— Или, — продолжала Алька, захлебываясь от собственной значимости.
— Дед, ты что? — попробовал было остановить опасное развитие событий Тимка, но было поздно. Тимка захотел было съездить Альке ложкой по лбу, но вовремя вспомнил, что он любит ее… А какая же это любовь, когда по лбу?
— Или вот, — тараторила Алька.
У Альки загорелись глаза и. раскраснелись щеки. Она трогательно глядела деду в глаза, придвигаясь к нему после каждого следующего стиха. Дед пятился.
— Или… — Алька выдержала эффектную паузу:
— Какой, — очнулся дед, — потенциал. У меня даже в ушах заложило. Звенит. Ничего подобного никогда не слышал. Даже в войну. Какой-то фольклор на ходулях! — Дед принялся накладывать по тарелкам макароны.
— Да-а, дед, — сказал Тимка, принимаясь за макароны. — Они так там все орут про любовь, что около школы вороны больше не живут. Распугались.
— Еще!!! — вдруг яростно вскрикнула Алька. Дед от неожиданности уронил в котелок вилку.
— Еще, — торжествующе блестя глазами, заявила Алька.
Правда, потрясно?!
— Очень потрясает, — согласился дед, пытаясь длинной палкой выловить вилку из котелка. — Это все? Или еще чего-нибудь?
— Все… — печально кивнула Алька.
— Очень, очень большое спасибо, — сказал дед. — Теперь можно завтракать…
А Тимка ел-ел, а потом сказал:
— Ты, дед, не обращай внимания. У них класс с маразматическим уклоном.
А Алька сказала:
— Па-а-адумаешь…
На этом завтрак закончился. Солнце уже порядком припекало. Наступило настоящее утро.
Мыть тарелки — занятие не из веселых, но что поделаешь, если дед совсем не мама. Не дожидаясь, пока Тимка и Алька соберут посуду, дед взял удочки и отбыл в направлении ближайших зарослей орешника.
— Клев должен быть замечательный, — на ходу бросил он. — Я полчасика подергаю окуньков, и мы будем с ухой.
Едва дед исчез в зарослях, Алька сказала:
— Пошли купаться, — и поскакала к реке, на ходу разуваясь. Доскакала до самой реки и исчезла.
В том самом месте, где исчезла Алька, река делала широкий поворот. Вправо и влево от этого изгиба тянулись кустарниковые заросли, переходящие в сосновый лес. В траве кто-то гудел. Конечно, шмели и разные мухи… Тимка побрел к реке. На берегу разделся и залез в воду. Вода была утренняя, свежая. Сначала Тимка нырнул и достал немного песка со дна. Потом проплыл немного. Потом решил «утопить» Альку. Но Алька сразу предупредила, что она и сама утонет, так как плавает очень плохо. Тимка поглядел на красивое лицо Альки и «топить» ее передумал. От нечего делать он поплыл за поворот, — посмотреть, как дед ловит рыбу. Дед за поворотом бессовестно спал, воткнув удилища в землю. И даже жалостно всхрапывал. На поплавке качалась стрекоза. Тимка не стал будить пригревшегося деда. И подумал: «Я меняюсь к лучшему».
Когда Тимка выплыл из-за поворота, он понял, что глупости в жизни мужчин случаются не только в кино.
Алька переодевалась на берегу. Наверное, она думала, что Тимка уплыл к деду ловить рыбу, а может, еще что… Но это не главное… Трава была ослепительно… Трава была ослепительная, как… Трава была зеленая, как… как… Алька стояла спиной к реке и смотрелась в маленькое зеркальце. А потом прыгала на одной ноге, вытряхивая из ушей воду, и вновь смотрелась в зеркало.
Тимка перестал плыть. Ноги коснулись дна.
Трава была зеленая, как… такая зеленая. И небо такое… В жизни никогда не бывает такого неба. А Алька прыгала, словно загорелый кузнечик, и смотрелась в зеркало. А волосы у нее были светлые, выгоревшие на солнце и длинные. И мокрые. В жизни никогда не бывает таких волос. Но это не главное… Было очень тихо. Гудела болтливая трава. Тимка по щиколотки увяз в тине. А Алька стояла на берегу, как загорелый кузнечик. Тонкая. И вдруг оглянулась. Тимка почему-то не утонул со стыда. Стыда не было. Алька испуганно улыбнулась и растерянно опустила руку с зеркальцем. «Зайчик» брызнул в траву. Тимка тоже испуганно улыбнулся и, выдернув из тины ноги, поплыл за поворот. А за поворотом спал дед. И храпел. Просто сидел себе на солнышке разомлевший старик и спал.
