Другой планетой она была, эта Чукотка. Да и существовала ли она вообще?
Соня сомневалась даже в собственном существовании. Но ее охватило такое безразличие ко всему, что и трудно было ей не усомниться в существовании такого вот человека – настолько равнодушного к жизни.
Она читала, она ходила на занятия к Лавру на Нижнюю Масловку; все лишь по инерции. Но о Германе думала, ни на минуту не прекращая, все время!
Вот ей не захотелось готовить, и она пошла завтракать в кафе на Мосфильмовской улице. И там, в обычной этой московской кафешке, вспомнила, как он говорил: «У нас пейзаж больше в синеву».
Вот ее попросили денек поработать на съемках русской народной сказки вместо заболевшего ассистента, и, глядя, как художник по гриму два с половиной часа делает грим Бабе-яге, она вспомнила, что Герман ездил когда-то в Сибирь изучать каких-то шаманов.
Он преследовал ее повсюду. Это было мучительно. Но не было в ее жизни ничего важнее этого преследования.
Из-за всего этого она выглядела, наверное, совершенной сомнамбулой. Соня поняла это по тому, что Лавр был ею недоволен.
– Ты поступать передумала, что ли? – спросил он однажды, глядя, с каким безразличием Соня водит карандашом по листу.
– Почему ты так решил? – пожала плечами она.
– Интерес у тебя пропал. Притом такое впечатление, что ко всему сразу. Я бы даже подумал, что ты влюбилась, но у нормальных людей это выражается совершенно иначе. Я, помню, когда был влюблен в Николя, то испытывал невероятный творческий подъем. А он, гад такой, ушел от меня к Геннадию. Но это так, к слову. В общем, Сонка, твое состояние ни на что не похоже.
Соня слушала его рассуждения лишь краем уха. Вернее, краем сознания. Слова, чувства, мысли – любые проявления внешнего мира разбивались об этот высокий край и до нее не доходили.
Лавр готовил свои картины к выставке, которой придавал очень большое значение; Соня прослушала, почему. Кажется, выставку устраивал какой-то значительный меценат, поэтому после нее для Лавра должны были открыться невероятные перспективы. Или меценат собирался купить после этой выставки все Лавровы картины? В общем, что-то в этом роде. Соня поняла только, что в конце декабря Лавр уезжает на неделю, так что и той последней внешней зацепки, которой были занятия с ним, у нее вскоре не будет.
К последнему перед Новым годом занятию она купила Лавру подарок – шелковый шарф, расшитый абстрактными узорами. Его вкусы уже были ей известны, так что ошибки случиться не должно было. Когда девушка в бутике укладывала шарф в длинную плоскую коробку, потом заворачивала коробку в шелковистую бумагу, потом перевязывала все это золотой ленточкой и прикалывала к узлу переливчатую бабочку, Соня улыбалась, представляя, с каким восторгом Лавр, обожавший всяческие красивые обертки, будет распаковывать этот шедевр.
Но оказалось, что она ошиблась. То есть не с подарком ошиблась, а с Лавровым настроением.
Он встретил Соню в постели. И его красное, как помидор, лицо, и распухший нос, и сиплый голос свидетельствовали о том, что приятных сюрпризов он воспринимать сейчас не в состоянии.
– Лаврик, что с тобой? – встревоженно спросила Соня. – Может, помочь?
– Мне уже никто не поможет, – мрачно просипел он.
– Так плохо себя чувствуешь?
Соня еле сдержала улыбку. Еще со времен Пети Дурново она привыкла, что мужчины относятся к пустяковейшим из своих болезней особым образом: воспринимают их как преддверие смертного часа. Правда, Герман относился к этому как-то иначе – однажды в «Метели», когда Соня после съемок пришла к нему на дачу, он встретил ее совершенно простуженный. Со всеми вот этими самыми признаками: хрипом, сипом, горящим лбом. Но никакого ужаса по этому поводу не выказал, только выпил крепкого чаю с медом да надел на ночь носки с насыпанной в них горчицей, почему-то извинившись за это перед Соней.
Но о Германе думать было не нужно.
– Ужасно себя чувствую! – пробормотал Лавр. – Пошел надысь в сортир, так чуть в толчок не провалился: сознание утратил.
– Давай я тебе молока согрею, – предложила Соня.
– Сейчас Игорек придет, он все сделает, – слабо махнул рукой Лавр. – Женщины не умеют. Но это уже все равно, – все так же мрачно добавил он.
До прихода Игорька Лавр все-таки попросил Соню согреть воды, чтобы растворить лекарство. Пока она поила его вонючим теплым раствором, он рассказывал, что переживает крушение всех планов, потому что в таком состоянии, конечно, не может лететь в ледяную стужу, а значит, выставка накрывается медным тазом, а вместе с ней и перспективы, в том числе финансовые, которые она должна была принести.
