Все шестеро несших службу гвардейцев в сверкающей броне собрались в кучку вокруг моей Мышки и, стоя спиной ко мне, оживленно обсуждали мою серую подругу.
Причина их оживления была очевидна. Все прочие лошади у коновязей справа и слева были абсолютно одинаковы — гнедые гвардейские коняги. Моя серая красавица была не очень уместна даже для офицера «малиновых барсов». Я вспомнил о моих полупрозрачных штанах и домашних сапожках, выглядывавших из-под мундира: не надо было брезговать одеждой мертвеца, если грабить покойника, так уж грабить.
А седельные сумки на Мышке и их содержимое! Всего вместе более чем достаточно, чтобы завести со мной длинный и сложный разговор. Например, спросить меня, кто начальник «малиновых барсов».
Оставаясь в темноте ворот, я перевел взгляд на ближайшего ко мне гвардейского коня. Сильного, коренастого, с явно суровым характером. А также — и в особенности — на узел уздечки, которой он был привязан к коновязи.
Потом я достал из-за голенища кинжал. Гвардейцы все еще стояли ко мне спиной, до них и до Мышки было шагов сто двадцать, а до сурового коня — не более пятнадцати.
Я глубоко вздохнул, ощутив чужие запахи: песка на дворцовой площади, лошадиной кожи, подсыхающих тополиных листьев над головой.
У моего города свой запах, и если его когда-нибудь снова возьмут штурмом, разрушат, сожгут, то запах этот исчезнет навсегда.
Самарканд пахнет сухим, горячим камнем старых стен домов и цитадели на севере, застывшей над обрывом к Сиабу. И хлебом, в тесто которого перед отправкой в тандур подмешивают лук, поджаренный в бараньем жире. И нежными цветами фруктовых деревьев весной, и густым сладким духом сушащихся на хлопковых полотнах абрикосов, яблок и ломтиков дыни осенью.
Эти запахи часто снятся мне; а еще снится самый восхитительный эпизод моего детства. Я — десятилетний мальчишка, на окраине раскаленной солнцем и гудящей голосами и мухами рыночной площади. Я сбежал от своей охраны, поднырнул под косматые животы верблюдов и, оглядываясь, вытащил из-за голенища сапога кинжал.
Белый красавец с тонкими ногами мотал длинной бежевой гривой и хитро посматривал на меня большим глазом между длинных женственных ресниц.
Сейчас, сейчас, шептал я ему, это не займет и мгновения.
Удар кинжалом, как топором, из-за головы по поводьям на деревянной коновязи, нога в стремя, съежиться в комочек у мерно дышащих ребер белого красавца, по ту сторону от вяло переговаривающихся у затененных прилавков людей, и послать коня с места в быструю рысь, а потом и в галоп, распугивая прохожих. И только перед галопом подняться, наконец, в седло, показав ошеломленным конюхам свою спину, и зарыться счастливым лицом в жесткую гриву.
Коням нашей семьи завидовал весь город. Но то были кони моего отца или матери, а этот краденый жеребец, пусть ненадолго, был только мой.
Я никогда в жизни не был бедным, мне были хорошо знакомы и пряный запах сафьяна, и нежность шелка, украшавших седло и попону. Но я был в восторге от того, что сумел украсть настоящего рысака, который, безропотно слушаясь моих рук, поднимался сейчас к старым, песчаного цвета камням цитадели, к высокому берегу реки.
Мои раздувавшиеся ноздри угадывали мужской запах хозяина коня — чеснок и железо, и совсем другой — странный, дразнящий — аромат персидской розы. Значит, двое в седле, рука воина обнимает талию спутницы, касаясь снизу ее тяжелой груди, и в моих ушах звучит женский шепот — слова, которые я уловил как-то ночью в длинных переходах нашего обширного дома: «Что ты делаешь со мной — превратил в какую-то пленницу любви». До сих пор не знаю, чей то был голос, прерывавшийся то ли от смеха, то ли от слез.
Коня я привел потом на рыночную площадь с другой стороны, привязал обрубленными поводьями к другой коновязи и растворился в толпе. Домой добежал, не переводя духа и зная, что наказание неотвратимо и последует оно, как только отец пробудится от полуденного отдыха.
Отец, однако, встретил меня у дверей, похлопывая уздечкой по ладони. И, как всегда, сказал нечто неожиданное.
— Люди, которые охраняют тебя днем и ночью, — они отвечают за тебя своей жизнью. Ты не хочешь поинтересоваться, живы ли упустившие тебя Наршах и Фарнарч?
Я замер.
