Но поскольку всё-таки оставалась некоторая вероятность того, что солдату придёт в голову проверить меня, я озаботился положить на подушку тряпочное чучело в парике и ночном колпаке, а одеяло устроил так, чтобы можно было обмануть первый взгляд.
Как я узнал впоследствии от моего испанца, всё обошлось наилучшим образом. Пока Дюк распивал с часовым вино, я завернулся в шубу, предварительно прикрепив к поясу охотничий нож вместо шпаги, и положил в карманы два заряженных пистолета. Едва темнота возвестила, что мой испанец задул канделябр, я осторожно вышел из комнаты и без единого шороха достиг лестницы. Остальное уже не вызывало опасений, поскольку лестница выходила на аллею, а дверь до полуночи всегда была открыта.
На улице я шёл быстрым шагом и без четверти двенадцать уже входил к Бинетти, которая ждала меня возле окна. Не теряя времени, я выбросил через него шубу на руки Балетти, стоявшего во рву по колено в грязи, и, обмотавшись верёвкой, расцеловал Бинетти и маленькую Балетти, которые, привязав оную верёвку, спустили меня вниз наиблагополучнейшим образом. Балетти принял меня в свои объятия. Я обрезал верёвку и, подобрав шубу, последовал за моим освободителем.
Презрев грязь, которая доходила нам до колен, и с трудом перебравшись через плетень, мы, совершенно измотанные, достигли большой дороги, хотя по прямой всё расстояние не превышало четырёхсот шагов. Карета со слугой Балетти ждала около небольшого кабачка. Слуга сказал, что почтальон зашёл туда выпить пива и зажечь трубку. Я вознаградил этого верного человека и занял его место.
Всё это случилось апреля второго дня, в годовщину моего рождения. День сей всегда был весьма замечателен в моей жизни, поскольку ни один не проходил без того, чтобы не приключилось какого-либо счастливого или печального происшествия. Я уже две или три минуты сидел в карете, когда подошёл почтальон и спросил, долго ли ещё ждать. Он полагал, что разговаривает с тем же человеком, который выехал из города. Я, натурально, не стремился рассеять его заблуждения. “Пошёл, — сказал я, — да смотри, чтобы мы единым духом были в Тюбингене”. Он повиновался, и мы помчались. В Тюбингене я едва удержался от смеха, глядя на его лицо, когда он увидел меня. Слуга Балетти был молод и небольшого роста, я же не мог пожаловаться на своё телосложение. Сделав большие глаза, он сказал, что я не тот господин, который сел к нему в городе. “Ты был просто пьян”, — сказал я ему и вложил в руку чаевые, вчетверо более обычных, после чего сей простак уже ни о чём не спрашивал. Я без промедления поехал дальше и остановился, лишь достигнув Фюрстенберга, где был уже в полной безопасности.
В дороге я не съел ни крошки и поэтому, приехав на постоялый двор, умирал с голода. Я велел подать хороший ужин, потом лёг в постель и спокойно заснул. Пробудившись, я велел принести бумаги и написал моим мошенникам письмо в трёх экземплярах. Я писал, что готов ждать их здесь в течение трёх дней и требовал сатисфакции, клятвенно обещая довести до всеобщего сведения все содеянные ими низости, ежели не пожелают они дать мне удовлетворение. Затем я написал к Тоскани, Балетти и милейшей любовнице австрийского посланника с просьбой позаботиться о Дюке и также благодарил их за дружескую помощь.
Трое мошенников, конечно, не явились. Зато обе дочери хозяина постоялого двора, отличавшиеся редкой красотой, сделали для меня эти дни ожидания отменно приятными.