— Дед, — прошептал, вылезая на берег, Тимка.
— А? — дед вздрогнул и сразу выпрямился.
— Дед, — шепотом спросил Тимка, — что ж ты спишь, дед?
— Не кричи, — шепотом сказал дед, — всю рыбу распугаешь.
Тимка вдруг сделал сложное «сальто» и упал рядом с дедом. Дед подозрительно покосился на Тимку. Тимка вытащил из воды удочку. На крючке обмяк сомлевший червяк.
— На такого даже я не позарился бы, — сказал Тимка.
— Он замаскировался, — вздохнул дед. — Он в глубокой засаде. — И, отобрав удочку, закинул обратно в реку.
— А помнишь, как ты в третьем… нет, во втором классе германскую серию на окно расклеил?
— Ага, — весело сказал Тимка, — ты сказал, что приличные гены обошлись без меня… Ругался.
— Я не ругался, — сказал дед, — я тогда был в таком состоянии, что уже не ругался.
Где-то далеко закуковала кукушка. И куковала, слава богу, долго. Вернулась стрекоза и вновь нахально уселась на поплавок, и закачалась… У Тимки отчего-то сжалось сердце.
— Дед, а ты стихи знаешь? — спросил Тимка.
— Очень немного, к сожалению, — вздохнул дед. И улыбнулся. И у Тимки отлегло с души.
— Не про бокальчики, правда…
— Прочитай, — попросил Тимка.
— Вот стихи, написанные тоже в дороге, — сказал дед, — и я их люблю.
Дед надолго замолчал.
«Кузнечик дорогой…» — Тимка поджал колени и, обхватив их руками, смотрел в воду, на круги, разбегающиеся от танцующего поплавка со стрекозой.
«Кузнечик дорогой…» Тимка смотрел на воду й улыбался той улыбкой, что называется глупой.
— Ты, дед, не бойся… — произнес наконец Тимка.
— А я и не боюсь, — улыбнулся дед, — просто я огорчаюсь.
— Знаешь что, — сказал Тимка, — пошли… Хватит тебе спать. Там… и Алька одна, и вообще.
Дед смотал удочки, и они пошли. А червяков из банки выпустили на свободу. Повезло червякам, что и говорить.
Алька стояла у погасшего костра и перемешивала золу длинной обугленной палкой-кочергой.
— Бьюсь… — Дед опустил на землю пустое ведерко. — Бьюсь об заклад — в этой реке полно рыбы. Однако сегодня возобладали гуманные мотивы. Вследствие чего популяция местной фауны сохранена в неприкосновенности, — просто объяснил дед отсутствие рыбы.
Алька перестала задумчиво «кочегарить» и мельком глянула на Тимку. Тимка был серьезней.
— Не клевала, — перевел он речь деда, — рыба.
— В другой раз… — осекся дед.
— А я уж думаю, что вас так долго нет, — Алька облегченно улыбнулась. И открыто посмотрела на Тимку. Тимка слегка покраснел и сказал:
— Так дед же… Он же… Дед ведь пока всю рыбу не выловит… Он же как этот… фанат. Его же никак не отвлечешь.
Дед оглянулся на Тимку и задумчиво произнес:
— Мне всегда было интересно, когда все врут и никто не краснеет.
— Почему это не краснеет? — Тимка действительно покраснел.
Мнительная Алька поглядела на деда, на Тимку и тоже залилась краской. И вдруг так саданула «кочергой» до золе, что Тимка попятился.
— А я с… дедом… это… — выдавил Тимка и тихонько возненавидел свой неповоротливый язык и всего себя, дурацкого, неуклюжего, совсем не мужественного. А, наоборот, такого… прямо никакого…
— Я купался… — наконец сказал Тимка и, решив уточнить, добавил: — Там… в этой… реке… — И тут же испуганно подумал: «Что я сказал?! Она, конечно, сразу подумает… что я нарочно… Тем более, что я… А она подумает, нарочно… Как будто специально. Как будто намекая… Как будто…»
Тимка жалостно вздохнул.
— А я гуляла, — сказала Алька, настойчиво взбивая из золы гоголь-моголь.
— А я… купался… там, — повторил Тимка и вспомнил, что он это уже говорил.
— А я гуляла, — сосредоточенно повторила Алька, как на допросе.
«Кажется, сейчас помру», — подумал Тимка и принялся лихорадочно искать, что бы сказать, но как назло в голову лезло идиотское «я купался»… Но неожиданно Тимку осенило:
— Где? — спросил он. — Где гуляла?