— Но они, конечно, живы, — продолжал отец после небольшой паузы, продолжая бить себя уздечкой по левой ладони, с влажным мягким звуком, с длинными интервалами. — А тебе придется в этой жизни подумать, как завоевать любовь этих людей; такую любовь, чтобы они когда-нибудь подставили свою грудь под стрелы или ножи за тебя самого, а не из страха передо мной. А также вспомнить, что наши друзья из Мекки и Медины за воровство рубят виновным руки. И задуматься о том, что, когда сбегает мой сын, и одновременно на той же площади, где он пропал, конокрад перерубает уздечку известного половине города мервского жеребца, которого и продать-то не так просто, то сопоставить эти факты могу не только я.
Молчание. Еще более длинная пауза перед очередным шлепком мертвой кожи по живой.
— А остальное тебе объяснит Нахид, — закончил отец.
Я обернулся и встретился со взглядом огромных голубых глаз матери — только сейчас я понимаю, какой молодой и прекрасной она тогда была. Она стояла в позе танцовщицы, чуть изогнув талию, и, мгновенным движением руки выхватила из воздуха уздечку, переброшенную отцом через мою голову.
Мать не только происходила из рода воинов, но и сама была женщиной-воином; она как бы сошла с фресок, украшавших нашу парадную залу,- шлемы, барсы, драконы, длинные изогнутые тела воителей в мелких кольчугах; на ее боку была такая же круглая рана от стрелы, какая украшает сейчас мое плечо. Быть наказанным такой женщиной позором не счел бы никто. Но еще раз взглянув в веселую синеву ее глаз, сверкавших из-под кружевной белой сеточки для волос, я понял, что меня ждет нечто другое.
— Итак, ты достаешь из сапога нож, а дальше или пилишь им уздечку туда — сюда, или рубишь сплеча, — проговорила она, каким-то странным стремительным движением привязывая уздечку к деревянной ограде внутреннего сада. — Допустим, все же рубишь. Достань же нож снова и повторяй то, что сегодня сделал, но остановись по моей команде, а я — я буду отсчитывать время.
Щелчок ее длинных пальцев, сейчас лишенных перламутровых наклеек на ногтях, еще щелчок, еще.
И вот по ее команде я замер с занесенным к уху кинжалом.
— Пять щелчков, — вздохнула она. — И шестой — на удар по уздечке. Даже если удар хороший, то есть его одного достаточно, то у коновязи остаются обрезКи — наглядное свидетельство того, что подошел человек и украл коня. Если бы этих обрубков не было, то хозяин еще какое-то время размышлял бы, не отвязался ли конь сам по себе, не послать ли рабов искать его по всему городу… Немало песочных часов перевернется за время этих поисков. Итак, значит, шесть щелчков… А теперь смотри.
Ее глаза впились в мои, а пальцы обеих рук протянулись к уздечке и как бы подпрыгнули, а затем дернули уздечку вверх и поднесли ее, целую и освобожденную, к моему лицу.
Сзади раздалось тихое «ха-ха» отца.
— Не «ха-ха», а два щелчка, — отозвалась мать. — Смотри: уздечки обычно крепят к коновязи вот таким узлом. Ты оцениваешь его издалека, убеждаешься, что узел именно наш, согдийский, а не более сложный тюркский (снова «ха-ха» сзади). К этому моменту твои пальцы уже мысленно сделали все как нужно и дрожат, готовые к делу. И тогда вот это ушко ты толкаешь вверх…
Я не расставался с уздечками все лето. А осенью, когда зелень Самарканда окончательно порыжела от беспощадного солнца, я опять скрылся от своей охраны, на три щелчка отвязал от перил узду ферганского красавца моего отца, не сводя при этом глаз уже с его охраны — между прочим, трех истинных артистов своего дела. Погнал коня вскачь, как и в прошлый раз, скрываясь за его боком и сжимаясь в ожидании топота погони за спиной.
А через пару песочных часов, сделав небольшой круг по городу, привязал ферганца к ветке карагача на противоположной стороне той же площади, в нескольких шагах от того места, где украл его. Это было несложно сделать, прикрываясь пылящим через площадь отрядом тех, кого сегодня я вслед за имперскими жителями привык уже называть «черными халатами». И исчез, так и не уличенный ни своей охраной, ни отцовской.
Вечером, когда стало оранжевым небо, после расслабленного ужина под разговоры о достоинствах вин Бизанта и под чириканье ласточек под крышей, я в очередной раз поднял глаза на своих замолчавших родителей — и замер. Они сидели, соприкасаясь плечами, смотрели на меня и чуть улыбались.
Сегодня я уже не знаю, что именно видит моя память. Их самих, таких, какими они были тогда — живыми, умиротворенными, спокойными, — или это уже фреска со стены нашего обеденного зала.