– Почему? – не поняла Соня.
– Потому что не будет ее, выставки, – как слабоумной, разъяснил ей Лавр.
– Почему не будет? Без тебя, что ли, картины не развесят?
– Да кто их туда привезет, картины! – воскликнул Лавр. Он тут же закашлялся, а когда откашлялся, то сердито сказал: – Сонка, ты все-таки идиотка, как все бабы. Ну как их можно развесить, если они здесь, в Москве, а выставочный зал там, в Анадыре?
– Это далеко, да? – сочувственно поинтересовалась Соня. – Сколько километров?
– Не замерял! – рявкнул Лавр. – Лететь восемь часов. Если еще аэропорт примет. Там, говорят, вторую неделю метель.
Соня собралась уходить – не хотела мешать Игорьку, который уже позвонил и сообщил, что летит к Лаврушеньке на крыльях любви.
Но тут Лавр задумчиво посмотрел на нее и сказал:
– Слушай, Сонка... А ты не могла бы мои картинки в Анадырь забросить? По-моему, вполне могла бы! – Эта неожиданно пришедшая идея так ему понравилась, что он сел в постели и произнес патетическим, но вполне искренним тоном: – Умоляю, сделай это для меня! Ты же так и так не знаешь, куда себя девать. Не все ли равно, где дурью маяться? Ну что б тебе не слетать?
Вообще-то он был прав... Соня действительно не знала, куда себя девать, и ей действительно было все равно, в каком месте земного шара сомневаться в собственном существовании. Так почему бы не выручить Лавра? И где, кстати, этот Анадырь? Судя по названию, где-нибудь в Средней Азии.
– Решено, Сонка, – заявил Лавр. – Завтра летишь на Чукотку.
– Куда? – вздрогнула она. И воскликнула: – Куда я лечу?!
– На Чукотку, – удивленно повторил он. – А чего ты так испугалась? Там, между прочим, теперь полная цивилизация. Отель, говорят, такой отгрохали – что твоя Америка. Ну, ясное дело, денег-то в эту Чукотку немеряно влили. Но вот в Питер, например, тоже бабки гонят эшелонами, а толку чуть.
Рассуждений о сравнительном достоинстве строительства в Петербурге и в Анадыре Соня уже не слушала. Само слово «Чукотка» так ошеломило ее, что она не могла произнести ни звука. Это слово билось у нее в голове целый месяц, отдавалось в сердце так мучительно, что она почти возненавидела и это название, и сам этот ни в чем не повинный полуостров... Странно только, что она не знала, как называется его столица.
«Я не могу! – панически метнулось вдруг у нее в голове. – Я... Не надо мне этого! Он сам сказал, что не хочет, чтобы я с ним была, то есть он не сказал, но это неважно, он все сделал так, чтобы я это поняла... Я не поеду!»
Но одновременно с этой смятенной мыслью Соня услышала собственный голос. И этот голос спрашивал Лавра, когда самолет и как она полетит по его билету.
Глава 10
Как только Соня сошла с последней ступеньки трапа, накрытого пластиковым колпаком, ее с бешеной силой швырнуло вперед. Она не могла понять, что это с ней происходит, пока не взглянула себе под ноги.
Под ногами был сплошной лед, гладкий, как каток. И по этому льду ее несло, как кошку.
До автобуса, ожидавшего пассажиров, чтобы везти их от самолета к зданию аэропорта, было метров двадцать, не больше. Но пройти эти двадцать метров не представлялось возможным. Соня вцепилась в ремень висящей у нее на плече сумки, как будто это могло ей помочь. Но не помогло, конечно.
Тогда она вцепилась обеими руками в перила трапа и беспомощно огляделась. Но ничего, кроме огней аэропорта, не увидела: кругом стояла кромешная тьма полярной ночи.
И тут Соня почувствовала, как справа и слева ее подхватывают чьи-то руки.
– Не бойся, девушка! – сказал веселый голос. – Доведем.
Два парня не довели, а донесли ее до автобуса и, приподняв над ледяной поверхностью летного поля, в автобус забросили. После этого они утратили к Соне всякий интерес – вскочили в автобус сами и принялись горячо спорить о каком-то Долецком, который, сволочь, не заплатил им премию аж за октябрь еще, хотя и обещал. Оба парня были невысокие, коренастые, и лица их, словно вырубленные из красного кирпича, были отмечены той незамысловатостью, которая бывает присуща всем простым людям.
Это было удивительно. Соня привыкла, что помочь посторонней женщине, да еще без всякой с ее стороны просьбы, мужчины, особенно такие простые, как эти, могут только в том случае, если она молода, красива, и они имеют на нее дальнейшие виды. У этих двоих на нее явно никаких видов не было – они просто донесли ее на руках до автобуса, потому что она не могла идти сама.
