– К вам в больницу сразу кто-нибудь приедет, вы не волнуйтесь, – сказала Соня.
– Я и не волнуюсь, Сонечка, – улыбнулась Полетаева. – Раз судьба вас и Германа Александровича привела на это озеро, значит, она меня хранит.
Герман Александрович протянул Соне телефон. Пока она звонила Завадской и рассказывала о случившемся, «Скорая», ухая на колдобинах, скрылась за поворотом дачной улицы.
– Соня, немедленно! – сказал Герман Александрович. – Немедленно переодеваться!
Он был так спокоен, когда нес бесчувственную, может быть, умирающую женщину, когда вводил иглу ей в вену, что тревожные интонации, вдруг зазвучавшие в его голосе, показались Соне удивительными.
– Да ничего же страшного... – пробормотала она. – Я уже высохла.
– Пойдемте.
Не слушая Сониного лепета, Герман Александрович взял ее за руку и повел в дом, как непослушного ребенка, который, выйдя самостоятельно гулять, тут же влез в лужу. Никогда ее никто так не водил! Мама и отец с детства считали ее взрослой, и сама она себя считала взрослой тоже. Поведение Германа Александровича было так необычно, что Соня засмеялась.
Он обратил на ее смех не больше внимания, чем на шум дождевой воды, льющейся с крыши по водостоку.
– Туда, – сказал он, приведя Соню в дом, и бесцеремонно подтолкнул ее к лестнице, ведущей в мансарду. – За женскую одежду сойдет только банный халат. Но он чистый и теплый, главное. Переодевайтесь.
Лестница была крутая, ступеньки скрипели, как скрипел весь этот старый и простой дом. Соня вскарабкалась наверх и оказалась на крошечном пятачке, по обе стороны которого были две приоткрытые двери.
– Вам направо, – сказал снизу Герман Александрович. – Халат в шкафу.
Комната, в которую попала Соня, была, наверное, предназначена для гостей. Во всяком случае, никаких следов постоянного жительства в ней заметно не было. Широкая металлическая кровать с шишечками застелена гладким тканым покрывалом. Льняные занавески задернуты. Вещи не разбросаны, да и нет никаких вещей, которые можно было бы разбросать.
Единственный шкаф представлял собой просто отгороженный угол комнаты под скошенным мансардным потолком. Он был такой же дощатый, золотистый, как и все в этом доме. Открыв его, Соня увидела полки со стопками полотенец и простыней. На одной полке лежал банный халат. Он был без пуговиц, с широким поясом и не застегивался, а запахивался. Запахнувшись в этот тяжелый и мягкий, почти ветхий халат, Соня почувствовала не только тепло, но и такое облегчение, словно не промокла под летним ливнем, а вырвалась из жутких ледяных торосов. Хотя воспоминание о синих губах на сером лице Полетаевой в самом деле было ведь жутким.
Она вышла из комнаты и, прежде чем спуститься вниз, заглянула во вторую, немного приоткрытую дверь.
Здесь, наоборот, царил совершенный беспорядок. Совершенный в прямом смысле слова: в том, как лежали на полу книги, открытые и закрытые, и стояли плетеные ящики с кипами бумаг, и почему-то во множестве были разбросаны карандаши, – во всем этом чувствовалось такое совершенство, что Соня остановилась в изумлении. Ей ужасно захотелось войти в эту комнату – судя по огромному деревянному столу, стоящему у окна, это был кабинет, – но она услышала, как внизу звякают тарелки. Наверное, хозяин дома собирался ее кормить. Соня поспешно сбежала по лестнице вниз.
Стол в гостиной в самом деле был накрыт. То есть не накрыт даже – скатерти на нем не появилось. Но появилась дощечка с нарезанным хлебом, и глиняная масленка, и еще одна дощечка с сыром, и варенье, и большие, как бульонницы, чашки.
