Александр Папченко Кузнечик
Рисунки П. Крапивина
Квартира выглядела ужасно. У книжного шкафа отвалилась ножка. Шкаф накренился, и книги, растопырив пыльные страницы, разлетелись по полу в опасной близости от банок с побелкой. По стенам змеились трещины и кое-где свисали клочки старых обоев. Ремонт…
Посреди всего этого безобразия сидел на кровати Тимка, сонно щурился на яркое июльское солнце, зевал и слушал невеселые голоса, доносящиеся из-за стены:
— Сейчас я поверну, а ты держи, — это папа.
— Да оставь ты ее, не дай бог отвалится, — это мама. — Александр, осторожно!
Грохот. Упала полка?
— Я тебе говорила, — мама жалобно.
— Вечно вы, женщины, из-за каждого пустяка…
Очень сильный грохот. Даже Тимка вздрогнул. Упал шкаф?
— Мы так никуда не уедем, — мама в преддверии истерики.
— Дай мне лучше отвертку с коричневой… я тебе говорю, с коричневой ручкой. Неужели так трудно сообразить?..
Новый грохот… Тимка недоуменно пожал плечами. Все, что могло упасть, уже упало. Тимка перестал прислушиваться, сунул ноги в нагретые солнцем тапочки и побрел в туалет. В приоткрытую дверь кухни было видно, как бродят в известковом тумане родители.
«А деда снова заперли… — думал Тимка, возвращаясь из туалета. — Вместе с коллекцией. Принципиального старика закрыли вместе с марками в собственном кабинете. Ясное дело — марочки любят порядок и не любят пыли. Не дался живым дедище. Сражался, как… до последней капли воли».
Тимка тронул дверь кабинета деда, и та неожиданно поддалась. На пороге стоял сам Евгений Иванович. Засунув руки глубоко в карманы брюк, раскачивался с пяток на носки.
— Доломали? — поинтересовался дед. — Можно идти завтракать?
— Папа, — сказала мама из кухни, — ты разве не видишь, что Александр…
— Вижу… штурм Кенигсберга. Только там для установки фугасов специальные траншеи рыли и уж конечно перед взрывами своих оповещали.
— Какие еще траншеи? — обиделась мама. — Александр штукатурит…
— Да? — искренне удивился дед. — А я думал, репетирует сложный акробатический трюк.
Действительно, Тимкин папа, Александр, был похож на акробата. Зажав в зубах отвертку с длинной коричневой ручкой, он стоял одной ногой на подоконнике, другой на стуле и, балансируя ведерком, тянулся рукой с зажатым в ней мастерком под потолок.
Тимка хмыкнул и тут же получил от мамы профилактический подзатыльник. Но не обиделся.
А дед подумал, посмотрел и сказал:
— Как только Александр Сергеевич свалится, ты, Нина, мне чайку нальешь?
— Папа, — мама сделала предостерегающее лицо, но Тимкин отец все равно упал.
— Евгений Иванович! — обиженно сказал Тимкин папа, поднимаясь. А дед сказал на это:
— Любое тело… пардон. Любое ФИЗИЧЕСКОЕ тело, будучи отклонено от вертикальной оси более чем на 45 градусов, падает всегда, под воздействием силы тяготения — если только оное тело не Тарзан и не успеет зацепиться за что-нибудь.
Тимкин папа мало походил на Тарзана. Потирая ушибленное колено, он сказал, что пусть мама быстрее кормит всех и особенно деда. Потому что когда Евгений Иванович голодный, он вообще…
— Да, — сказал дед, — я и так-то, ню уж когда голоден, я иногда вообще.
Тут мама побыстрее накрыла на стол в комнате. Как и следовало ожидать, известка трещала на зубах. Дед раскачивался на стуле, который скрипел. Тимка подумал и тоже стал скрипеть стулом. Как будто качка. Как будто их с дедом качает на одной волне. Весь завтрак прошел в молчании, если не считать скрипа стульев.