Это было удивительно. Соня привыкла, что помочь посторонней женщине, да еще без всякой с ее стороны просьбы, мужчины, особенно такие простые, как эти, могут только в том случае, если она молода, красива, и они имеют на нее дальнейшие виды. У этих двоих на нее явно никаких видов не было – они просто донесли ее на руках до автобуса, потому что она не могла идти сама.
Настроение у нее от этого простого происшествия – да и не происшествия даже, а так, эпизода, – сразу улучшилось. Была во всем этом какая-то особенная прямая правда, которой она раньше не знала.
Аэропорт оказался новеньким и выглядел в самом деле так, как, наверное, выглядят аэропорты в каких-нибудь небольших американских городах. Но людей в его здании собралось так много, будто была объявлена война и здесь разместился мобилизационный пункт. Правда, вели они себя как-то буднично: сидели, ходили, о чем-то переговаривались, в общем, не проявляли дорожной тревоги, обычной для всех аэропортов и вокзалов.
Соня стояла рядом с двумя большими деревянными ящиками, в которые были упакованы Лавровы картины, и беспокойно озиралась. Багаж ей тоже помогли перенести в зал незнакомые люди, потому что багажных тележек, на которые можно было бы погрузить неподъемные ящики, в аэропорту не было. И, главное, не было встречающего, который должен был держать в руках табличку с Лавровой фамилией.
Соня обратилась к женщине, сидящей на краю длинной скамьи. Она была похожа на массивную гору, обернутую норковой шубой.
– Вы не скажете, – спросила Соня, – как здесь можно объявить, что я прилетела? По радио, наверное. Меня должны были встретить, но почему-то не встретили.
– А вертолеты третьи сутки не летают. Метель, – взглянув на Соню со спокойной доброжелательностью, объяснила женщина. – Вот ваши, кто встречает, и не смогли из Анадыря добраться.
– Как из Анадыря? – не поняла Соня. – А это что?
– Это аэропорт. А Анадырь там, за лиманом.
Соня взглянула сквозь прозрачную стену аэропорта туда, куда указывала женщина. В кромешной тьме сверкала огнями какая-то гора. Это и был город Анадырь.
– В этом году морозы поздние, – сказала женщина. – Декабрь уже, а лиман никак не встанет. Кроме как веротолетом, ничем до аэропорта не добраться. И из аэропорта в город тоже ничем.
Как ни ошеломило Соню это географическое открытие, она тут же выделила в нем главное: что до города она отсюда не доберется, пока не кончится метель и не полетят вертолеты.
– И что же делать? – все-таки спросила она.
Глупость этого вопроса была ей, впрочем, уже понятна.
– Да что ж теперь сделаешь? – спокойно сказала женщина. – Может, завтра полетят.
– А могут и не полететь?
– Конечно. На мыс Шмидта уже три недели не летают. Люди из отпуска вернулись, а домой попасть не могут. В аэропорту живут.
– Как, прямо здесь?
Соня обвела глазами зал. Только теперь она поняла, почему здешняя обстановка показалась ей такой будничной: многие из людей, заполнявших зал, жили здесь уже не первый день, и это сказывалось во всем их поведении.
– Кто где. Тут женщины ходят, комнаты на ночлег предлагают. Кто-то в гостинице устроился – при аэропорте гостиница есть. Но там и мест уже нету. Да и денег у многих нет, из отпуска возвращаются.
Женщина объясняла все это без той назойливой словоохотливости, которая отличает всех, кто любит заводить разговоры с незнакомыми попутчиками. Видно было, что она совершенно не нуждается в этом виде психотерапии, а просто отвечает на Сонины вопросы, чтобы помочь ей разобраться в ситуации.
В следующие пять минут разговора Соня узнала, что при той метели, которая гуляет третий день, «Боинги» из Москвы еще садятся и взлетают, а местные вертолеты – уже нет. А теперь, к вечеру, метель уже разыгралась такая, что, может, и «Боинг» отобьют.
– Как это, отобьют? – переспросила она.
– Отменят, – пояснила ее собеседница. – Тогда и в Москву никто не улетит.
Здесь был свой, особенный мир, и все законы в этом мире были совсем не такие, к каким Соня привыкла.
«Значит, надо к новым привыкать», – решила она.
Караулить у окошечка дежурной, не освободится ли случайно место в гостинице, не представлялось возможным. Соня быстро разузнала, что гостиница находится где-то в дальней части аэропорта и до нее нужно идти по длинному коридору. И куда при этом девать ящики с картинами, не за собой же таскать?
Добираться в кромешной тьме, под сбивающим с ног ветром куда-то на ночлег, предлагаемый женщинами, которые время от времени появлялись в зале, невозможно было по той же причине.
