— Конечно, я Моне от Мане не отличу!
Они засмеялись — это была классическая отцова присказка. На самом деле почти все книги в доме были приобретены мамой, включая альбомы живописи — мама по молодости дарила отцу их регулярно. Отец делился ими с Мариной неохотно: «Пятен понаставите, знаю я вас».
— Я ему ко дню рождения купила учебник по аэрографии. Это когда машины или стены расписывают. Храпунов надоумил, сказал, платят за так хорошо, и оно интереснее, чем картинки с видами на Волгу штамповать.
— Мама, какая аэрография?! Про шкафчики забыла?
Как-то затеяли ремонт — двигали с мамой мебель, шпаклевали потолок, ездили за стройматериалами: бродили по рынку, не понимая, что брать и сколько. Купленное волокли домой на автобусе, частями. (Машина у отца на вечном приколе: зимой — гололед, опасно ездить, летом — жарко без кондиционера (сердце не выдержит), весной и осенью — грязища, «вы, что ли, будете ее мыть?».) Розетки утопить, двери повесить — вызывали мастера. Но один раз отец принял-таки участие в процессе. На кухне висели шкафчики для посуды, старые, страшные. Мама не решалась их выбросить — дорого кухню экипировать. Отец проникся проблемой и пообещал новые сам смастерить, лучше магазинных, «с фантазией». Это он умел. Разломал шкафчики с явным наслаждением, за тридцать лет надоели до чертей. Результат: посуда третий год стоит горой в углу на табуретках.
— Словом, вышел скандал из-за этой аэрографии. Раскричался: поденщиной не занимался и не буду! Загнать меня, как лошадь, хотите… — Мама помялась. — Марин, ну что же ты его не поздравила? Он же твой отец.
— Ага. Небось нажрался мой отец на свой день рождения…
Мама опять помялась.
— Ну, принес бутылку коньяка. Я стол накрыла, салатики построгала, курицу запекла. Выпили по рюмке. Он себе заново наливает. И опять. Начинает соловеть. Я говорю: «Если надумал напиться — сиди один». Он — в крик: я ему праздник отравить решила, я серость…
— А серость-то почему?
Мама снова долго вздохнула, и в трубке засвиристело:
— Я, говорит, один пить не буду, а сейчас Храпунова позову. Отвечаю — давай, зови, пускай поглядит, как мы без занавесок живем — ты карниз не в состоянии прикрутить… и света в коридоре нет! Подскочил, кричит: «Я не люблю, когда мне лезут в душу, тем более когда в нее плюют!» Я забыла, что это из Высоцкого, он меня серостью и обозвал. Руки начал распускать, но я сказала: тронешь — разведусь. Марина! Он заявил, что разменяется, и я поеду в коммуналку!
— Это же твоя квартира.
— Да, но он прописан. — Трубка засвиристела. — И угрожать начал: «Если что, я твою дочь наследства лишу».
Дальнейшее Марина слышала бесконечное количество раз.
— Я бы с ним с удовольствием развелась. Он не моется, зубы не чистит вообще! Неделями не переодевается, пока козлом не завоняет. Гений! Рисует только потому, что у него Дугин, перекупщик, на загривке сидит. А как он курит? Марина, полторы пачки в день! Я задыхаюсь! В каком же я оказалась тазу… Еще и ты уехала…
— Мама! Я не могу, понимаешь, не могу сидеть рядом с тобой, раз ты свою жизнь угробила! Ну прости меня!
Заноза: бросила мать.
Мама помолчала.
— А с другой стороны, он несчастный человек. У него никого, кроме нас, нет. Жалко его.
Так всю жизнь и прожалела. Отец ни разу у нее прощения не попросил. У него принцип — никогда ни перед кем не извиняться. Он гордый и вообще всегда прав.
Звонки домой душу травили. Маму не спасешь, она из тех утопающих, которые делают вид, что плавают. А может, и правда это способ существования?
Теперь этот тихий кошмар живет только в телефонной трубке. Так уже было — когда она сбежала к Аньке, когда за Витю выскочила, когда к Вадиму перебралась. Но каждый раз жизнь возвращала ее в исходную точку — домой.