— Ну вот что, до-мо-чад-цы! — отодвинув пустой стакан, сказал дед. — У вас тут этого так называемого ремонта еще на два дня, не так ли?
Мама кивнула. Папа нервно вздохнул.
— Поэтому я забираю Тимку, и мы уезжаем. К часу «Ч» вернемся. А вы тут без помех зажимайтесь акробатикой.
— Но, — возразила мама, — еще же документы…
— Именно поэтому, — сказал дед.
— И собраться. И я вообще не понимаю, зачем это делать… Куда-то переться? С твоим здоровьем, папа!
— Оставь, — Тимкин отец облокотился на стол. — Так, наверное, правильней. Не знаю, лучше ли… Но в четверг в семнадцать часов…
— Я помню, — сказал дед.
Мама принялась убирать посуду со стола. Тимка показал деду большой палец.
— Значит, рубить? — спросил дед.
— Господи, что еще рубить?! — ужаснулась мама.
— Швартовы, сударыня, швартовы, — сказал дед.
— А еще… — проговорил Тимка и чуть покраснел, — возьмем Альку? А?
— Какую такую Альку? — не понял дед.
— Ну, Ольгу с шестнадцатой… С которой я в пионерский лагерь в прошлом году ездил.
Дед поглядел на Тимку и неожиданно легко согласился:
— Альку так Альку. Отпустят — возьмем.
— Ты не бойся, дед. С тобой кого хочешь отпустят, — повеселел Тимка. — У тебя вид представительный. На такой вид самый нервный родитель может смело положиться.
Алькины родители оказались людьми мнительными и м упора закомплексованными. Но в конце концов безупречная репутация Евгения Ивановича сыграла свою роль: Альку отпустили, Алька, восхищенно глядя на деда, за-скакала на одной ноге и вдруг ткнула Евгения Ивановича носом куда-то в ухо. Поцеловала, значит.
— Ну вот, — смущенно сказал дед, — еще не поехали, а уже чувствую себя достаточно глупо.
— Евгений Иванович, вас все боятся, — защебетала Алька, забираясь на заднее сиденье. — Абсолютно все. Даже тетя Тамара. Как только увидит вас, сразу синеет и говорит, я в другой раз зайду. А я вот нисколечко. Тимка может подтвердить.
Дед поглядел на Тимку. Тимка посмотрел на деда, вздохнул и подумал: «За что я только люблю тебя, Алька?»
— Такая скучища сидеть дома, когда все в лагере, — продолжала щебетать Алька, — Ларка тоже в лагере. Не знаете Ларку? К ней еще дядя приезжал из Калининграда.
— Мадемуазель, — сказал дед и добавил многозначительно: — Вы же не хотите, чтобы я посинел, как тетя Тамара?
— Нет, — подтвердила Алька и сделала печальную мину.
— Тогда не отвлекайте меня от дороги. Иначе первый же столб — наш…
Наконец-то в машине стало тихо.
Тимка смотрел на красивое Алькино лицо и думал о превратностях любви. А дед сказал через какое-то время:
— Мы,мужчины, иногда совершаем ошибку, доверяя нашим чувствам. Да.
Тимка покраснел.
Но вот город кончился. Дед приосанился и добавил газу. Впереди было пустынное шоссе. Точнее, почти пустынное. Скользила нанизанная на липкую асфальтовую струну оранжевая бусинка-автомобиль далеко-далеко впереди. И все.
Дед строго глядел на ускользавшую под капот дорогу — он к ней относился снисходительно, но с уважением.
— Как автомобилист со стажем, — сказал дед, — замечу, что профессионала от любителя отличает такое ценное качество, как хладнокровие. Дорога не любит ухарей. Знавал я их множество, и все они закончили печально.
— Правильно, — вставила Алька, — дорожные правила для того и пишутся, чтоб их соблюдать. Вот у нас в классе тоже есть правила…
Но дед не дал ей развить мысль.