Зато я знаю, что такое настоящая роскошь. Это не ферганские скакуны или шелка Ханчжоу. И даже не мервское вино. Роскошь — это когда можно забыть о месяцах и годах выдержки и терпения, перестать, наконец, таиться, и стать самим собой. На виду у медленно оборачивающихся в мою сторону гвардейцев поднять кинжал и с размаху — хрясь! — рубануть им по уздечке так, что тупым деревянным звуком отзовется бревно, к которому она привязана.
Зато я знаю, что такое настоящая роскошь. Это не ферганские скакуны или шелка Ханчжоу. И даже не мервское вино. Роскошь — это когда можно забыть о месяцах и годах выдержки и терпения, перестать, наконец, таиться, и стать самим собой. На виду у медленно оборачивающихся в мою сторону гвардейцев поднять кинжал и с размаху — хрясь! — рубануть им по уздечке так, что тупым деревянным звуком отзовется бревно, к которому она привязана.
Я взлетел в седло армейского коня и с места в галоп рванул через гигантскую площадь, пригибаясь к гриве.
Вон из чиновничьего города, направо, к западным воротам, по западному тракту, мимо шатров караванщиков, мимо ждущих меня и готовых тронуться на Запад моих коней и верблюдов — вперед, за императорскими экипажами.
ГЛАВА 23 СТАНЦИЯ МАВЭЙ
Весь жуткий смысл поражения при Тунгуане, возможно, долго еще доходил бы до сознания студентов, актеров, торговцев, рыночной пьяни и просто мирных горожан. Но невероятный слух о бегстве Светлого императора заронил, наконец, во многие головы пугающую мысль: а ведь теперь происходящее касается не только воинов и придворных. Много невообразимых еще вчера событий может произойти исключительно быстро — причем в жизни каждого, именно каждого человека.
К тому моменту, когда я на краденом коне вынесся из дворца, распугивая спешащих из него чиновников, на чанъаньских проспектах появились груженые повозки, с которых в песок падали самые разнообразные предметы — свитки с кистями, мешочки с рисом (он немедленно рассыпался) и даже модные низкие стулья. Возницы останавливались, пытались все это подобрать, на них натыкались и с проклятьями огибали погонщики других экипажей, груженых осликов и коней.
У городских ворот начали скапливаться очереди. Проклятия, ржание коней и рев верблюдов нарастали. Городская стража не имела понятия, что делать с этим нашествием и как быть, когда погаснет солнце и надо будет, по идее, закрывать ворота. Но ведь закрывались они для того, чтобы не пускать кого попало в город. А как быть с толпой вполне уважаемых жителей, которые хотят вырваться из этого города на ночь глядя? Что делать с ней? Никаких приказов на этот счет не поступало.
Еще раньше, когда скопище людей не было еще таким густым, у южных ворот Миндаомэнь произошла сцена, о которой потом беженцы, благополучно достигшие убежищ, вспоминали годами.
По Миндао, Светлому пути, — главному проспекту столицы — на юг устремилась кавалькада Чжоу-гуна.
Его накрашенные радужными красками и благоухающие пачулей и амброй мускулистые юноши разобрали стоявшие в главной зале дворца странные орудия, которые прежде служили лишь украшениями и никогда не бывали в настоящей войне: старинные алебарды самых диких очертаний, в виде полумесяцев, лепестков пламени, кукурузных початков. А также тяжелые железные шары, прикрепленные к древкам цепями и утыканные шипами. И копья с лезвиями длиной в целый локоть, под которыми болтались конские хвосты. Еще томные юноши облачились в древнюю, позеленевшую броню, возложили на головы запыленные чешуйчатые шлемы. Видевшие это невероятное преображение признают, что им пришлось пересмотреть свои взгляды на нежную мужскую любовь.
Вся эта ощетинившаяся острым железом кавалькада бронированной стеной окружила драгоценное пухлое тело своего хозяина и возлюбленного, который покачивался между ними в седле с неизменной извиняющейся улыбочкой. Раздалась команда, и все это дико выглядящее воинство загрохотало копытами по южному проспекту.
При любом мятеже главная проблема — вовремя догадаться, кто же из почти одинаково обмундированных воинов свой, а кто чужой. Тем более что и сами воины не всегда хорошо это знают — они ждут приказа своих генералов, в это время лихорадочно размышляющих, на чьей стороне им следует быть. Городская стража, увидев конный строй пограничников Ань Лушаня, вряд ли догадалась бы, что вот это и есть варвары, входящие в город: в конце концов, стражники увидели бы просто имперских воинов в стандартном вооружении, рысивших от дворца, из центра города. А вот тускло сверкающие в клубах пыли невиданные алебарды и шлемы над суровыми лицами с женственными, тщательно накрашенными бровями и губами были просто воплощением варварского войска. Единственное, что наверняка поставило тогда стражу в полный тупик, — зачем варварам вместо того, чтобы врываться в замерший от ужаса город, наоборот, вырываться из него. Но думать времени не было. Стража бросилась в узкие щели между мощными стенами и примыкающими к ним домами. А Чжоу-гун и его сладкие юноши, не останавливаясь, пронеслись под гром копыт прочь из обреченного города.