XXI ТРАКТИРЩИК-СУДЬЯ 1760 год
В Цюрихе я ещё несколько раз посетил дом старухи, на который указал мне Джустиниани. Но хотя у меня не было ни малейших оснований быть недовольным прелестями её нимф, я не получил большого удовлетворения, поскольку они говорили лишь на швейцарском диалекте, являющем собой самое грубое искажение немецкого языка. Я же всегда полагал, что без очарования слова любовные наслаждения даже не заслуживают сего именования, и невозможно представить себе ничего более нелепого, чем утехи с немой, даже если бы она была прекрасна, как богиня амазонок.
Отъехав от Цюриха, мне пришлось остановиться в Бадене ради починки экипажа. К одиннадцати часам можно было уже продолжать путь, но я узнал, что за табльдотом будет обедать молодая польская дама, и из любопытства остался. Однако же старания мои пропали даром — я не нашёл в ней ничего, достойного внимания.
После обеда, пока запрягали лошадей, в залу вошла хозяйская дочка и увлекла меня провальсировать с собою. Дело было в воскресенье. Вдруг вошёл её отец, и она сразу же скрылась.
— Сударь, — обратился ко мне сей деревенский жулик, - вы должны заплатить луидор штрафа.
— За что?
— Вы танцевали в праздничный день.
— Идите гулять, я не заплачу.
— Нет, заплатите. — И он вынул какую-то большую таблицу с непонятной для меня надписью.
— Я буду жаловаться местному судье.
Он вышел, и через четверть часа мне объявили, что судья ждёт в соседней комнате. “А в этой стране судьи весьма обязательны”, — подумал я про себя, но, войдя в указанную комнату, увидел моего мошенника, облачённого в парик и мантию.
— Сударь, — произнёс сей хамелеон, я и есть судья.
— Как видно, истец и судья в одном лице.
Он что-то записал, подтвердил штраф и потребовал ещё шесть франков за судебные издержки.
— Но, — возразил я, — если бы не ваша дочь, мне и в голову не пришло бы танцевать. Она виновна не меньше моего.
— Совершенно справедливо, государь мой. Вот луидор за неё.
С этими словами он вынул из кармана монету, положил на бюро рядом с собой и обратился ко мне:
— А теперь ваша очередь.
Я расхохотался, заплатил и отложил свой отъезд до следующего дня.
Проезжая через Люцерн, я повидал нунция, пригласившего меня к обеду, а во Фрибурге — супругу графа Аффри, молодую и прелестную особу, с которой я провёл недолгое время. В дюжине лье от Золотурна довелось мне быть свидетелем следующего забавного явления.
Задержавшись на ночлег в одной деревне, я завязал знакомство на постоялом дворе с одним врачом, и так как до ужина оставалось время, мы отправились прогуляться. Наступала ночь. Неожиданно в сотне шагов я увидел человека, влезавшего по стене дома. Достигнув окна на первом этаже, он исчез в нём.
— Смотрите, — обратился я к своему спутнику, — там вор.
Он рассмеялся и отвечал мне:
— Вас должен удивить сей обычай, но он распространён в некоторых местах Швейцарии. Этот человек — влюблённый молодой крестьянин, отправившийся на свидание со своей невестой. Они проведут наедине всю ночь, но завтра утром он уйдёт ещё более влюбленным, поскольку она наверняка не уступит всем его домогательствам. Ежели бы она имела слабость удовлетворить желания своего жениха, вполне возможно он вообще не взял бы её, и тогда ей трудно было бы найти себе другого мужа.
На почте в Золотурне меня ожидало письмо мадам д'Юрфе, а в нём другое, вложенное внутрь, — от герцога Шуазеля к посланнику г-ну де Шавиньи.
XXII 1760 год
Взобравшись на возвышенность, откуда взгляд скользил по широкой равнине, которую, извиваясь, пересекала небольшая река, я обнаружил тропинку, и у меня возникло желание пройти по ней. Тропинка привела к лестнице, я спустился на сотню ступеней и оказался перед множеством отдельных будок, предназначенных, по всей видимости, для совершения омовений. Пока я осматривал место, ко мне подошёл почтенного вида человек и спросил, не желаю ли я принять ванну. На мой утвердительный ответ он открыл будку, и в тот же миг меня окружила целая толпа юных дев.