Сидеть настороже в ожидании вертолета было попросту бессмысленно: до утра его не будет точно.
Значит, надо было располагаться на ночлег прямо здесь, в зале.
Это Соня и сделала. Место на скамейке нашлось сразу: его без всяких ее просьб уступил мужчина лет сорока, с раскосыми глазами и таким же простым, как у ее недавних попутчиков, словно топором вырубленным, лицом, только чукчанским. Вообще, большинство мужчин спали на полу, на расстеленной одежде, а скамейки оставили женщинам.
Напротив на скамейке устроилась девушка, совсем молодая, моложе Сони, наверное. Лицо у нее было тонкое и какое-то даже прозрачное; все черты этого лица словно акварелью были прорисованы.
– Вы из Москвы прилетели, да? – тихо спросила она, видя, что Соня лежит на скамейке с открытыми глазами.
– Ага, – кивнула Соня. – А вы местная?
– Уже местная, – улыбнулась та.
– Это как? – не поняла Соня.
– Я уже три года на Чукотке. Это немало.
При виде спящих на полу людей, при звуках ветра, воющего во тьме за окнами, три года показались Соне не то что немалым, а просто бесконечным сроком. Ее охватили ужас и уныние, такие, будто она обречена была остаться в чертогах этой тьмы и этого ветра навсегда. И как такая акварельная девушка здесь живет и почему она спокойна? Соня посмотрела на нее почти с опаской.
Кажется, девушка догадалась о ее мыслях.
– Вы не бойтесь, – улыбнулась она. – Здесь совсем не так уныло, как сразу кажется. Я сюда в первый раз тоже зимой прилетела и тоже испугалась.
– А откуда вы прилетели? – спросила Соня.
– Из Петербурга.
– Но зачем? – ляпнула Соня.
«Дура! – тут же подумала она про себя. – Хорошие вопросы задаешь!»
Но девушка не обиделась.
– Я вышла замуж. И мой муж живет на Чукотке.
Почему нельзя было произвести противоположное действие – мужу переехать с Чукотки в Петербург, – Соня спрашивать не стала.
– Да... – неизвестно зачем промямлила она.
– Меня зовут Таня Сергеева, – сказала девушка.
– А я Соня Гамаюнова.
– Как красиво! – Таня улыбнулась своей тихой, прозрачной улыбкой. – Вы к нам надолго?
– Я не знаю, – помолчав, сказала Соня. И поспешно добавила: – Я картины на выставку привезла.
– У вас будет выставка? – обрадовалась Таня Сергеева. – Вот чудесно!
Она села на скамейке, поправила разметавшиеся по плечам светлые волосы, такие же прозрачные, как ее лицо. Соня села тоже.
– Не у меня. Это моего друга картины, – ответила она. – Он заболел и попросил меня отвезти.
– Я обязательно приду посмотреть, – сказала Таня. – К нам часто что-нибудь интересное привозят. Недавно вот о «Челюскине» выставка была. В краеведческом музее. Челюскинцы ведь здесь у нас дрейфовали, в Северном Ледовитом океане.
После того как Соня провела на Чукотке час с небольшим, ей тоже казалось уже, что челюскинцы дрейфовали где-то совсем рядом. Здесь все было другое, в том числе и пространство.
– Знаете, я смотрела на палатку, в которой они жили, – это такая простая, добротная австрийская палатка, – и мне как-то весело становилось на сердце, – сказала Таня. – Это будоражит воображение.
Она произнесла эти слова так же просто, как Герман, когда говорил о каюте адмирала Русакова и глаза его поблескивали...
– А где вы здесь работаете? – поспешно спросила Соня.
Она боялась, боялась мыслей о нем, как будто он запретил ей эти мысли!
– В библиотеке. Я и в Петербурге в библиотеке работала. В естественно-научной. И с мужем там познакомилась.
На Танином прозрачном лице при словах о муже мелькнула нежная улыбка.
– Он тоже библиотекарь? – удивилась Соня.
– Он биолог. А три года назад он писал диссертацию и приехал в Петербург в библиотеке поработать.
– А что он на Чукотке изучает? – спросила Соня.
– Пути миграции белых медведей.
Как удивительно все это было! Соня и представить не могла, что содержание чьей-то повседневной, обыкновенной жизни могут составлять такие необыкновенные вещи, как пути белых медведей.
– А где они живут, эти белые медведи? – спросила она с детским интересом. – Прямо здесь?
– Нет, в Анадыре они не живут, – улыбнулась Таня. – Они живут на острове Врангеля. И Андрюша сейчас тоже на острове Врангеля.
При этих словах по ее лицу пробежала тень. Совсем легкая, почти неуловимая. Но Соня все же эту тень заметила.