— Но когда я вижу, молодые люди, впереди самоуверенного зануду, — проговорил дед, — который полагает, что ему позволено битый час мозолить мне глаза и пылить в лицо, я прибавляю скорость.
Впереди, как и час назад, двигалась оранжевая точка. То ныряла в ложбины, надолго исчезая, то вновь неожиданно вспыхивала на вечернем солнце.
— Если не умеешь ездить, сиди дома, — проворчал дед. — Между прочим, — обращаясь к Альке, сказал он, — я бы вам посоветовал заняться бутербродом. Запах сыра и колбасы помогает мне сосредотачиваться.
— Да, — подтвердил Тимка. — Дед лучше врубается в дорожную ситуацию, если рядом жуют. А мы сейчас идем на сложный обгон…
— Обгон… — дед презрительно хмыкнул. — Какой это обгон… Так, разминка в начале пути. Сейчас я эту оранжевую жестянку сделаю за… полчаса.
Оранжевую жестянку сделали с перевыполнением графика, за 26 минут. Причем так славно, что Алька еще долго потом сидела восторженная и уже добровольно поглощала бутерброд за бутербродом. Тимка даже начал волноваться за ее здоровье… А иначе какая же это любовь?
Мелькали по обочинам золотистые стволы сосен. Небо лежало на их широких ветках. Терялся в медово-золотистой глубине солнечный свет. Длинные тени легли поперек дороги. И оттого дорога превратилась в «зебру». Все в мире было славно и покойно.
Тимка задумчиво смотрел в окно. За окном все было знакомое и какое-то привычное, словно дома. Привычно и на своих местах стояли деревья. Летели вечерние узкие оранжевые облака. А на заднем сиденье очень хорошо молчала Алька. Тимка поглядел в зеркало над водительским местом. Алька, кажется, дремала. и красиво улыбалась. Именно так красиво улыбались все девчонки, которые нравились Тимке.
Место для ночлега выбрали неподалеку от дороги, на берегу неширокой речки, где пели лягушки. Едва открыли дверцы машины, как налетели комары. Из-за комаров пришлось срочно разводить костер. Алька скакала на одной ноге вокруг костра и, отмахиваясь от мошкары, громко пела:
— Ура! Двенадцать стервецов на бочку с джемом!! Ха-ха!
А Тимка, наоборот, сделался скучным. Взобрался на еще теплый капот машины, а потом и вовсе улегся на спину. В небе было пусто. И уютно. Собирался тихий дождь. Лягушки смолкли, Может, перед дождем, а может, испугавшись боевой Алькиной песни. И сразу стало слышно, как ворчит лес. Лес перекричать Алька не могла, сколько ни старалась.
Из леса вернулся дед с охапкой хвороста. Охнув, сгрузил на землю и, придерживая поясницу руками, окинул суровым взглядом безобразничающую Альку.
— Что-то я не совсем понял… На чем это там пляшет Оля? — спросил дед, повернувшись к Тимке. Тимка слез с капота машины и поглядел на Олю.
— На палатке пляшет, — скучным голосом объяснил Тимка, — и поет.
— Это именно на той палатке, старенькой, рассыпающейся, которую я неделю ремонтировал и в которой нам сегодня придется спать под дождем? — спросил дед.
Тимка грустно кивнул.
— А я думаю, что это тут за брезент валяется… — Алька, аккуратно ступая, на цыпочках сошла с палатки и стала печально созерцать лес, реку, облака и вообще все подряд.
Дед проворчал:
— Я теперь тоже вижу, что тут валяется брезент…
Но, к счастью, на этот раз дед ошибся. Палатка неожиданно оказалась крепче, чем все предполагали, и только в одном месте разошелся шов.
— Ну ладно, будем ставить… Собирается дождь… Тим, иди сюда. Будешь держать вот эти распорки. Ты, Алька, лезь внутрь — будешь вместо распорки задавать форму, — командовал дед. — А я сейчас забью пару колышков. Тимка, ты куда тянешь? Не туда. Отпусти свой край! Не тот! Алька, держись! Тьфу!