Но я, повторим, не видел этого удивительного зрелища, пробираясь по сгущающемуся людскому хаосу среди кварталов Бучжэн, Цзиньчэн, Инин и так далее, проклиная груженых верблюдов и пересекавшие мой путь каналы с их выгнутыми полукольцами мостами и печальными ивами над водой. Мосты эти интересовали меня сейчас только в одном смысле — через них надо было перебираться, ведя коня в поводу, среди толп народа и, что еще хуже, повозок.
У Ворот Золотого Сияния я провел чуть не полстражи, расталкивая безумцев, пытавшихся вырваться из столицы до закатного удара барабана, и отвечая с седла на множество вопросов.
Дрожащий от возмущения конь вынес меня, наконец, на западную дорогу и взял угрюмую рысь.
Первое, чем мне предстояло заняться, — это разобраться, что за зверюгу мне послала судьба. Выносливую и упорную — без сомнения, но сумеет ли этот конь сделать такой неожиданный рывок с рыси на галоп, как моя дорогая Мышка (что там с ней происходит, во дворце? — лучше не думать). На что этот конь годится в случае игры в догонялки с другими гвардейскими лошадьми? Обольщаться не следовало, а вот испытать мое новое приобретение было просто необходимо.
После нескольких рывков в галоп я решил, что назову жеребца Варз, то есть высокий. Хотя бы потому, что для стандартной степной толстоногой твари с отвислым задом он действительно был немал. Более того, он еще, как постепенно выяснялось, был упрям и азартен.
Затем я позволил своей голове вяло поразмышлять о том, сколько же имен у армейских лошадей, чья судьба — постоянно менять хозяев. В общем, я попросту отдыхал, быстро продвигаясь вперед по удивительно пустой дороге. Куда девались все эти толпы беглецов?
Мой отдых прервался, когда в бивших вдоль земли закатных лучах я четко увидел следы на дороге: не очень большой отряд армейских коней, которые пронеслись сначала на запад, потом — обратно. Отпечатки их копыт перекрывали все остальные, в том числе следы экипажей и сопровождавшей экипажи кавалерии.
Итак, погоня. Мне стало ясно, почему дорога пуста.
Когда лазоревый купол над моей головой начал бледнеть, а запад засветился малиновым и шафранным, мне в голову пришла неприятная мысль. Я выскочил из дома с пустыми руками, к поясу моему не было подвешено ничего, потому что в седельных сумках Мышки всегда было все необходимое, включая неплохую сумму денег. А вот чего ожидать от сумки гвардейца? Краткое изучение ее показало то, чего я и опасался: из самого богатого человека Самарканда и не самого бедного жителя Чанъани я превратился в очень скромного гвардейского офицера. Горстки монет на дне сумки едва ли хватило бы на два хороших ужина, а что касается завтраков… «Я всегда говорил, что воровством не разбогатеешь», — послышался мне сиплый голос Юкука. Где он сейчас?
Я тряхнул головой и снова начал читать следы в сгущающейся темноте. Копыта, копыта… а вот тут уже что-то интересное: валяющиеся на дороге стрелы, буквально взрыхленная земля: конь бешено крутился на месте. И — больше ничего интересного, кроме того, что именно с этой точки копыта второго конного отряда повернули обратно.
Дорога пересекала долину по высокой насыпи, и ее еще можно было разглядеть. Но справа и слева от меня, там, где земля как будто проседала вниз большими квадратами полей и огородов среди редких деревьев, уже клубился сумрак и поднимались подсвеченные розовым серые дымки.
Если бы подо мной была Мышка, она позволила бы мне ехать вперед всю ночь. Но Варз был знаком со мной не столь долго, чтобы простить мне голод, жажду и прочие надругательства.
Справа от дороги я увидел подсвеченные изнутри желтым дрожащим светом квадратные сельские дворы. Деревня означала воду, хотя не обязательно еду, и уж совсем не обязательно — хорошую еду.
Но мне повезло. Когда ночь стала совсем непроглядной, я уже сидел на пригорочке, под невидимой кроной высокого тополя, мой утоливший жажду конь мирно вздыхал неподалеку, разыскивая лучшие кустики травы, а у меня между колен стоял кувшин с подозрительным напитком, напоминавшим смесь пива с водой. На коленях же лежали две горячие кунжутные лепешки.