— Аллах будет к нам благосклонен, он не допустит, чтобы гяуры вошли в Казань, — уверенно ответствовал Кучак.
— Я думаю о другом: сумеем ли мы победить гяуров, если у нас у самих нет единства? — гнула свое Сююн-Бике.
Кучак удивился:
— Ты говоришь так, словно хочешь примириться со своими недоброжелателями — Кулшерифом и Нур-Али Ширином? Ведь они по-прежнему настаивают на том, чтобы ханом стал кто-нибудь из прямых наследников Гиреев, но их не устраивает двухлетний Утямыш-Гирей.
Сююн-Бике покачала головой:
— Они по-своему хотят для Казани благополучия и должны понять, что сейчас наши раздоры вредят ханству! Я попробую убедить их в своей правоте… Они видят во мне женщину, а не правителя. Им хочется сильной власти, чтобы спасти ханство. А такую власть, по их мнению, может дать только Оттоманская империя.
— Действительно, султан Сулейман нам ближе, чем гяуры.
— Султан Сулейман будет видеть в нас только подданных!
Кучак отмолчался.
Затишье вскоре было нарушено. Народ не скрывал недовольства правлением Сююн-Бике, и даже на базарных площадях кричали о том, что казанцы скорее будут служить урусскому хану, чем женщине. Простые мусульмане и знатные карачи в один голос проклинали Сююн-Бике и грозили ей расправой.
Правительство царя Ивана, прослышав о волнениях, посылало в ханство лазутчиков, рассылало грамоты по всем улусам, призывая служить русскому государю Ивану Васильевичу, обещая при этом невиданные блага: «Эмирам даю богатое жалованье и земли новейшие, простолюдин освобожу от кабалы и наделами не обижу».
Многие из казанцев тайком оставляли родные края, чтобы заполучить плодородные земли и попытать счастья в чужой Московии.
Осада
Поздно ночью, под проливным дождем к Казани наконец подошло воинство государя Ивана Васильевича. Полки разместились лагерем на Гостином острове, в том месте, где Волга, сделав петлю, вбирала в себя прозрачные воды Казань-реки. Отроки валились от усталости и, едва разбив шатры, засыпали. Только царев полк остался стоять в заставе, охраняя спящих. Перво-наперво на берегу были поставлены походная церквушка и высокий царский шатер, над которым затрепетал стяг со Спасом.
Иван Васильевич уснуть не мог, утирая мокрую от дождя и снега бороду, проклинал магометан, подозревая их в волхвовании против московского войска. Окольничий Алексей Адашев на бранные слова государя помалкивал, что-то быстро писал при свете небольшого сального огарка. А дождь то стихал, а то вдруг начинал злобствовать с новой силой. И этот ураганный ветер, и сам дождь наводили на молодого царя дикую тоску. Было холодно, и государь, кутаясь в соболью шубу, никак не мог совладать с противной дрожью. А непогода свирепствовала все больше — ветер и дождь пытались сорвать легкий шатер, проникнуть внутрь его и унести живительное тепло.
С кремлевского бугра звучали трубы — казанцы готовились к обороне.
Алексею Адашеву до всего этого не было дела. Окольничий на миг замирал, распрямив тощую спину, будто прислушивался к вражеским трубам, а потом, окунув перо в чернила, снова что-то выводил на длинном свитке.
Государь уже успел помолиться, переодеться в ночное, а Адашев все писал.
— Что пишешь-то, Лексей? — обиженный невниманием окольничего, невесело буркнул самодержец.
— По твоему царскому велению, государь, пишу грамоту к Сююн-Бике. Аль запамятовал?.. Пусть город свой добром казанцы сдадут, завтра же со стряпчим и передам ее.
— Ну-ну!
Государь на миг задумался. «Неужно запамятовал? Кажись, и разговора о том не было. Ничего, Лексей дело свое знает!»
Наконец грамота была написана. Окольничий еще раз перечитал ее, довольно хмыкнул, а потом задул свечу и пожелал государю: «Доброй ночи!» После чего лег в свой угол на овчинный тулуп.
Великий князь приблизил к себе Алексея Адашева семь лет назад, когда вихрастый и щуплый на вид отрок сумел побить знаменитого на весь посад драчуна Леньку Кривого.
Они сошлись друг против друга, исполняя волю государя, который выдернул их из толпы на потеху народу. Ленька Кривой был на голову выше Алексея, с широким размахом плеч, вечно в драной рубахе да с кривым сопливым носом, перебитым в одной из драк. Лексей, напротив, был тощ, будто изголодавшийся волк.
По царственному взмаху Ивана Васильевича Ленька Кривой бил первым. Закатав рубаху по самый локоть, он стукнул Алексея в грудь.
