— Господин Чжоу вас ждет, — проговорил господин Ду. Я перевел взгляд на распахнутые ворота: там маячили малиновые мундиры гвардейцев, их кони фыркали и переступали ногами в переднем дворе. Это было похоже на жуткий сон, в котором якобы убитый больше года назад, ночью, в этом же саду карлик воскрес этим утром в виде господина Ду, с неопрятно свисающими усами и ввалившимися глазами, а солдаты как минимум учетверились числом.
Не было времени думать о том, что произошло. Но в целом было ясно, что воскресший карлик, скорее всего, передал мое письмо совсем не туда, куда я хотел. А как, почему — добровольно, по ошибке или принуждению, — разбираться было некогда. Ясно было лишь, что господин Ду уцелел, и, судя по его взгляду, с моим письмом был знаком слишком хорошо.
— Прямо сейчас, пожалуйста, — вежливо добавил господин Ду, как будто все и так не было предельно ясно.
Я понял, что никто не собирается ждать, пока я переоденусь, а затем и скроюсь через внутренние комнаты в задние сады, оттуда-к караванщикам, и прочь из несчастной империи. На ослабевших ногах, с екающим сердцем я направился за господином Ду к воротам, махнув рукой Букару и второму охраннику: коня.
А еще я дважды сжал в кулак левую руку, одновременно встряхивая ее. Зрачки Букара расширились: он увидел, он понял. Сигнал означал: это арест, догнать и отбить любой ценой, затем — немедленное бегство. Дальше оставалось рассчитывать только на то, что ребята догадаются: лучше отбить меня сразу, на шумной улице, чем вытаскивать потом из-за надежных каменных заборов, охраняемых солдатами господина Чжоу.
Я медленно поднялся в седло Мышки и, не глядя ни на кого, выехал за ворота.
— Сигнальные костры у Тунгуаня этой ночью не зажглись, — безжизненным голосом сказал мне господин Ду.
Имперской столице конец, тупо думал я, рассматривая обычную утреннюю разноцветную толпу в своем квартале — движущуюся на осликах, конях, гуляющую пешком по чистым дорожкам. Ах-х, ах-х, сотрясались гонги, но они были далеко, и горожане только иногда с недоумением обводили взглядом верхушки деревьев над стенами квартала.
Квартальные ворота; не смотреть назад — моя охрана сама знает, что делать. Проспект, как всегда полный всадников и повозок. Среди веселых разговоров и стука копыт группа гвардейцев в красных мундирах и господин Ду, тоже на армейской лошади, в своей обычной серой одежде и черной шапке, ехали за мной, охватывая полукольцом сзади, как загонщики зверя.
— Надо торопиться,- прозвучал сзади голос господина Ду.
На мой взгляд, мы и так ехали чрезвычайно быстро, и только толпы горожан на перекрестках замедляли наш путь. Моя слабость давно прошла, я уже твердо изготовился сделать резкий рывок вперед и влево, обогнуть очередную группу праздношатающихся, оставив ее между собой и своим конвоем, и перейти в галоп, показав гвардейцам, чего стоит моя скромная Мышка. А если моя охрана еще не следует за нами по пятам, что ж, будем рассчитывать только на себя. Далее же — можно и в одиночку на полном скаку проскочить городские ворота, ворваться на этот громадный хаотичный постоялый двор под открытым небом, среди тысяч коней и верблюдов проскакать мимо своего каравана, так, чтобы меня увидели «невидимки», сделать еще круг, чтобы они всё поняли окончательно. Дальше «невидимки», с моей домашней охраной или без, устраивают веселую игру «держи вора», создавая толпу, перегораживающую дорогу имперцам. А я к этому моменту уже лежу, скрюченный, во вьюке на боку верблюда — и остаюсь в этой незавидной позе до первой станции.
Я даже знал, где устрою свой показательный галоп, — за один квартал до последнего поворота к господину Чжоу.
И в этот момент я оказался лицом к лицу с надвигающимся прямо на меня конным строем, перегородившим всю улицу и буквально сминавшим все на своем пути.
То были не красномундирные столичные гвардейцы: передо мной раскачивались грязные, потные болотно-зеленые куртки фронтовой кавалерии. Лица всадников были будто вылеплены из придорожной грязи, скуластые, неподвижные, равнодушные.
Толпа не слишком замечала происходящее — что такого, встретились на улице два отряда императорской кавалерии, сейчас будут разбираться, кто кому должен уступить дорогу.
На приближавшихся лицах передних всадников начали появляться нехорошие улыбки. Но смотрели они не на меня, а мне через плечо — на моих загонщиков в дворцовых мундирах. Смешной согдиец с большим носом и торчащей бородкой на серой лошадке не интересовал ветеранов Ань Лушаня: подумаешь, еще один из сотен гражданских на улице. Мне только и потребовалось, что смешно взмахнуть руками, делая вид, что я уже вываливаюсь в страхе из седла в глубокую придорожную канаву.