Тимка выпустил растяжки, палатка рухнула вместе с Алькой.
— Ты чего такой? — дед потрогал Тимкин лоб.
— Ну что вы там?.. — высунула голову из-под брезента Алька. — Тут же могут быть… мыши!
— Мыши тут уже были, — успокоил ее Тимка.
Наконец палатка была установлена. Дед довольно потирал руки — все было сделано под его замечательным руководством. Окопано, растянуто, завязано… Потом, словно последний штрих на полотне художника, вокруг палатки были вбиты колышки, и озябшие, смертельно уставшие Алька с Тимкой полчаса прикрепляли к ним проволоку с нанизанными пустыми консервными банками. В далекой юности деду поведал об устройстве такого «сторожа» какой-то друг, не то геолог, не то бродяга.
— Какие медведи? — сипел жалобно Тимка. — Какие дурацкие волки?! Экологию знать надо.
Ладно, ладно, — возражал упрямый старик, — ночью навалятся, а я отвечай за вас, так что ли? И ружье вскинуть не успеешь.
— Кто еще навалится? — Алька настороженно огляделась: — Вы кого имеете в виду? Вы, Евгений Иванович, как хотите, а я, наверное, в машине спать буду.
— Ну, дед! — не выдержал Тимка. — Кого ты запугал?! Ты всех запугал! Навалятся. Зацепятся.
— Ну вас, — сказал миролюбиво дед, — никто ни на кого не навалится, а я пошел спать. Но если что — кричите… — Дед уже скрылся в палатке, оттуда доносился его голос: — …если что. кричите, что мы, мол, свои и в нас… — дед облегченно закряхтел, устраиваясь поудобнее, — …и в нас, мол, не стреляйте.
У Альки вытянулось лицо. Она пристально поглядела на Тимку и вдруг бросилась к палатке.
— Евгений Иванович! — Алька пулей прошмыгнула под полог: — Вы еще не спите?
— Конечно, сплю, — сказал дед. — Я в это время всегда сплю. Кто рано ложится… тому… — зевнул дед, подумал и закончил: — тому, Оля, мама приснится. Спи спокойно.
Тимка хмыкнул и на четвереньках занял свое место в палатке.
— А почему кричать «левой»? — не унималась Алька.
— Чтоб дед в темноте не промахнулся, — съехидничал Тимка. Повернувшись на бок, он попробовал привычно свернуться калачиком, но колени уткнулись в чью-то испуганно вздрогнувшую спину…
— Я это, — сказал Тимка и добавил на всякий случай: — Свой… — А сам подумал: «Разложились тут, понимаешь, как королевы».
Когда все задремали, пошел дождь. Тихо застучал по брезенту. В сонной Тимкиной голове вертелись тревожные обрывки фраз, какие-то неприятные силуэты, подлецы или стервецы, плясали на бочке с порохом и громко пели. Прошло, может быть, несколько минут, а может, и часов, как вдруг раздался страшный грохот. Словно взорвалась бочка с порохом, на которой так славно плясали пираты.
«Банки сработали!!!» — пронзила Тимку страшная мысль. — «Сейчас навалятся!!!» В тот же миг кто-то больно съездил ему по носу. Отчаянно отбиваясь, Тимка вскочил. Что-то мокрое и тяжелое рухнуло на него сверху.
— «Навалились!» — содрогнулся Тимка.
— Я свой! — пронзительно завизжало прямо под Тимкой и очень больно двинуло в спину.
— Все свои! — отозвалось эхом рядом. — Все свои!!!
— Не стреляйте! — закричал Тимка, раздавая удары направо и налево, рванулся что было сил. Раздался треск, и Тимкина голова и плечи неожиданно легко проскользнули в образовавшуюся в брезенте дыру.