— Убьет парнишку! — запоздало ахнули в толпе.
Адашев не упал, только отступил на шаг, крепко увязнув ногой в жидкой грязной каше. Быть может, эта раскисшая после дождя грязь и уберегла поединщика от падения. Вот тогда был бы позор перед государем! Затем бил Адашев. Он долго примеривался в широкую грудь Кривого, а затем, как заправский боец, резко выкинул вперед кулак. Ленька заморгал глазами, глотая воздух, а потом опустился задом в грязь.
— Ишь ты! — подивился юный государь удали безродного отрока. — Откель будешь?
— Матушка моя при дворе твоем служит, в Трапезной.
— Рындой теперь при мне будешь! — решил государь. — Скамейку будешь подставлять, когда я на коня залазить стану!
Утром государь проснулся от страшного грохота: с дубовых стен града бил пушечный наряд.[47] Каменные ядра шумно рассекали воздух, громко плюхались и вязли в топкой грязи.
Шел мокрый снег — липкий и густой. Он намочил бочки с порохом, и вода залила вокруг все — шатры, людей, мешки с продовольствием. Зябли кони, и над лагерем без конца раздавалось их жалобное ржание.
Лед на Волге начал таять, и полки, стоявшие близ Гостиного острова, проваливались в мутную глубину. Быстрое течение тотчас подхватывало людей и лошадей. Но Алексей Адашев не унывал, и скоро лагерь по его велению был перенесен на самый берег. А Шах-Али с касимовскими татарами присмотрел себе место на песчаной косе озера Кабан.
На следующий день Иван Васильевич проспал до самого обеда, и никто из ближних бояр не посмел прервать глубокого сна государя.
Наконец царь проснулся, сладко зевнул, не забыв перекрестить при этом рот — из боязни проглотить черта, а потом, как был в одной рубахе, вышел из шатра. Настроение у государя сразу испортилось — дождь по-прежнему затягивал серой пеленой все небо до самого горизонта.
А вдали сквозь кисею дождя виднелась красавица Казань. Стольный татаров град. Посады заволокло белесой дымкой, и только мурованные мечети да ханский дворец красовались на высоком холме, прорезая туман.
Бух!! — ухнуло со стен города, и ядро, со свистом рассекая воздух, шлепнулось в нескольких десятках аршин от царского шатра. Лошади испуганно шарахнулись в сторону, а потом опять сделалось тихо. И далеко на стенах трепетали намоченные мелким дождем татарские бунчуки.
Стрельцы пытались разводить костры у своих шатров, но усиливающийся дождь хоронил все старания. Тощий и подвижный Адашев, казалось, не замечал непогоды, уверенно шагал, подставляя ветру плоскую грудь, и громко на ходу отдавал распоряжения стрельцам:
— Ружье в суху держи, дура! — обидно и громко ругался он. — Чем казанцев из града вытравливать станешь, коли порох намочишь?! А ты, тысяцкий, куда пялишься?! Ворон считаешь?! Станется тебе потом все это! Вот скажу государю!
— Алексей Федорович, родимый! — взмолился тысяцкий. — Не сгуби, убереги от государевой опалы!
— Ладно, так и быть, — нехотя смилостивился Адашев. — Однако смотри у меня! — махал он в назидание кулачищем.
И спешил дальше своей быстрой и нервной походкой.
— Черт тонконогий! — ругался вослед удаляющемуся окольничему тысяцкий и, зло глянув на стрельцов, окликал непокорных: — Кому сказано, пищаль поднять!
Посошная рать, которой заправлял воевода Шуйский, расположилась у Поганого озера, и сейчас князь подгонял черных людей. И холопы, под громкую команду воеводы, выкатывали огромные орудия из обозов и размещали их прямо супротив Аталыковых ворот.
Беспорядочно, будто кто обронил горсть гороху, с кремлевских стен послышалась стрельба. А ей в ответ раздался залп — то палили из пищалей стрельцы государя. Один из боярских детей вскрикнул, ухватившись за руку. Лекарь немец, коверкая русский язык, истошно орал, пытаясь перекричать все нарастающий грохот наряда:
— Шатер пошел! Масла дал!
Холоп, насилу сдерживая стон, последовал за лекарем. В углу, на слабом костре кипело масло. Немец уверенно надорвал окровавленный рукав, а потом взял раскаленную сковороду и залил шипящим маслом обнажившуюся рану.
— А-а-а!! — взревел холоп.
Скоро были установлены пушки, и сотник, махнув рукой, дал команду первому залпу. Ядро с сильным стуком врезалось в прочную деревянную стену. Толстенные дубовые стволы трещали, жалобно стонали, будто живые, но стойко сдерживали натиск.