Крайний всадник лениво ухмыльнулся. Его черногривая толстоногая лошаденка чуть не спихнула меня в эту канаву всерьез, и тут с нарастающим воем «у-ху» мятежники двинулись на моих конвоиров.
Я ударил Мышку пятками и рванулся по обочине вперед, не оглядываясь. И только пролетев целый квартал, понял, что по инерции подскакал к самому входу на подворье господина Чжоу.
А также — что у его ворот стоит неподвижная толпа и что оттуда, из-за замшелой серой стены, между утренними лучами и призрачно черневшими в них верхушек деревьев, стелется горький черный дым.
У ворот не было никакой охраны. Не слезая с Мышки, я въехал во двор, готовый в любое мгновение развернуться и понестись оттуда прочь.
Ворот как таковых, собственно, не было, они были разнесены в щепки. Горели галереи за внешней стеной, огонь скрючивал яблоневые листья. Свечкой пылал кипарис, за которым, помнил я, располагалось высокое сиденье хозяина этого дома.
Среди заволакивающих двор клубов дыма виднелись красные кучи тряпья, в которых только через мгновение-другое можно было опознать неподвижно лежащих гвардейцев. В углу пыталась подняться умирающая лошадь, шоколадная шкура ее мокро отсвечивала сполохами огня. Ни одного вертикально стоящего человека во дворе не было. Стояла страшная тишина, лишь трещал огонь. Мышка закрутила головой, просясь вон отсюда.
Из седла мне был хорошо виден господин Чжоу на своем обычном месте под навесом дальней галереи.
Он лег бы, наверное, поудобнее, лицом прямо на бумаги, но ему мешали два бамбуковых древка стрел, торчавших из груди и упиравшихся в стол, как подставки для его тела. Галерея над головой господина Чжоу была охвачена огнем, я понял, что она скоро обрушится на его свесившуюся голову.
Я развернул лошадь и двинулся обратно к воротам. И тут встретился взглядом с молодым гвардейцем в малиновом мундире с офицерскими вышивками на плече и груди.
Молодой человек был жив, он сидел, привалившись боком к еще не горевшей балюстраде. По странно вывернутой ноге я понял, что он не может даже ползти. А кожаное, «варварское» оперение торчавшей из плеча стрелы говорило о том, что он вряд ли способен отползти от надвигавшегося огня даже на руках — одна из них уж точно не шевелилась.
Юноша с сероватым лицом молча смотрел на меня.
— Здравствуй, Маленький Ван, — негромко сказал я ему.
Трещал огонь, над кровавым песком полз запах горелой бумаги. Горели архивы Ведомства по работе с иностранцами, горели кроличьи кисти, свитки, рабочие записи господина Чжоу на дешевой маньской бумаге. Горела история торгового дома Маниаха, тщательно записанные легенды о Ястребе — воине и целителе.
— Я не Маленький Ван, — сказал мне мой старший писец. — Я Цзя, Цзя Дань.
Тут он сделал над собой усилие, чуть выпрямился и добавил:
— Дувэй «малиновых барсов».
— Дувэй? Что ж, тогда ты точно не Маленький Ван, — ответил я. — Видишь ли, в моей последней битве у меня под командой было сто всадников, плюс столько же конюхов, обслуги и прочих — всего как раз двести. Так что я, видимо, тоже дувэй, и не больше, и поэтому ни в коем случае не должен называть тебя Маленьким Ваном или даже Маленьким Цзя…
Я, конечно, мог бы сказать ему, что были и другие битвы, раньше Таласа, — и что в решающей, при реке Заб, когда черные знамена Аббасидов взлетели над кровью и стонами поверженных Омейядов, когда детоубийцы и грабители городов получили свое, — я командовал, к собственному изумлению, отрядом в три тысячи воинов. То есть был, по имперским и любым другим понятиям, генералом — и генералом победившей армии. Но я сам не слушал собственного бормотания, потому что к этому моменту уже соскочил с Мышки и искал, нагнувшись, во взрыхленном ногами и копытами окровавленном песке какую-нибудь палку длиной в локоть или лучше в два.
Обломок короткой кавалерийской пики, валявшийся неподалеку, подошел идеально. Маленький Ван, увидев меня с этим обломком, страдальчески сморщился и даже закрутил головой: ну почему же дубинкой, нельзя, что ли, ударить хоть кинжалом…
Кинжал тоже не замедлил обнаружиться, и я начал пытаться расколоть обломок вдоль, на две длинные ровные дощечки.
