закончил он.
Они сели на пол, касаясь друг друга коленями, и Стася в первый раз горячо рассказала ему пережитое, каким-то звериным чутьем умолчав о встрече с братом в лагере в Радоме и замке старого генерала.
– Я же пошла, я не уклонялась, я люблю Ленинград, я хотела помочь и помогала, когда могла! Разве кому-то, разве родине было бы лучше, если бы те фашисты под Медведем просто пристрелили меня и все?! – Она снова судорожно схватилась за плечо Афанасьева, но тот прикрыл глаза и прикусил кулак, словно пытаясь найти выход из этого явно безвыходного положения. Первая волна надежды и радости схлынула, Стасе снова стало страшно, и она потянула руку Афанасьева себе на живот. – И ребенок-то в чем виноват, Платошенька?
Афанасьева словно дернуло током. Он убрал руку и резко повернулся к ней всем корпусом.
– Стася, Стасенька… – Глаза его стали совсем слепыми, и на мгновение ей подумалось, что Афанасьев вообразил, будто она забеременела от него. Но это было бы слишком даже для такого простака…
– Это ребенок полковника Вальтера фон Остервица.
Афанасьев глухо проскрежетал что-то сквозь зубы, но вдруг лицо его просветлело:
– И ты долго… валандалась с ним?
– Да. Два… почти три года.
– И бывала у него… с ним в гостях, в поездках?
– Да, – растерялась Стася. – Но ведь мы жили вместе, он…
– К черту его! Дело не в нем, а в тебе, понимаешь? В общем, постарайся взять себя в руки и слушай внимательно. Это единственный наш шанс. Ты согласилась работать переводчицей у немцев сознательно – это было задание, полученное тобой в Василеостровском военкомате, а участие в полковой разведке – только прикрытие. Фамилия человека, разговаривавшего там с тобой, – Челноков, он заведовал там контрразведкой и, я знаю, погиб в сорок третьем, такой полный, лысоватый, в очках. У немцев ты изображала барышню, недовольную Советами, имеющую к ним счеты. Специально искала видного фашистского чина, связанного с концлагерями, чтобы иметь о них информацию. Ты блестяще вошла к нему в доверие, влюбила, бывала напоказ в нацистских компаниях, но на связь выйти никак не могла. И Власов! Это же какой козырь! Пробилась к самому главнокомандующему РОА! И не этим щенкам из полкового СМЕРШа заниматься вопросами такого уровня. Главное – напирай на обладание ценными сведениями, которые можешь сообщить только в особый отдел фронта. Бывшего фронта, – вдруг поправился Афанасьев.