– Герман Александрович, я совсем не голодная, – сказала Соня. – Платье высохнет, и я пойду. Где можно повесить?
– Вот здесь. – Он кивнул на включенный обогреватель. – Вешайте прямо на него. И садитесь за стол.
Соня уже заметила, что он каким-то необычным образом относится ко всему, что можно считать пустым выражением вежливости: не замерзла, не испугалась, не голодная... Он всему этому никак не возражал, просто пропускал мимо ушей.
И Соня не стала с ним спорить. В конце концов, не идти же до усадьбы в банном халате. Значит, придется ждать, пока высохнет сарафан. Значит... Значит, она будет сидеть с Германом Александровичем у стола и разговаривать.
От этой мысли Соне стало так хорошо, как будто она еще раз сбросила с себя мокрую холодную одежду.
И, подумав так, она тут же вспомнила, как сидела голая на песке у озера и смотрела на него снизу вверх зареванными глазами. Ей сразу стало то ли стыдно, то ли смешно, то ли как-то еще – она не поняла.
– Вам, наверное, выпить надо, Соня? – спросил он.
В его голосе не прозвучало уверенности. У него вообще был особенный голос – неожиданно низкий, глубокий, с широким интонационным диапазоном; общаясь с актерами, Соня уже знала, что это такое. Впрочем, в отличие от актерских, интонации Германа Александровича были предельно естественны.
– Необязательно, – улыбнулась она. – Мне и халата достаточно.
– Хорошо. – Он тоже улыбнулся. – А то у меня ни вина, ни водки, даже пива нет.
Он словно бы оправдывался за то, что в доме нет самого необходимого.
– Пивом все равно не согреешься.
– Да? Возможно. Пейте чай, Соня.
Пива у него не было, но чай был необыкновенный. Соня поняла это, даже не попробовав, сразу, как только наполнилась чашка и ее лицо окутал терпкий пар.
Герман Александрович молчал. Соня тоже не знала, что говорить. Но в их общем молчании была не неловкость, а что-то другое.
Дождь утих, как будто устал шуметь. За окном стояла такая же тишина, ничем не нарушимая, как в доме.
– Спасибо, Герман Александрович, – наконец проговорила Соня.
– За что?
Он искренне удивился.
– Я испугалась, – смущенно объяснила она. – Я была уверена, что Ольга умирает, и вела себя дура дурой.
– Но это же естественно.
Он пожал плечами.
– Что естественно? Дура дурой?
Соня еле сдержала смех.
– Любой человек испугался бы.
– Но вы же не испугались.
«А он и не любой», – подумала она вдруг.
– У меня мать в кардиологической реанимации работала, – сказал Герман Александрович. – И я к ней на работу приходил после школы. Так что этого безобразия еще в детстве навидался.
– Какого безобразия? – не поняла Соня.
– Смерти.
– И что, ребенка в реанимацию пускали? И мама ваша... ничего?
– Ну, это же не военный завод – пускали. А мама слишком была работой занята, чтобы думать о моем самочувствии. Самочувствие больных ее больше волновало. И правильно.
– Не знаю, – покрутила головой Соня. – Я не хотела бы, чтобы мой ребенок видел смерть.
«Мой ребенок»!.. Никогда в жизни Соня не думала об этом. Она даже о том, чтобы когда-нибудь вообще его родить, и то не думала, а уж тем более о его душевном самочувствии. И вдруг заговорила об этом с едва знакомым человеком, и заговорила просто и ясно, как о само собой разумеющемся. Наверное, сам облик Германа Александровича располагал к ясности слов; других объяснений Соня не находила.
Он коротко улыбнулся. Конечно, Соня со своими рассуждениями выглядела в его глазах наивным ребенком.
– Наверное, вы правы, – сказал он. – Но тогда ведь мамы были другие, это надо учитывать. Она всю войну прошла в медсанбате.
– Извините... – ругая себя за глупость, пробормотала Соня.