Обломок короткой кавалерийской пики, валявшийся неподалеку, подошел идеально. Маленький Ван, увидев меня с этим обломком, страдальчески сморщился и даже закрутил головой: ну почему же дубинкой, нельзя, что ли, ударить хоть кинжалом…
Кинжал тоже не замедлил обнаружиться, и я начал пытаться расколоть обломок вдоль, на две длинные ровные дощечки.
— Лошадь копытом? — поинтересовался я, подходя к нему с этими приспособлениями.
Бывший Маленький Ван заторможенно кивнул, продолжая смотреть на мои руки.
— Лошади — они такие… Они это могут, — бормотал я, оглядываясь по сторонам. Тут взгляд мой упал на тело еще одного офицера — кажется, даже постарше званием Вана-Цзя — и на платок вокруг его шеи, ага, еще лучше, длинный шарф. То, что нужно.
— Значит так, дувэй «малиновых барсов» Цзя, — сказал я ему уже более внятно, — сейчас, возможно, будет больно. А может, и не очень больно. Лучше начинать все-таки с ноги, я хочу, чтобы она у тебя была уже в порядке к тому моменту, когда я займусь плечом.
Соединять сломанные кости — странное искусство. Ты лепишь пальцами ногу, как будто она из глины. И нужно очень внимательно прислушиваться к своим пальцам и верить им, потому что нет никакого внятного объяснения тому моменту, когда две половинки сломанной кости соприкасаются так, будто они и не расставались. А еще бывают осколки кости, а еще — когда между ними попадает мясо, и тут пальцы должны решать сами, что им делать: дергать и тянуть, сжимать, чуть покручивать.
Я заново вылепливал дувэю ногу долго, очень долго. А чтобы нам не было скучно и чтобы он не сосредоточивался на том, что я делаю, рассказывал:
— Ты знаешь, уважаемый Ван — прости уж, что иногда так тебя буду называть, — я уже больше года знаю, что ты, скорее всего, совсем не Ван. И что приходившие к тебе постоянно девушки совсем не оркестрантки. Дело было так: я сидел под этим самым деревом, а уважаемый господин Чжоу рассказывал мне про Ястреба с черными кончиками крыльев… Так вот, мой дорогой друг, каждый мальчишка на самаркандском рынке расскажет тебе легенду про Ястреба. Но вот черные крылья — это другое дело. Это придумали мы. И только для тебя одного. Для еще одного человека, в котором мы тоже не были уверены, кончики крыльев были снежно-белые. И так далее. Но Чжоу назвал именно черные. Как ощущается нога?
— Что? Она ощущается… правильно, — с удивлением нашел слово он.
— Отлично, — порадовался я. — Так и должно быть.
Галерея над головой бывшего главы самого секретного из департаментов империи начала рушиться, погребая его тело под тучей искр. Новое облако дыма доползло до нас, и мы оба закашлялись. Я с закрытыми глазами защемил его ногу между двумя обломками пики и начал затягивать конструкцию шарфом. Юноша терпел.
— Империя погибла, — прошептал, не глядя на меня, Ван, он же Цзя, когда я позволил ему отдохнуть. — Они прорвали Тунгуань. Как же все быстро обрушилось — кто бы мог подумать, гвардия, пограничники Гэшу Ханя, солдаты столичного военного округа… и все впустую. Вот они, здесь. Как же это получилось?
— Империя твоя не погибнет никогда, дружочек, она слишком огромна, — ответил ему я, завязывая очередной узел на шарфе. — Даже династия, наверное, останется — очень уж много принцев дома Тан захотят занять трон. Я много тебе порассказал бы о том, как гибли самые мощные, самые прекрасные империи, — и всегда оказывается, что виноваты несколько безвольных либо чересчур самоуверенных дураков, которых много-много умных людей в свое время побрезговали выкинуть вон… Только даже и не думай на нее наступать еще недели этак три. И не шевели ступней — а когда тебя отсюда унесут, зови хорошего армейского лекаря как можно быстрее. Пусть наложит шину еще раз. А когда ее снимут, будешь учиться ходить заново… Покажи-ка мне теперь плечо, мой дружочек.
Его малиновую куртку я разрезал кинжалом — и засмеялся (пациент посмотрел на меня с подозрением и осуждением). Стрела сделала с ним в точности то, что несколько лет назад со мной,- пробила грудь под самым плечом, ближе к подмышке, со спины, и, к счастью, ее окровавленный кончик чуть высунулся из-под побледневшей кожи.