— Государь мой, — обратился ко мне хозяин, — каждая из этих девиц надеется добиться чести прислуживать вам во время купанья, и вам остаётся только сделать выбор. Ванна, служанка и кофе обойдутся вам всего в одно экю.
Я, как турецкий султан, смотрел то на одну, то на другую в этом рое зрелых красавиц и, наконец, бросил платок понравившейся мне более всех остальных.
Взойдя в мою будку, она заперла дверь и, не произнося ни слова и даже не поднимая глаз, с самым серьёзным видом раздела меня, завязала мои волосы полотенцем и, привычными движениями сняв собственные одежды, погрузилась вместе со мной в воду. Она принялась растирать мне все части тела, за исключением некоего места, которое я прикрывал обеими руками. Посчитав дело законченным, я спросил кофе. Она вышла из воды, и через дверь подали всё, что нужно.
Хоть я и не разглядывал формы сей девицы, у меня не было никаких сомнений, что она обладает всем, что мужчина желает видеть в женщине. Правда, руки её могли бы быть несколько деликатнее, но их жёсткость можно было объяснить лишь тяжёлым трудом. В довершение всего, швейцарка имела не более восемнадцати лет. И все же я оставался холоден. Какая же могла быть на то причина? Возможно, из-за полнейшей натуральности её поведения, совершенно без той обходительности и кокетства, при помощи коих женщины столь ловко соблазняют нас. Так значит, мы любим только обман и искусственность! А может быть, для возбуждения чувств нам необходимо не более, чем угадывать все прелести под покровом притворного стыда? Но тогда лицо, остающееся открытым, должно бы являться самой незначительной частью, а на самом деле оно играет первейшую роль. Почему же именно лицо заставляет нас влюбляться? Каким образом только по красоте лица мы судим о женщине и прощаем ей, если сокрытые от глаза части тела не гармонируют с её прелестным лицом? Разве не более естественно и справедливо закрывать лицо и обнажать всё остальное?
Когда я вышел из ванны, она взяла полотенца и обтёрла меня, после чего подала рубашку и, оставаясь сама совершенно голой, занялась моей причёской.
Наконец она тоже оделась и застегнула мне туфли. Я дал ей одно экю за ванну и шесть франков для неё самой, однако с выражением презрения она возвратила мне сии последние, не произнеся ни слова. Я был огорчён, поняв, что обидел её, и удалился в довольно мрачном расположении духа.
Я получил письмо от моей доброй мадам д'Юрфе, в котором она просила меня оказать внимание жене знакомого ей генерал-лейтенанта, мадам де Ла Саон. Эта дама приехала в Берн, надеясь излечиться от безобразившей её ужасной болезни. Мадам де Ла Саон была особливо рекомендована избранному обществу города и всякий день устраивала ужины (у неё служил превосходный повар), на которые приглашала лишь мужчин. При этом предупреждала, что не отдаёт визитов, для чего, впрочем, имелись основательные причины. Я поспешил засвидетельствовать ей своё почтение. Но, Боже, какое печальное и зловещее зрелище!
Передо мной была чрезвычайно элегантно одетая женщина, сидевшая с изысканной грацией на оттоманке. Она поднялась ко мне навстречу, сделала учтивый поклон и, вернувшись на место, пригласила сесть рядом. Конечно, она не могла не заметить выражения моего лица, но, обладая, вероятно, привычкой к производимому на первый взгляд впечатлению, стала говорить самым любезным тоном, что вполне способствовало смягчению отталкивающего глаз зрелища.
Вот её портрет.