Конный отряд Кучака с криками «Алла! Алла!» налетел на установленные пушки, но воинники встретили всадников прицельным огнем. Падали убитые. Крепко сжимая поводья, пытались удержаться в седле раненые. А помилованные пулями татары неслись на укрепления урусов.
Кучак вырвался вперед, среди прочих он выделялся длинным, по самые колени, казакином да коротким копьем.
Стрельцы, прячась за туры,[48] деловито загоняли в стволы пищалей очередной заряд, а затем по команде сотника раздавался залп. Кучак заговоренным дьяволом метался по полю, совсем близко падали убитые, а пуля, предназначенная улану, сумела только отстрелить коню ухо. Вороной жеребец обиженно заржал, словно укоряя хозяина. Стрелявший отрок, пытаясь вытащить из-за пояса зацепившуюся за кафтан саблю, невесело матерился, сетуя на свой промах, а потом, разрубленный надвое, упал в грязный снег.
Отряд Кучака так же стремительно умчался, как и появился, спрятавшись за высокие чугунные Аталыковы врата.
На месте недавней сечи застыли в снегу убитые, тихо стонали раненые.
Шах-Али, возглавив полк касимовских татар, углубился далеко в дубовый лес, откуда его лагерь то и дело беспокоил арский эмир. Встреча с Япанчей произошла на обратной дороге, близ Арского поля. Два передовых отряда некоторое время разглядывали друг друга, будто размышляя: «А стоит ли?.. Разве Мухаммед для каждого из нас не является отцом?! А наши знамена?.. Разве они имеют разный цвет?» А потом с криком «Алла!» ринулись убивать друг друга.
Раздался сабельный звон, и упали убитые. А на самой кромке огромного поля мулла, не обращая внимания на кровавую брань, громко молился:
— О люди! Поклоняйтесь вашему Господу, который сотворил вас и тех, кто был до вас. Который сделал для вас землю ковром, а небо зданием, и низвел с неба воду, и вывел плоды для пропитания вашего…
Дождь лил уже тридцатый день. Вода затопила пойменную долину и посадские избы и уже подошла к самым стенам города. Государь Иван Васильевич, желая противостоять волхвованию казанцев, прибег к помощи ведунов, которые в один голос советовали спалить в русском стане черного кота — исчадие всех злых сил. Только тогда дождь должен рассеяться сам собой, только в этом случае смогут пасть крепкие стены вражьего града.
Сытый, с черной лоснящейся шерстью кот был пойман в одном из домов посада. Отроки крепко стянули его лапы бечевой и положили на дощатый помост, после чего запалили под ним огромный костер. Кот истошно орал, пробовал освободиться зубами от крепких пут. Тщетно! Огонь уже лизал крепкие осиновые доски. Ведуны топтались подле костра, размахивая руками, и приговаривали одну и ту же присказку:
— Сгорай в священном полыме, исчадье ада! Гори!..
На истязание кота пришли поглазеть все: боярские дети, черные люди, служилые татары, бояре да князья, а потом, когда от животного остался только тлен — небольшая кучка золы, обнадеженные, разошлись.
Но обряд ведунов не помог — дождь не прекратил поливать русские полки ни на следующий день, ни через неделю. Неиссякаемой казалась небесная прорва.
Черные люди, проклиная неуютную землю, мало-помалу начинали вполголоса роптать. У теплых костров вспоминали брошенные деревни, ласковый уют дома. Далеко были детишки, жены. Перед глазами, ощетинившись пиками, стоял вражий детинец.[49]
Уже давно рать Ивана Васильевича не ела досыта. Обозы с продовольствием, спешным порядком отправленные из Нижнего Новгорода и Арзамаса, были задержаны не в сезон разлившимися реками. Воеводы, подвязав окрестных мастеровых, готовили струги, чтобы преодолеть полноводную Волгу и двигаться дальше под Казань, в помощь государевой дружине.
А в ней самой начался разброд. Черные люди тайно снимались со своего места и под покровом ночи растворялись в диких лесах. Спешили обратной дорогой к дому. И по велению государя, «дабы все не разбежались», стрельцы отлавливали «изменников» и «лиходеев», а потом, обвинив пойманных в бунтарстве, казнили прилюдно. Но сытнее от того не становилось.
На башне и в покояХ
Сююн-Бике поднялась на сторожевую башню. Многоярусная, выложенная из добротного кирпича, она высоким золоченым шпилем упиралась в небо. А на самом острие, оскалив пасть на чад государевых и самого царя Ивана, развернув крылья, летел трехглавый змей — флюгер. Сильный, порывистый ветер не давал ему остановиться даже на мгновение, заставляя вращаться то в одну, то в другую сторону.