Внизу, там, где оставались его ноги, шла отчаянная схватка. «Навалились туда, а я стою тут…», — пришла мысль, и Тимка уже собрался было нырнуть обратно, как из распахнувшегося полога палатки выпала Алька. И сразу все стихло. Только настырно гремели банки. А в двух шагах на траве сидел… дед? Дед. И что-то там крутил, дергая дурацкую проволоку.
Заметив выпавшую из палатки Альку, дед перестал греметь и удивленно спросил:
— Ты что, Оля, не спишь? А? Не спится? Так рано еще… — Дед поднял глаза и увидел Тимку, застрявшего прямо в крыше палатки.
— Дед… — едва не плача, сказал Тимка. — Кто навалился?
— Да никто… — ответил дед. — Я, понимаешь, задремал было, а потом вспомнил: ружье в машине осталось. И пошел. А здесь дождь прошел. Ну и подскользнулся… И сразу, как запутался, вам сказал: все свои, чтоб без паники, спите себе дальше. Ведь рано же еще. А потом гляжу, Ольга вышла…
— Да-а… — Тимка потер ушибленный нос. — Вышла. Как же она вышла… когда выпала?
Алька продолжала сидеть, ошарашенно переводя взгляд с деда на Тимку. Тимка вылез из дыры в брезенте, после чего палатка сразу обмякла, и спокойно сказал: — У Альки, дед, вон тик от тебя…
Дед помолчал, зевнул, потянулся:
— Ладно, раз вы проснулись, будем готовить завтрак.
— С вами, Евгений Иванович, не соскучишься, — сказала Алька, окончательно приходя в себя.
— Мы пережили интересную ночь. Она нам запомнится, — сказал дед.
— Да, Евгений Иванович, — подтвердила Алька, — такого приключения со мной еще не случалось. Даже когда в пионерском лагере ночью мальчишки нас зубной пастой мазали, и то не так страшно было. Хоть Ларка и визжала…
— Ларка у вас больная, — заметил Тима, устанавливая котелок с водой на костер.
— У нее кожа чувствительная, — сказала Алька, — она каждое утро макияж наводит…
— Ага, дед, наводит. А потом ее всем отрядом отмывают. Потому что она страшная в макияже, и мелюзга ее пугается.
— Занятно, — сказал дед, заправляя воду макаронами.
— Ага, занятно было, пока в нее не влюбился во второй смене Серж, — сказала Алька.
— Какой еще Серж? — спросил Тимка.
— Да Завьялов, Так он ей сразу заявил — я не уважаю девчонок, что красятся. У Ларки, конечно, истерика. У нее же кожа чувствительная. И натура восприимчивая. Она еще стихи сочиняет. Вот приедем, я тебя, Тимка, с ней познакомлю.
— Больно надо, — скорчился Тимка. — Я ее знаю. Дура. И нос у нее длинный.
— Она страдает, Тимка. Нос — это ее отчаянье. Она даже в кабинет ходила, где носы режут, а ей там ни в какую, говорят, не отрежем. А она настаивала, чтоб отрезали… А потом так рыдала.
— Рыдала, — фыркнул Тимка. — Там мозги не меняют? В том кабинете?
— Нет… — Алька не заметила подвоха.
— Жаль, — искренне посочувствовал Тимка.
Над лесом вставало солнце. Тени от деревьев потянулись к реке и, наконец, окунулись в воду. Трава расцвела росистой россыпью. Заметно потеплело.
— Разговоры у вас какие-то анатомические, — вме-шалея дед. — И вот еще… Ты, Тимофей, все-таки не прав. Девочка пишет стихи — это же прекрасно. Стихи возвышаю! душу. Может быть, ты, Оля, прочтешь нам что-нибудь из сочинений твоей подруги? Если помнишь…
— Кто же такие стихи забудет, Евгений Иванович? — удивилась Алька. — Как она прочла, когда ее Серж бросил, так и врезалось. Вот, пожалуйста:
У деда приподнялись брови.
— Или, — продолжала Алька, захлебываясь от собственной значимости.