— Там, — кивнула в сторону леса Алька. и вновь стало тихо. Пауза затянулась. Она уже стала шире той черты, когда еще можно что-то сказать. Она стала красноречивой, потом тоскливой, потом подозрительной…
Тимка внутренне собрался. Нужно было говорить. Что? Наорал побольше воздуха и очень громко произнес, как прокричал:
— Погода сегодня хорошая…
— Хорошая… — отозвалась эхом Алька.
— А вчера был дождь… ночью, — сказал Тимка.
— Дождь, — повторила Алька. В этот критический кошмарный момент вернулся дед, который отходил к машине.
— Ландыши, ландыши, теплого мая привет… — пел дед. Сунул Тимке котелок и велел сбегать за водой. Алька вцепилась в спасительную пачку макарон, и обстановка разрядилась. А сам дед принялся разжигать новый костер. Он поступил очень мудро. Любовь любовью, а кушать все равно хочется.
Обед прошел в тихой дружелюбной атмосфере.
После обеда день продолжался. Солнце перекатилось на другую сторону реки. Дед лежал, удобно облокотившись, и размышлял:
— Вот если бы я курил, так сейчас бы закурил для полного ощущения…
— Курение — яд для вашего организма, Евгений Иванович, — заметила Алька.
— Дед, одна капля никотина убивает лошадь. Все знают, — подтвердил Тимка.
— Это какого-нибудь плохого никотина капля… Ну, там «Примы» или «Астры», а вот, к примеру, «Герцеговина Флор» никого не убивает. Хотя, — спохватился дед, — курение, конечно, отрава и эта… пакость. Не курите!
— Ты не бойся, дед, — успокоил Тимка, — я уже бросил.
Дед зевнул.
— Вот если бы я не спал, можно было… — дед вновь зевнул, — …посмотреть место, где шведы форсировали. Десну, когда шли к Полтаве. Петровские редуты называется… — Дед опять зевнул. — Редутов, конечно, нет, а место осталось. За третьим дубом. Какие редуты!.. Потрепали при переправе нервы Карлу XII…
— Что ж, ты, дед, зеваешь, когда спал все утро? — спросил ехидно Тимка.. — Что ж ты зеваешь? Конечно, нужно немедленно идти и посмотреть. Правда, Алька?
— Конечно, Евгений Иванович… С познавательной точки, — подтвердила Алька.
— Знаете что? В моем организме какое-то странное смущение… Разбалансировка основных функций… Вон, вдоль берега в горку… Залезете на вершину — самое место. Из-за речки шли шведы. Здесь на бугре стояли наши. А я пока… — Дед зевнул и напялил на глаза газету.
— Все, — сказал Тимка, — он все сказал. Пошли?
— Если б я так много спала, у меня были бы мешки под глазами, — укоризненно сказала Алька, поднимаясь.
— Когда у тебя под глазами появятся морщины, девочка, поверь, мешки не так будут пугать… — донеслось из-под газеты.
Алька, пользуясь тем, что дед ее не видит, сделала мину, мол, мешки меня всегда будут пугать. И они с Тимкой отправились вдоль берега.
Берег вначале был пологий, а потом незаметно стал вздыматься к небу. Стали попадаться сосны. Потом начался лес. Сосны, те что стояли у самого откоса, цеплялись корнями» за песок, некоторые даже почти висели. Тропинка вилась по самому гребню, то отступая под полог леса, то вновь выбегая на гребень. И даже кое-где обрушилась… Река подтачивала берег. Все выше забирались ребята, хотя снизу холм и не казался высоким. Высота обозначилась только теперь, когда, остановившись передохнуть, Тимка показал Альке деда и машину. Маленьких и далеких.
На самой макушке холма, посредине небольшой поляны стоял дуб. Трава была усыпана дубовыми листьями вперемешку с хвоей. Дуб был не старый, лет четыреста. В нескольких метрах от дуба начинался обрыв. Обрыв, наварное, год за годом приближается, а для дерева, которое растет так долго, это очень быстро. И не убежать дубу, не отойти от опасной черты. Тимка вздохнул. И огляделся. Красивый вид открывался отсюда. Река, извиваясь и сверкая, тянулась в луга, и вдалеке синел лес. Ветра не было, только пахучий влажный воздух наплывал волнами. Да еще в небе кувыркалась то ли неумело, то ли нарочно птичка, и барахталась, и звенела.