– Пейте чай, – напомнил Герман Александрович. – Еды нет, но хлеба хотя бы поешьте. Если с маслом и вареньем, то ничего. Я в детстве любил.
В детстве! Ну конечно, он относится к ней как к несмышленому дитяти. Это не обидело Соню, но почему-то расстроило. Хотя не все ли равно ей должно быть, как относится к ней Герман Александрович?
Он смотрел, как она намазывает маслом хлеб, и почему-то улыбался. Соня почувствовала его улыбку раньше, чем подняла на него глаза.
– Что? – спросила она.
– Нет, ничего. – Кажется, он смутился. – Просто вспомнил ваши необыкновенные баклажаны.
– Самые обыкновенные.
Соня тоже улыбнулась. Они все время отвечали друг другу улыбками, и этот безмолвный разговор совершенно отличался от того разговора о чем-то неважном, который они вели вслух.
– Это вам так кажется. А я был ошеломлен. Даже джину выпил, хотя вообще-то к спиртному равнодушен.
– Да? – удивилась Соня. – А мне показалось, вы с охотой тогда выпили. И вы его так умело разливали.
Она вспомнила, как лежала бутылка джина в его большой ладони. И подумала, что точно так же лежали бы в ней... Плуг или ружье, что ли.
«Что за глупость? – мелькнуло у нее в голове. – Ты и ружья никогда в жизни не видела, не говоря про плуг».
– Я же говорю, раздухарился от воодушевления.
– Это баклажаны вас, что ли, так воодушевили? – улыбнулась она.
– И баклажаны тоже.
А что еще, не сказал.
– Я пойду, Герман Александрович, – вздохнула Соня.
Ей совсем не хотелось уходить.
– Платье ваше еще не высохло.
Она вспомнила, как лежала бутылка джина в его большой ладони. И подумала, что точно так же лежали бы в ней... Плуг или ружье, что ли.
«Что за глупость? – мелькнуло у нее в голове. – Ты и ружья никогда в жизни не видела, не говоря про плуг».
– Я же говорю, раздухарился от воодушевления.
– Это баклажаны вас, что ли, так воодушевили? – улыбнулась она.
– И баклажаны тоже.
А что еще, не сказал.
– Я пойду, Герман Александрович, – вздохнула Соня.
Ей совсем не хотелось уходить.
– Платье ваше еще не высохло.
– Высохло. Оно и было уже почти сухое. Я так перепугалась, что оно на мне сохло, как на горячей печке.
– Вы на съемках парикмахером работаете? – спросил Герман Александрович.
И это он, оказывается, помнил! Ведь Соня говорила тогда, у Дурново, что работает в парикмахерской.
– Ассистентом гримера, – ответила она.
– Петька, наверное, недоволен, что вы надолго из дому уехали.
– Мы с ним расстались.
– Да? – удивился он. – Вот уж не думал.
Ну конечно, он, как и Алла Андреевна, думал, что Соня ни при каких обстоятельствах не расстанется с таким завидным мужчиной, как Петя Дурново!
– Однако это так, – сердито сказала она.
И опять он не обратил на ее сердитый тон ни малейшего внимания. Это было странно: Соня видела, что внимание к ней в нем есть, но что же в ней его внимание привлекает, она не понимала.
– Не думал, что Петька вас отпустит, – сказал он.
– Ногами, что ли, затопает и в комнате запрет? – засмеялась Соня.
Ее сердитость развеялась мгновенно.
– А что вы думаете? Он, когда маленький был, часа два кряду мог по полу кататься и орать, если хотел что-нибудь получить. Алла Андреевна даже психологу его показывала. Хотя ничего особенного в его поведении не было.
– Почему?
– Потому что большинство мужчин нашего воспитания вообще крайне самоуверенны. А в молодости особенно. Я тоже с детства считал, что любой жизненный путь, который я выберу, тут же передо мной прогнется. Потом это прошло. Но не сразу.