Мадам де Ла Саон была безупречно одета, руки её отличались изумительной белизной и приятнейшей полнотой, не говоря уже о плечах идеальной округлости. Платье с глубоким вырезом открывало совершенную грудь с двумя прелестными бутонами цвета нежнейшей розы. Если сказать ещё о туго затянутой талии и миниатюрной ножке, всё в ней могло бы возбуждать самую пламенную страсть. Но едва взгляд хотя бы одно мгновение задерживался на лице, жалость и ужас заступали место всех других чувств. То, что должно быть лицом, являло собой сплошной чёрный струп. Никакими силами нельзя было различить хоть какую-нибудь черту. И это безобразие усиливалось и делалось ещё более страшным из-за двух тёмных глаз, полных огня, и рта, лишённого губ, который она держала приоткрытым, показывая два ряда зубов изумительной белизны. Она не могла смеяться, потому что боль сжимающихся мускулов вызвала бы лишь слёзы. И все же она казалась довольной. Беседа её отличалась приятностью, шутки — остроумием, тонкостью и в согласии с тоном лучшего общества. Ей было не более тридцати лет. В Париже она оставила трёх очаровательных малюток совсем нежного возраста. Их отец — отменно красивый мужчина, преданно любил её и никогда не ночевал вне дома. Вероятно, немногие воины равнялись ему по отваге, но, несмотря на супружескую свою неустрашимость, он вряд ли имел достаточно смелости, чтобы вкусить сладость поцелуя. Несчастная женщина была обращена в сие плачевное состояние после первых родов и претерпевала его вот уже десять лет. Все медицинские светила Франции бесплодно старались исцелить её от сей чумы, и теперь она приехала в Берн, чтобы лечиться у двух знаменитых врачей, надеявшихся возвратить ей здоровье. Обещания подобного рода не сходят с уст всех практиков. Они или вылечивают, или нет, но если им жирно платят, у них всегда найдутся причины, чтобы свалить свои ошибки на самих несчастных больных.
Пока я разговаривал с ней и за приятной беседой начинал понемногу забывать о её лице, явился доктор, уже начавший давать лекарство. Это были капли, содержавшие ртуть.
— Мне кажется, — обратилась она к нему, — с тех пор, как я начала принимать ваше лекарство, зуд усилился.
— Он будет продолжаться, мадам, — отвечал эскулап, — до конца всего лечения, то есть три месяца.
— Но пока я чешусь, моё состояние не изменится, и так продлится до бесконечности.
Доктор ответствовал на это с уклончивостью. Я поднялся, чтобы попрощаться, и она, протянув мне руку, пригласила к ужину в любой удобный для меня день, чем я и воспользовался в тот же вечер. Несчастная не ограничивала никакой диетой свой аппетит и пила вино — доктор ничего не запрещал ей. Но я понял, что она никогда не вылечится.
Её прекрасный характер и приятность беседы занимали всех собравшихся, и я начал понимать, что можно привыкнуть к её лицу и не испытывать отвращения. Когда я вернулся домой, у меня зашёл разговор об этой женщине с моей экономкой, которая признала вполне возможным, что, несмотря на обезображенное лицо, красота тела и достоинства ума могут доставить ей клиентов. Я согласился, хотя был совсем далёк от того, чтобы полагать подобное возможным для себя.
Дня через три или четыре я зашёл в книжный магазин посмотреть газеты, и ко мне учтиво обратился красивый молодой человек лет двадцати и сказал, что мадам де Ла Саон весьма огорчена, не видя меня на своих ужинах.
— Вы знаете эту даму?
— Я имел честь ужинать у неё вместе с вами.
— Ах, да, я просто не узнал вас.
— Я доставляю ей книги для чтения, и не только ужинаю у неё каждый день, но мы завтракаем наедине ещё до того, как она встаёт с постели.
— Примите мои поздравления. Держу пари, вы влюблены.
— Не извольте шутить. Впрочем, она много милее, чем вы полагаете.
— Я совсем не шучу, и тем не менее готов биться об заклад, у вас не хватает смелости доводить свои любезности до конца.
— Вы можете проиграть.
— Неужели! Я был бы только доволен.
— Предлагаю вам пари.