Алька подошла, стала на самом краю обрыва с Тимкой. Из-под сандалий посыпался песок. И струился долго по песчаным барханам. Тимка провожал его взглядом. И Алька тоже. А потом Тимка поднял глаза, поглядел на Альку, хотел что-то сказать, и вдруг неловко ткнулся губами и носом ей в теплую щеку. У Альки вздрогнули ресницы и чуть изменилась линия рта. Так что даже непонятно, что… Тимка отвел взгляд. Тишина оглушала. Песок беззвучно струился из-под ног. Длинными прядями обтекал барханы. Алькины сандалии стояли на самом краю. Поцарапанные щиколотки. Загорелые и поцарапанные. Тонкие… «Кузнечик дорогой…» — вспомнил Тимка. И вдруг улыбнулся. Подмигнул Альке и, оттолкнувшись, прыгнул. Очень-очень долго летел. Или падал. А потом еще долго скользил по песку, вздымая тучи пыли. Катился к реке, пока не замер. Глянул вверх, туда, где на гребне стояла Алька, испуганно прикрыв ладонью рот. Тонкая, в светлом платье, с длинными выгоревшими волосами.
— Алька! — крикнул Тимка. — Прыгай! Не бойся!
Алька прыгнула, и тут только Тимка испугался. И лишь взглянув на смеющееся лицо прибывшей по назначению запесоченной Альки, радостно закричал:
— Здорово! Ты катилась, как пушечное ядро!, Ну, думаю…
— А ты, — закричала Алька, — ка-ак прыгнул! Я испугалась!
— А я думаю — песок мягкий!
— Мягкий!
— Ка-ак шендарахнусь боком!
— А я… а я с такой высоты еще никогда не прыгала!
— Ага! Я так испугался, когда ты прыгнула!
— А дед спит! — рассмеялась Алька. Тимка тоже засмеялся. Нельзя было понять, что в этом такого смешного, что дед спит, но Тимка с Алькой смеялись, пока не заболели щеки. Стоило кому-то затихнуть, как другой, корчась от смеха, выдавливал:
— А дед-то… дед дрыхнет… — И все начиналось сначала.
Потом Тимка посмотрел на Альку и прошептал:
— Я ведь тебя люблю…
Алька замерла, как тогда на обрыве. С лица исчезла улыбка. И опять что-то изменилось в лице… иди мелькнуло что-то взрослое… или как у человека, которого окликнули, и он пытается вспомнить окликнувшего и не может, и не знает, сердиться ему или радоваться придется через секунду…
— И я люблю, — очень серьезно произнесла Алька и отвернулась.
Тимка хотел сказать еще что-то, не не решился. Показалось, что это будет глупо. Не зря ведь говорят, что слова нужны тогда, когда ничего другого уже не остается.
Тимка и Алька лежали у подножия Петровских редутов, засыпанные песком. И очень трудно было представить им, как много-много лет назад бежали здесь солдаты нахального шведского короля, и русские солдаты тоже бежали. И ругались зло, и кричали… И потом лежали. И даже если бы они представили это, им не было бы грустно, так как это было давно. Так давно, что уже не чувствуется, а только помнится.
Тимкина рука касалась Алькиной руки. Солнце садилось за луга. Вслед солнцу тянулись плоские и рваные, словно поджаристые блины, облака. Золотистые на просвет. Очнулись лягушки. Сразу же запели. Прохладой потянуло от реки. Тимка пошевелился и приподнял голову:
— Ты знаешь… — сказал он, и сам удивился, как громко и противно звучит его голос. — Ты знаешь, Оль…
— Знаю, — сказала Алька. Тимка встал.
— Дед нас, наверное, ищет…
— Наверное, — сказала Алька.
— Оль, ты… — запнулся Тимка. — Ты больше не читай свои стихи… а то они…
— Глупые они, — вздохнула Алька. — Просто ради смеха.
Они еще некоторое время стояли неподвижно. Уходить не хотелось. Жалко было почему-то… хоть и непонятно, что жалеть.
— Надо идти, Тим. А то Евгений Иванович испугается, — нарушила тишину Алька, и они пошли, вначале по берегу, а затем зашлепали прямо по воде босыми ногами.
За время отсутствия ребят дед не терял зря времени. Подправил палатку, — хотя как поправишь дырку от Тимкиной головы? Восстановил. «систему безопасности». Разжег костер. И даже сварил ужин. Заметив ребят, дед сказал:
— Конечно, с точки зрения истерической педагогики вам следовало бы закатить хорошенькую истерику… — Он выразительно постучал по циферблату часов. — Однако, в отличие от некоторых, я верю своему внуку. И вообще, у меня принципы!
Одного только не сказал Евгений Иванович, что он, как «педагог, исповедующий неистерические принципы», мужественно сражаясь с одышкой, пару раз взбирался на холм и, объективно оценив обстановку, возвращался обратно. На холм его гнала ответственность…