— Тебе повезло, дорогой, — сказал ему я. — Если бы стрела попала на ладонь ниже, ты уже не мог бы говорить и дышать, грудь у тебя была бы полна кровью, она залила бы твое сердце и остановила его, и ты лежал бы тут, как и все остальные. А раз уж ты остался жив, то мы сможем эту стрелу вытащить вперед, отрезав сзади оперение. Вот если бы она застряла, то надо было бы дергать ее обратно, а она зазубрена так, что дергать ее обратно как раз не стоит… Но и сейчас больно будет очень и очень, причем сразу, уже когда я начну это оперение отрезать. Ну, а когда буду вытаскивать саму стрелу, то тем более. Главное, что нога уже зафиксирована, а то… Так вот, империя, дорогой мой мальчик. Империи наши — это мы с тобой и еще много других людей. Если мы живы — будут и империи. А если ты увидишь, что дело совсем плохо, что империя твоя совсем загрустила, то залечи ногу и плечо, укради деньги и трогайся по знакомому тебе пути к нам, в Самарканд. Ты был хорошим врагом нашего дома. Мы умеем ценить хороших воинов и умных людей, дорогой Цзя Дань, потому что…
Тут я выдернул стрелу одним быстрым движением, и юноша успел только выдохнуть, а потом зарычал. Дальше пошел в ход его собственный шейный платок, и шарф, и его фляжка с вином. Потом дувэй продолжал, задыхаясь и шипя, ругаться, а я все заговаривал ему зубы:
— Ты, наконец, увидишь апельсиновый закат над Бизантом, каменным городом среди морских заливов и проливов. А потом загорятся огоньки в домах, и холмы будто покроются тысячами светлячков. Пахнуть будет морем, жареной рыбой, луком, хлебом и шафраном. А дальше… может быть, увидишь странный город на сваях — Вениче и много других городов. Не отказывайся, дувэй. Потом ты вернешься домой и сделаешь для своей империи много хорошего. А пока что — спрячься и лечи ногу. Сейчас тебя отсюда уведут — а ты будешь прыгать на здоровой ноге, держать свою больную ногу здоровой рукой, вот так, и никому не давать тебя трясти и торопить.
Тут я снова взглянул на его ногу, точнее на завязанный узлами шарфик отличного персидского шелка, и перевел взгляд на убитого офицера. Он был со мной одного роста. Стрела торчала у него из глазницы — хорошо стреляют всадники Великой Степи… Я наклонился и с омерзением начал стаскивать с трупа мундир. Цзя Дань, уже чуть порозовевший, молча смотрел на мои манипуляции.
Отряд «малиновых барсов» был непрост, кого попало не поставили бы под команду господина Чжоу. Тут не годились пузатые столичные гвардейцы — сочинители стихов и музыки, любители заговоров, а еще в большей степени сплетен о таковых.
И передо мной было тому доказательство: на теле убитого под красным мундиром оказалась кольчуга, отливающая серебром балхская кольчуга, стоившая целое состояние или взятая даром у какого-то мертвого воина, возможно — из моей же страны. Очень она помогла обоим своим прежним хозяевам, мелькнула у меня мысль.
Я натянул на себя и кольчугу, и красный мундир, и тяжелую, подбитую железом шапку с заломленным вперед кожаным гребнем, имитирующим головную повязку. Сапоги — стандартные, армейские, из козлиной кожи с завязками,- вот тут я вздохнул и решил, что обувь все-таки должна быть удобной и своей… Я взял также портупею и меч в ножнах, который хозяин даже не успел оттуда достать. А Цзя Дань все смотрел и смотрел на меня.
Двор постепенно заполнялся людьми — первые уличные зеваки осторожно пробирались туда, куда еще вчера опасались даже подойти. Появились два первых красных мундира, я призывно махнул им рукой и показал на Цзя Даня. Они повиновались молча и мгновенно. И когда я уже на моей тохаристанке выезжал из бывших ворот, я увидел на уровне седла вытянутое лицо и непонимающие глаза господина Ду, пешего, в разорванном халате. Он смотрел на меня и не узнавал. Я любезно кивнул ему и проехал мимо, краем глаза видя, как глаза его расширяются, в них появляется сначала изумление, а потом и нескрываемая ненависть. Но я уже перешел на рысь.
На главном проспекте, который я пересек не без труда среди водоворотов пеших и конных, ко мне протягивали руки, пытаясь спросить, что делать. Я крутил головой и несся дальше — на юг и потом на восток, к дому.
Дело в том, что мне пришла в голову мысль: теперь-то я вполне могу заехать домой, чтобы взять в дальнюю дорогу пару необходимых вещей — правда, у седла висела торба с обычным запасом денег, но все же… Если же встретится отряд гвардейцев или мятежников, то на Мышке уйти от них будет не трудно. Но именно сейчас им всем уже не до меня.
Потом как-то сам собой возник вопрос, а зачем этот отряд вообще сжег ведомство господина Чжоу и откуда он там появился — что, понесся туда прямо от городских ворот, в которые, похоже, его впустили без проблем? Почему именно туда?