Сейчас — всё. Ничто ее туда не вернет. Ничто не вырвет ее из этой радости: быть там, где хочешь, с тем, с кем хочешь. Ничто не выудит из паутины улиц с дивными, странными названиями — как-то искала Новый мост и оказалась на улице Сухого Дерева; бродила по кварталу Марэ, отводя глаза от однополых парочек, оккупировавших террасы кафе, и наткнулась на улицу Плохих Мальчишек; а недалеко от кинотеатра, где смотрели с Корто «Говори с ней», набросала в блокноте улочку Радуги. Гулять начала, едва потеплело. И казалось, что город мягко подшучивает над ней: возле монпарнасского кладбища она обнаружила Адов проезд, а недалеко от Восточного вокзала — Райскую улицу; отсюда дотопала до улицы Бога и была разочарована: Бог оказался всего лишь генералом, героем битвы 1859 года при Сольферино. Подойдет такой генерал, протянет руку: «Бог. Очень приятно»… Отыскала два тупика: Сатаны, в двадцатом округе, и Двух Ангелов — недалеко от бульвара Сен-Жермен. Шла без карты и попадала на улицы Обезьян, Ножниц, Камушка, Деревянного Меча или Кроличьей Мельницы. Но самым любимым названием оставалось это: улица Золотой Капли в шумном квартале Барбес. И прошлое, которым дышала телефонная трубка, казалось немыслимым, невыносимым. Ее будто болтало, болтало по морю и наконец прибило к этому городу, к этому человеку. А все прочее осталось на другом конце земли, забылось, ее там больше нет.
103
— Я же тебе говорила, что послала рисунки Матьё! Не слушаешь никогда.
Ага, так и поверил. У них, похоже, виртуальный флирт. От Матьё можно ожидать.
— Ладно.
— Что — «ладно», с трагизмом в голосе? И нечего в моем компьютере копаться.
— Во-первых, никакого трагизма, а во-вторых, не ты клянчила программу с болванками писем?
Надоело ей в книжном, прочь порывается: решила мотивационные письма рассылать во все концы. Сама, правда, не знает в какие.
Мэйл от Матьё смотреть не стал. После того, как ознакомился с дневником Марго с пятью страницами про итальянца, до рвоты откровенными, — всё. Не хочется никуда нос совать. Веры их сестре не было и не будет, так зачем принюхиваться? Само всплывет.
Кстати, у Марго, как и у Маринки, плохо получалось врать. “Honey, — сюсюкала, — I love you too much… look at me, honey”, — и в глаза заглядывает, ну ясно — что-то не то. И это слащавое “honey” — через слово, и дешевое “love”, которое сам выдавить не мог, на “like” только хватало. После истории с итальянцем за руку ее не поймал, но она явно флиртовала — когда в юридической конторе стажировалась, и в универе у нее ходил хмырь в приятелях.
Да итальянской истории было достаточно. Тогда и купил «Американку в Италии» Рут Оркин — фото метр на полтора, — то ли Марго куснуть хотел, то ли и правда заворожила эта фотография.
Идет там себе мамзель по площади, вдоль здания с массивными колоннами, красивая, высокая, худая, волосы на пробор посередине. Платье длинное, с неглубоким вырезом. Сандалии. Лицо ее всегда притягивало… лицо Мадонны. И вокруг — десятка полтора самцов, итальянцев, зубоскалов. Смеются, улюлюкают, а она топает, как сквозь строй, в сумочку вцепилась. Это фото прославило Рут Оркин, ее визитной карточкой стало. Более полувека с тех пор прошло — все участники уже старцы: маразм, альцгеймер, лекарства, неблагодарные дети; а кого-то и червячки съели. Фотография постановочная (красотка — модель Джин Аллен, подруга Оркин), но сценка не выдуманная, а подсмотренная.
Тогда, после Большой войны, американцы ломанулись в Европу. От Италии они без ума, но по-итальянски «донт спик». А итальянцы «нон парлано инглези». И вот краля на свою голову спрашивает дорогу у парня, заводящего мотороллер. Самцы окрест оживляются и интересуются, чего хочет синьора. «Конечно, меня!» — заявляет хозяин мотороллера. Мужички гогочут, а американка готова сквозь землю провалиться. Дурочка, не понимает природу смеха этого — да просто она слишком красивая и чужая. И недоступная. А ее страх выглядит как высокомерие. Мужик, когда не может получить, либо злится, либо глумится.
В то время такой ему и казалась Марго: далекой. Недавно он еще был в Москве: общага, разруха, талоны; наблюдал драку двух теток из-за пачки макарон. Когда из самолета вышел в Экс-ан-Провансе — новость накрыла: в Москве путч, танки, Ельцин грозит Белому дому кулаком. В газетном киоске каждый день пробегал глазами «Монд» — покупал, если о России писали, иначе жалел франков. Он волок за собой свою историю, он словно в коконе жил в новой стране. Все думал: придется возвращаться к казахам или здесь удастся зацепиться? Пока размышлял, появилась Марго: настоящая американка (образ врага еще маячит на краю сознания), проблемы — все с жиру, говорит о них с серьезным видом, три четверти в речи непонятны. Рассказывает про фильмы, которых не видел. После еды сладко рыгает — у них это принято, у американских плебеев. Длинные темные волосы — снимет заколку, тряхнет ими — рассыплются по плечам. Ну и это: первая, с кого кофточку стащил. Так и не ставшая близкой. Неверная. «Американка в Италии» — приятно воображать Марго на месте этой девчонки, напуганную Марго, которую вышучивают. Слишком часто представлял себе, как она тащила в свой дешевый отель похотливого итальяшку.
— