Понятно, такой ответ разве может удовлетворить? Надо ведь, чтобы руки к потолку воздевал, волосы клоками вырывал. Чем нелепее и театральнее, тем больше доверия.
Но сменила гнев на милость. Наутро принялась повествовать про разбор полетов в школе — ее и какого-то Жоэля похвалили, Марьон заставили переделывать, колумбийца Виктора отчитали… Слушал вполуха, тут она говорит: «Повтори последнюю фразу». И началось: «Не буду ничего рассказывать, тебе на все наплевать». Ни людей этих не видел, ни картинок — какое до них может быть дело? Компьютер барахлит — вот на что не наплевать. Последнее время информатика затянула. Жаль, когда в универ поступал, не подумал сунуться на факультет кибернетики — профита от такого образования побольше, чем от биологии.
Маринка забилась в свой угол, начала щеки дуть. Спросил:
— Учишься сегодня?
Молчание, затем мрачное:
— Нет.
— Дома сидишь?
— Нет.
— А куда собралась?
Не иначе как перемывать остатки костей. Дурочка, нашла тоже внутреннего врага. Воюет. Выстрелила дробью:
— Куда-куда. Неважно куда.
Полчаса прошло. Она сидела у себя за аквариумом, ничего не делала, просто сидела. Сказал, глядя сквозь толщу воды:
— Пустые это переживания, понимаешь?
Отозвалась не сразу. Вообще, это напоминало диалог заторможенных.
— Хочется близости.
— У тебя уже наметилась близость… с Воробьем.
Смолчала.
Вместо того чтобы сидеть и напряженно думать о близости, занялась бы делом. Нарисовала б что-нибудь, сразу полегчало бы. Продукт важен, а не переживания. Она огрызнулась:
— Тебе не человек рядом нужен, а машина!
— Просто я от себя много требую и от других тоже.
— Что ты от себя такое требуешь? Даже на работу ходить не желаешь.
Художница, голова в облаках, а вдруг берет и выдает стадную истину типа «мужик должен быть социально проявлен». Кому он должен? Разве только себе. Но с собой он без посторонних разберется, тем более без социума. На этот раз сам не ответил. Через час она ушла.
97
— Мне Катья написала!
Воробушек приятно возбужден. Знал бы, что не только ему: утром от Катьки уже два мэйла. В одном расспрашивает, что за тип этот Альберто, а в другом, вдогонку, одна фраза: «А фотка есть?» Катя такая — ей нужно все и сразу, она центр Вселенной. Может, не стоило ее подсовывать Воробушку.
— Марина, оказывается, у нас с ней двадцать лет разницы!
— Ну и что. Русских женщин разница в возрасте не смущает.
— Да?! — Воробушек обрадовался, но тотчас насторожился: — А что так?
— Ну, мужчина — защитник, охотник…
Погрустнел:
— Да у вас каменный век… Во Франции давно равноправие…
Марина поискала глазами заварной чайник:
— Ты ж не хочешь «икебану». Давай я чай сделаю?
Воробушек вспорхнул со стула:
— Я сам! У меня… заварено уже.
И продолжил, вглядываясь в темноту чугунного чайничка:
— Француженки сами не знают, чего им надо. Как моя бывшая, Вероника. Она и заботы хотела, и свободы. Желала независимой себя чувствовать, но чтобы за нее платили.
— Я слышала, француженки не любят, когда за них платят.
— Ну коне-е-ечно! — Воробушек долил в заварной чайник кипятку. — Кто ж этого не любит. Лицемерие одно.
В кухню вошла Марьон (Альберто заклеймил ее феминисткой). Конец разговора она слышала, и завязался было скучный спор, но зазвонил телефон, и Воробушек полетел в комнату.
Марьон достала сладкие хлебцы. Марина кивнула на «мадленки»:
— Давай с нами чай?
Как будто у Марьон вокруг лица была продета нитка, и эту нитку стянули, а с ней и личико, съехавшееся в гузку.
— Чай? С Альберто? Ни за что. Этот жлобяра его по десять раз доливает. — Марьон заглянула в кастрюльку на плите и снова стянула нитку: — С молоком!
— Ну да, он с молоком любит.
— Но ведь это — остатки! Видела у него большую чашку на письменном столе? Что не допьет — в кастрюльку. Потребляет это потом, с микробами.
— Где микробы? — вернулся в кухню Воробушек.
Марьон махнула рукой и пошла к себе.
Марина подумала — да пусть себе экономит, зато всегда выслушает.
— Воробушек, а вдруг и правда мои переживания — на пустом месте?
— Не бывает пустых переживаний, — Альберто смотрел на струйку, бежавшую из носа чайничка, и прикидывал: «Может, вылить?» Но это была всего третья производная. Зеленый чай всегда бледный. — Живое чувство не может быть пустым. И никому не позволено судить — что пустое, а что нет. Знаешь притчу про Свинью и Бабочку? А хочешь чая с молоком?
— Нет!!!
98
Когда Альберто был маленьким, он воображал папу Одиссеем, отлучившимся в опасное путешествие. Решимость ждать его до победного смутило появление Жиля Мартена с карамельками и летними приключениями. Папа путешествовал десять лет подряд, писем не слал, карамелек — тоже. Дело не в подарках, но можно быть и поактивнее. По здравом размышлении Альберто решил, что отец героически погиб, сражаясь с Циклопом. Уже в детстве у Альберто появилась тяга к экономии, и когда мама закапывала ему глазные капли, он завидовал Циклопу: тому бы потребовалось только полдозы.
Идиотизм истории с отцом встал перед Альберто с режущей глаза ясностью вскоре после его двадцатилетия. Синьора Алисия, соседка, ведавшая сдачей квартиры в Сарагосе, принялась названивать и жаловаться, что жилец, бездельник, за три месяца задолжал, «надо его прищучить» (она брала процент от сдачи). «Щучить» мать отправиться не могла, запуталась в сетях частной клиентуры. Альберто пытался откосить, но Флорентина съездила на вокзал, и отступать стало некуда: не пропадать же билету.
В первый день попасть в квартиру не получилось. Тип лет двадцати пяти, с длинными патлами, распахнул дверь, но узнав, с кем имеет честь, захлопнул ее с такой силой, что Альберто отшатнулся. Повернулся ключ в замке. Альберто постоял, прислушиваясь, и, обмирая, постучал. В тишине открылась соседская дверь.
На пороге стояла тучная женщина в цветастом платье.
— Альберто? Я Алисия.
У соседки наблюдались черные хулиганистые усы. По краям они кустились, лихо кудрявились, самые буйные норовили заглянуть в рот. Повсюду в квартире были разложены белые кружевные скатерки, и сухие цветы стояли в вазах, сморщенные розы, приметы бурной юности. Альберто сидел на неудобном стуле за столом, покрытом кружевом. В дырочках скатерти толпились хлебные крошки.
Синьора Алисия вытерла пот со лба (лето):
— Видела я твоего папашу. Высокий, ноги как у цапли, кудри темные, большими такими кольцами. Губастенький. Ты ешь, ешь.
Альберто ковырял вилкой остывшую покупную паэлью. Чахоточный рис был обильно пересыпан карликовыми мидиями, даже не мидиями, а пустыми створками — раскрытыми клювиками. Синьора Алисия смотрела на Альберто в упор.
— Совсем не похож на отца. Маленький. Но тощенький, в него.
Паэлья была отвратительная.
— И на Флорентину ты не похож, птенчик. — Усатая синьора прищурилась. — Верно. Ты ни на кого не похож. Ты похож на птенчика.
Альберто кивнул, из приличия.
— А вы не знаете, почему мама в Париж переехала?
На этот вопрос мать отвечала твердо: так твой отец хотел.
Отец, Одиссей, держал маленькую фирму, квартиры продавал. Планы далеко идущие строил. Зарился на парижскую недвижимость: сородичам сбывать. Вот и напел Флорентине: туристический город, Эйфелева башня, канкан, french kiss, цены будут расти, Сарагоса — дыра. Он сам собирается перебраться в Париж, в Италии надоело, от римской вечности воротит, семейная жизнь бьет ключом по голове. А в Париже их (Одиссея и Пенелопу-Флорентину) не найдут, жена по-французски ни бельмеса.
— Вы думаете, он матери… врал?
Синьора Алисия фыркнула: пффффф! — долго выпускала воздух, и губы полоскались, шлепали друг о друга, усы плясали. До Альберто долетел запах паэльи и нечищеных зубов.
— Слепому было видать! А она вбила себе в голову, что пора гнездо в Париже вить. Никого не слушала: все против сговорились, счастья ей не желают. И у нее идея навязчивая возникла — он явится за ней, а ему не скажут, где она. — Синьора Алисия перевернула платок и сухой стороной промокнула лоб. — Купила банку масляной краски и написала у себя на двери: «Ищи меня в Париже! Алисия знает». И стрелу жирную на мою дверь нацелила.
Альберто вспомнил, что надписи не было.
— Да сто лет как закрасили! — Синьора фыркнула, и Альберто задержал дыхание. — Я измучилась, пока квартиросъемщика нашла, никто с такой дверью жить не хотел.
Щелкнул замок, по лестнице посыпались шаги. Синьора Алисия мотнула головой, как лошадь:
— Эх! Сбежал. Вернется среди ночи, и не один. Будешь спать у меня.
Альберто хотел сказать, что мама дала ему адрес подруги, но синьора Алисия продолжила:
— Эх! Сбежал. Вернется среди ночи, и не один. Будешь спать у меня.
Альберто хотел сказать, что мама дала ему адрес подруги, но синьора Алисия продолжила:
— Всякий, кто к жильцу приходил, сюда ломился: «Как в Париж уехал?!» — сплошное беспокойство. А потом он завел подружку. К себе не водил. И ненароком ребеночка ей заделал. Советовался со мной, как быть! Ну и однажды слышу — голоса, ночью. Я в глазок их видела. Она проклятую надпись не заметила — хихикала, на рукаве у него висела. Утром он на работу пошел, а она выспалась и выскочила в булочную. Когда дверь закрывала, надпись-то и разглядела.
— Бедняжка, — вздохнул Альберто и пожалел: синьора Алисия снова издала свое пффффф, сдувающийся пляжный матрас.
— Эта «бедняжка» мне чуть дверь не вынесла! Крики, слезы, бранные слова… Э-эх! Тогда и закрасили.
Альберто провел у синьоры Алисии несколько мучительных дней, и под ее строгим взглядом выбегал на лестницу при малейшем шорохе. Каждый раз он надеялся, что это не патлатый — просто другой сосед идет своей дорогой. Утром, днем и вечером Альберто деликатно тренькал дверным звонком, нажимал на пимпочку и сразу же отпускал. Наконец ответили, не открывая, что заплатят через месяц. С тем и уехал. А что тут сделаешь? В полицию не пойдешь, Алисия по-черному квартиру сдавала, жадность погубила.
99
Воспоминание об этом моральном поражении, а также об утерянной сумме (жилец втихую съехал) нет да и всплывало в памяти, а ведь сколько лет утекло. Но разве забыть эти отравные минуты, когда он стоял под дверью собственной квартиры и не решался нажать на кнопку звонка? Разве забыть страх, в печенках залипший, — что жилец пойдет в наступление, тряся патлами: «Ты чего клюв раскрываешь, птенчик?» И не то чтобы Альберто боялся быть битым, ну били его в школе, не так страшно. А страшно — глазами с патлатым встретиться: взгляд скользнет вниз, не поймаешь его — все, проиграл, подчинился, сам себя не уважаешь. Приехал черт-те откуда, чтобы в тебя плюнули. Не умеешь ни плюнуть помешать, ни ответить.
Кто-то скажет: пустое это — пережевывать историю двадцатипятилетней давности. Да лишь сам человек знает — что пустое, а что нет! Может, если бы он тогда сломал себя, пригрозил бы патлатому расправой или даже разобрался бы с ним по-мужски, то вся жизнь сложилась бы иначе. И было бы уважение к себе, и уверенность, и Вероника не бросила бы. А так — он все тот же мальчишка, пугающийся шагов на лестнице.
Что до матери, то она тоже со стыдом жила. Но стыдом не за трусость, а за дурость. Когда Мартена упустила, осознала — синичка в руках ничего себе была. А худосочный журавль, может, давно свои дни в духовке скуковал. Спустя годы судьба снова свела Альберто с Мартеном, и Мартен естественным образом поинтересовался — как там мать. Но Альберто был проинструктирован, ему следовало воскликнуть, что «отец-то — представляете! — появился, да, помнил свою Флорентину, но дожидался, пока дети подрастут, не мог семью порушить». И Альберто воскликнул.
Теперь он всем врал. Мартенам врал, что мать живет в Италии, и он туда ездит белые трюфели трескать; матери врал, что он все еще с Вероникой. Она сказала: «Для меня важно, чтобы у вас сложилось: значит, не зря я Жиля оттолкнула. Как бы ради твоего будущего». Узнает мать правду — расстроится… а какой-нибудь Корто-шморто заявит, что это «пустое». Просто у самого внутри ни сквознячка, сплошное мертвое царство.
100
— Воробушек мне притчи рассказывал. — Марина кидает куртку на вешалку.
Обида истаяла. По дороге к Альберто вышла на Восточном вокзале: прогуляться по переулкам, с городом пошушукаться. Возле площади Бастилии вынырнула из пустынной улочки и налетела на яркое, красное, со швейцаром в черном с золотом у входа, с вывеской золотистыми буквами: “BOFINGER”. За стеклом — свет, мебель красного дерева, лестница со сверкающими перилами, кожаные диваны, а вдоль них — столы с белоснежными скатертями, и на каждой тарелке — пока без хозяина — замысловатое сооружение, крахмальная салфетка. Сто лет назад в эти двери заходили люди, и через сотню лет будут заходить… В Европе ничего не меняется, в этом ее прелесть. Было бы здорово пойти сюда. Ну, когда-нибудь…
— Воробей вещал?
Денис никогда не спрашивал — о чем, как если бы боялся, что спровоцирует собеседника на нудный рассказ.