— Но как вы докажете?
— Ставьте луидор и клянитесь никому не рассказывать.
— Согласен на луидор.
— Приходите сегодня к даме ужинать, и я кое-что сообщу вам.
Я пришёл без опоздания. Мадам де Ла Саон осыпала меня милыми упрёками и накормила отменным ужином. Мой юный книготорговец тоже был, но поскольку красавица совершенно не обращалась к нему, он не проронил ни слова и остался совершенно незамеченным.
После ужина мы вышли вместе, и по дороге он сказал, что, если мне угодно, может удовлетворить моё любопытство завтра в восемь утра: “Горничная скажет вам, что хозяйка не принимает, но достаточно сказать, что вы подождёте, и вас проведут в переднюю. Там застеклённая дверь, как раз напротив кровати мадам. Я позабочусь приподнять занавеси, и вы сможете без труда наблюдать всё, что произойдёт. Потом я выйду через другую дверь. А к полудню, если позволите, занесу вам в “Сокол” кое-какие книги, и если вы сочтёте, что луидор честно заработан, буду готов получить его”. На этом мы и расстались.
Заинтригованный подобными обстоятельствами и отнюдь не полагая всё дело невероятным, я пришёл, как было условлено, к восьми часам. Горничная после моего объяснения впустила меня. В одном из углов застеклённой двери занавеска была отодвинута, и когда я заглянул внутрь, увидел у изголовья кровати моего юного повесу, который держал в объятиях свою добычу. Огромная шляпа совершенно закрывала её лицо — весьма разумная предосторожность, способствовавшая к тому же коварному замыслу книготорговца.
Когда мошенник заметил, что наблюдательный пост уже занят, он не заставил меня ждать и, поднявшись, обнажил для моего взора не только все тайные сокровища красавицы, но в придачу и свои собственные. Он не отличался ростом, однако в том, что могло интересовать даму, был сложен как Геркулес. Плут, казалось, старался показать это, словно желая возбудить во мне зависть. Он поворачивал свою жертву так, чтобы я видел её со всех сторон, и обращался с нею как истый атлет. Она же отвечала ему со всем пылом, и сам Фидий не мог бы выбрать лучшей модели для своей Венеры — идеально округлые формы и сладострастнейшие мягкости сочетались у неё с белизной отборного паросского мрамора. Я был до крайности возбуждён и, удалившись ещё перед концом сражения, возвратился в трактир столь воспламенившимся, что, если бы там не оказалось моей милой Дюбуа, мне пришлось бы искать умиротворения в купальне.
С тех пор я не бывал у мадам де Ла Саон до своего отъезда, когда явился, чтобы проститься. Она приняла меня в постели, и я был вынужден провести с ней четверть часа. Разговор, естественно, касался только её здоровья, но она умела направить его таким образом, что могла, не нарушая приличий, показать, как болезнь пощадила всё остальное, кроме лица. Представившееся зрелище убедило меня, что Миньяру требовалось менее доблести, чем можно предположить, поскольку я сам был весьма близок к тому, чтобы оказать ей подобную же любезность.
Легко предугадать, что среди читателей сих записок найдутся жеманницы и лицемеры, которые не преминут объявить скандальным поведение сей несчастной женщины. Но, показывая себя с такой лёгкостью, она лишь возмещала то зло, которое причинила ей природа, обезобразившая её лицо. И, может быть, понимая по доброте сердца, насколько чувствительность страдает при виде оного, она лишь хотела вознаградить мужчину, преодолевшего вполне естественное отвращение. Я уверен, мои милые дамы, что самая добродетельная недотрога, если бы вы все имели несчастие оказаться с таким лицом, без малейших затруднений последовала бы моде прятать безобразие и выставлять для обозрения те прелести, которые обычай скрывает от наших глаз. Несомненно, что и мадам де Ла Саон не столь охотно обнажала бы свои красоты, если бы, как и вы, могла она пользоваться обаянием лица.