– Как-то не верится, – покачала головой Соня.
– Что это прошло?
– Что это вообще было. Вы не похожи на человека, который с воплями катается по полу.
– Ну, до этого не доходило, – усмехнулся он. – Один раз попробовал у соседской девочки такую манеру перенять, но мама это быстро прекратила. Вылила на меня ведро холодной воды, и все дела. Но самоуверенности моей это все-таки не помешало. Она ведь у меня внутри была и только изнутри могла истребиться. Хотя внешние обстоятельства тоже, конечно, сыграли свою роль.
Это прозвучало так загадочно, что Соня почувствовала жгучее любопытство. Хотя Герман Александрович совсем не старался говорить загадками, это она видела. Да, может, и не любопыство она почувствовала.
– Я вас провожу, – сказал он, увидев, что Соня забирает с обогревателя свой сарафан. – Уже темно.
Теперь, летом, темнело так поздно, что, можно сказать, и совсем не темнело, просто вечерние сумерки переходили в предрассветные. А в усадьбе «Метель», Соне казалось, пространство вообще было каким-то особенным, и все здесь происходило не так, как на остальном белом свете.
Темноты она не боялась. Но тому, что Герман Александрович пойдет ее провожать, обрадовалась. Ей хотелось продлить ощущение простой свободы, которое исходило от него и, когда он был рядом, охватывало ее тоже.
Она ушла наверх переодеваться. Герман Александрович ждал ее на крыльце.
Они шли по дачной улице и молчали. То есть это он молчал, а Соня просто не хотела нарушать его молчание. Ей казалось, он думает о чем-то важном.
– Скажите, Соня, – вдруг спросил он, – что делает человек, когда начинает плакать?
– В каком смысле – что делает? – не поняла Соня. – Плачет, и все.
– Ну да, плачет. Всхлипывает, рыдает, обливается слезами, ревмя ревет. В три ручья еще. Но это все потом, когда уже расплакался. А в самом начале что он делает, как вы думаете?
– В самом начале? – Соня вспомнила, как вглядывалась в мертвое лицо Полетаевой и что чувствовала при этом. – В начале он дает волю слезам.
– Да! – Лицо у него просияло так, будто Соня сделала ему долгожданный подарок. – Именно так – волю дает. Спасибо!
– За что? – улыбнулась она.
Герман Александрович словно вынырнул из того мира, в который был погружен всю дорогу, и огляделся. Они уже подходили к озеру.
– Извините, – сказал он. – Что-то я... Просто попалась хорошая книжка для перевода. И не хочется ее испортить. А она довольно большая, я с ней с зимы уже живу. Вот и забылся немного.
– А какая это книжка? – спросила Соня.
– Фолкнер.
– А скоро она выйдет?
– Вряд ли скоро.
– Жалко, – вздохнула она. – Хочется поскорее почитать.
– Так приходите и почитайте, – предложил он. – Я уже почти закончил, могу рукопись дать.
– Правда, можно? – обрадовалась Соня. – Обязательно приду! Когда?
– Да когда угодно. Я все время дома. Ну, выхожу иногда прогуляться. На озеро или до магазина.
– Я приду, – повторила Соня. – Когда-нибудь вечером.
– Как в сказке, – улыбнулся он.
– Что? – не поняла она.
– Когда-нибудь вечером... Звучит как в сказке. Приходите.
Глава 4
В их жизни ничего не происходило. Они просто разговаривали. Или даже молчали. И это молчание не угнетало Соню так же, как отсутствие каких-либо внешних событий. То же самое она чувствовала нынешней зимой, бывая у Анны Аркадьевны. Тогда ведь тоже ничего не происходило, они просто разговаривали, но чувство у Сони было такое, будто она находится на самом острие жизни. Точно так же, как теперь с Германом Александровичем.
Или не точно так же? Но об отличиях Соня старалась не задумываться.