Бике услышала, как далеко, у самого леса, пришли в движение полки, и до стен города донеслось глухое уханье. То били пушки. Тяжелые черные пороховые облака отделялись от длинных стволов и нехотя плыли в сторону. У самого леса Сююн-Бике различила высокий желто-красный шатер — палаты урусского хана.
Бике не слышала, как подошел Кучак. Некоторое время он любовался ее стройным станом, затянутым в длинную белую рубаху, смотрел на красивые ноги, обутые в разноцветные легкие ичиги.[50] Наконец он осмелился потревожить госпожу тихим, покорным голосом:
— Ханум, здесь холодно и идет дождь. Тебе следует спуститься вниз.
Словно в подтверждение сказанных слов, подул резкий ветер, растрепав волосы Сююн-Бике. Не стыдясь распущенных волос, она повернулась к Кучаку, который смущенно поднял глаза на бледное лицо госпожи.
— Казанцы меня проклинают? — спросила бике. Из-под густых черных бровей на улана смотрели тоскливые глаза измученной женщины. «Она очень одинока», — подумалось ему.
Кучак грустно улыбнулся:
— За что же тебя проклинать, ханум? Ты сделала все, что могла. Сам Аллах за нас! До него дошли наши молитвы. После дождей Итиль разлилась особенно широко. Полки царя Ивана устали, им уже нечего есть. Вот увидишь, бике, пройдет день-два, и они повернут обратно в Москву.
Кучак и Сююн-Бике спустились вниз по крутой винтовой лестнице. У мечети Кулшерифа, подобно коконам, лежали завернутые в белые покрывала тела казанцев, погибших в последней схватке. Здесь же стоял и сеид. У ворот мечети уже была подготовлена глубокая яма.
Покойников, как подобает мученикам, погибшим за веру, без молитвы и омовения аккуратно уложили в могилу и в скорбном молчании забросали коричневой землей.
А со стороны Итили по-прежнему раздавался грохот пушек — большой полк Ивана Васильевича в третий раз за прошедшие сутки шел на приступ крепких стен.
— Пойдем отсюда, ханум, — осмелился прикоснуться Кучак к одежде Сююн-Бике. — Они погибли за веру. Наверняка их души уже витают в садах рая и беседуют с Аллахом.
В покоях было холодно, и Сююн-Бике сидела на троне казанских ханов, натянув на плечи длинную соболью шубу; рядом, покорно склонив голову, стоял Кучак и не сводил карих глаз со своей богини и госпожи.
— Рядом с Арскими воротами неверные сумели разбить стену.
Бике вопросительно посмотрела на улана:
— Почему ты не сказал мне об этом раньше?
Кучак пожал плечами:
— Я не хотел тебя тревожить. В Казань пробился только небольшой отряд урусов, но мы его быстро уничтожили. А разрушенную стену сразу заделали дубовыми щитами. В ту же ночь казаки сумели разбить отряд астраханца Ядигера. Сейчас он на службе у урусского хана. Мои уланы сумели оттеснить его к озеру Кабан, и, если бы не подоспевшие стрельцы, мы бы сумели рассчитаться с этим вероотступником!
Раздался звонкий голос муэдзина. Высокий седой старик с минарета мечети Кулшерифа звал правоверных на последнюю молитву уходящего дня:
— Во имя Аллаха, милостивого, милосердного! Хвала Аллаху, милостивому, милосердному!
Кучак коснулся ладонями обветренного лица. Грозно ухнула артиллерийская пищаль, и муэдзин осекся на полуслове. А потом, когда установилась тишь, снова продолжал воздавать хвалу Аллаху — милостивому и милосердному.
«Вот сейчас самое время. Быть может, завтра для меня не наступит вообще!»
Кучак поднялся со своего места, подошел к Сююн-Бике и положил ладони ей на плечи. Он почувствовал, как под его сильными пальцами напряглось ее тело.
И улан заговорил горячо, стараясь вложить в слова всю страсть.
— Ты необыкновенная женщина, — пожирал он глазами казанскую госпожу. — Ты даже не представляешь, насколько ты прекрасна! Я много видел и много испытал, но даже у султана Сулеймана среди его многих жен и наложниц не найти такого бриллианта, как ты! О, госпожа! Я все больше схожу по тебе с ума, ты же не замечаешь моей любви. — Сильные ладони улана заскользили по покатым плечам Сююн-Бике. На холодный мозаичный пол мягко скользнула искрящаяся соболья шуба, и руки Кучака коснулись крепкого и горячего тела бике. — Я полюбил тебя с того самого дня, когда впервые увидел. Теперь я уже не могу смотреть на других женщин! Все они в сравнении с тобой кажутся мне безобразными. Твое лицо, стан — совершенство, созданное самим Аллахом!