— Будешь слушать притчу про Свинью и Бабочку?
— Про тебя и меня?
Как будто и не ссорились. Марина встала руки в боки, замахала локтями:
— Улета-аю!
Игра такая у них: увидев в телевизоре несимпатичное животное — макаку там или кабана, наперегонки выкрикивать: «А сколько тебе за съемки заплатили?» или: «Ты ничего так выглядишь!»
— Вы с Воробьем, похоже, поточили.
«Поточить» — значит «поесть», пошло от Шурика Макарова. Такая червячья лексика.
— Да мы только чаю.
Будто не знает Корто, что без приглашения тут кормить не принято.
— В общем, у китайцев есть такой персонаж — Мудрая Свинья. И все к ней идут за советом.
— Я макароны сварил, имей в виду.
На дне кастрюли — сиротливая пригоршня рожков.
— Не дождался… Мог бы позвонить.
— Раз не подаешь признаков жизни, значит, занята. И самые жирные рожки мне достанутся.
То ли радоваться, что дает свободу, то ли обвинять в безразличии.
— Ну вот… однажды к Мудрой Свинье прибежал сын пастуха в слезах. И хнычет: «Я убил ба-а-абочку-у…»
— Ах ты свинья! — воскликнула Свинья…
Корто необходимо что-нибудь такое ввернуть.
— «…Мама говорит, что отнять жизнь — большой грех». Свинья ответила: «Грех — если убиваешь с умыслом. Птицы склевывают тысячи бабочек каждый день, и тысячи гибнут от непогоды, но никто по ним не плачет». Корто, ты слу— шаешь?
— Угу.
— Мальчик прошептал: «Но я будто слышу голос, который обвиняет меня». Свинья почесала копытом брюхо: «А ты скажи ему, что он неправ». Мальчик убежал довольный. Свинья проворчала: «Умеют же люди себе трудности создавать… — Подумала и добавила: — А бабочку все-таки жаль. Она ведь была чьим-то другом…»
— Это про тебя, — хмыкнул Денис. — Из мухи — слона.
Ничего он не понял. Что-то представляется тебе ничтожным, как смерть бабочки? А ты посмотри на это изнутри, как если бы был ее другом, и казавшееся пустым переполнит тебя горечью.
101
Когда рассказывала про то, что сотворили сокурсники с рекламой духов, Воробушек вспомнил некую Теорию Четырех Стихий. Идея такова, что стихии — Воздух, Вода, Земля, Огонь — отражают периоды в жизни человека. И эти периоды могут повторяться и длиться, сменять друг друга, как волны, как воздушные потоки, как языки пламени…
— Вот, например, период Земли, называемый TERRA. Это время стабильности, относительного спокойствия. У парня, который в стиле Хокусая море нарисовал…
— Жоэль?
— Да, у него вдалеке земля виднелась. Точно — период Земли наступает после того, как тебя поболтает хорошенько, и ты невероятно рад острову на горизонте… Причаливаешь. Обживаешь его. Но однажды тебе там тесно становится, или скучно, или одиноко. Ты пускаешься в путь…
— …и начинается период Воды.
— Не обязательно. Может быть, и Огня, IGNUS. Как там кто-то нарисовал? Атомный взрыв? Жарко, того гляди — сваришься. И ты прыгаешь в другой период…
— В Воду.
— Или в Воздух, AER — как повезет. В Воздухе все зыбко: ветерки, сквознячки, то теплом, то холодом потянет… Тоже утомительно. Но кого-то в тонусе держит.
— Ну а чем плоха Вода? — улыбнулась Марина. Воробушка послушаешь — один кошмар другой сменяет.
— Водный период, AQUA, как раз — чудесный. Несет тебя волна, а может, ты уже сам — волна, и катишься себе вдоль берегов. С одной стороны, покой, с другой — движение.
Марина пожала плечом:
— А если тебе — в обратную сторону? Начинаешь против течения грести?
— Тогда ты в каком угодно периоде, только не в Воде, — фыркнул Воробушек.
102
Маме Марина старалась звонить, когда отца не было дома. Он взял манеру комментировать их разговоры. Мама: «В Руан собрались? А что там?» «Жанну д’Арк там сожгли! — раздается вопль. — Ничего не знают!» Днем отец или торчал у своего приятеля Храпунова, художника-алкоголика-неудачника, или тащился в мастерскую рисовать: перекупщик каждый месяц выдавал ему фиксированную сумму. В такие дни отец возвращался особенно злобным и клеймил нежитью любого не приглянувшегося на экране телевизора.
— Вчера заявил, что я ноль без палочки, серость, ничего не читала! — мама вздохнула, в трубке засвистело. — Сам-то уже забыл, как буквы выглядят.
— Ты еще художников никаких не знаешь, — напомнила Марина.