Обычно она приходила к Герману Александровичу поздним вечером, когда уже темнело. Съемочный день длился ведь именно до темноты, и освободиться пораньше Соне не удавалось.
Он в это время работал. Когда Соня пришла первый раз и поняла, что явилась в разгар рабочего дня, то ужасно смутилась и даже хотела уйти. Но он удержал ее, а чтобы она не думала, что помешала, дал ей обещанную рукопись.
– Можете читать прямо здесь, Соня, – сказал он. – В кабинете. – И, предупреждая ее вопрос, добавил: – Вы мне не помешаете. Даже наоборот.
И она села на диван в углу и стала читать. А потом сползла с дивана на пол и продолжала читать, сидя на потертом ковре. А потом не заметила, как легла на живот и продолжала читать лежа. Она даже забыла, что в комнате еще кто-то есть. А когда подняла голову на ходики, висящие напротив на стене, то поняла, что читала два часа без остановки.
За эти два часа Герман Александрович не произнес ни слова. Но как только Соня положила рукопись на ковер, он обернулся, встал из-за стола и спросил:
– Устали?
Так, будто не он, а Соня все эти два часа работала.
Соня не могла сообразить, где она и что с ней происходит.
– Нет... – наконец пробормотала она. – Ох, Герман Александрович! Какая же это книжка необыкновенная...
– Вам нравится?
Он улыбнулся обычной своей улыбкой – едва заметной.
– Не то слово!
– Я думал, вам покажется слишком жестко. Там же довольно мрачные вещи происходят. Труп вонючий десять дней хоронить везут...
– Ну и что? – горячо возразила Соня. – Зато лампа керосиновая под дождем горит, и туманно. И еще – на стене дождя тень от человека. И это все чувствуешь. Мне ужасно понравилось!
– Да, там много по части чувств, – кивнул он. – Я даже удивился, когда мне этот перевод предложили.
– Почему удивились? – не поняла Соня.
– Потому что насчет чувств сейчас замешательство. Когда про душевные дела – это не надо. Надо насчет образованности. Изготовленное дело, совершенно мозговое, какие-то интеллектуальные игры. Чтобы ты читал и чувствовал себя как бы умным. А где какие-то страсти происходят – это не надо. Пойдемте поужинаем, Соня.
Ужином оказалась рыба, пойманная Германом Александровичем в озере, два довольно больших судака.
– Я и не думала, что в этом озере таких можно поймать, – удивилась Соня. – Как в Байкале каком-нибудь.
И тут он улыбнулся совсем иначе, чем обычно, не коротко, не сдержанно, а широко и счастливо.
– Просто так, конечно, не поймаешь, – с гордостью сказал он. – Но мне удается. Меня когда-то на Енисее научили рыбу ловить, и с тех пор меня это уменье не подводит.
Судаки были зажарены в сметане. Соня и не заметила, как съела одного целиком; оказывается, она проголодалась, пока читала роман. Второго судака целиком съел хозяин; видимо, тоже проголодался, и из-за того же самого романа.
С того вечера Соня приходила в его дом, не опасаясь помешать. И всегда сидела в кабинете, пока Герман Александрович заканчивал работу, и читала книги, стоящие на полках и лежащие на полу. Отрываясь от книг, она видела его силуэт в оконном проеме – рабочий стол стоял у окна.
Иногда она о чем-нибудь его спрашивала. Если он совсем был погружен в работу, то просто не слышал ее вопроса и не отвечал на него. А если не совсем, то поднимал голову от рукописи – он писал простым карандашом, – поворачивался к ней и отвечал. Иногда он сам спрашивал ее о чем-нибудь, и Соня никогда не понимала, с чем связаны его вопросы. Они не имели никакого видимого отношения к работе, а всегда касались чего-нибудь простого. Слышала ли она, например, как ночью вдруг разгулялся ветер и по озеру пошли волны, будто по морю?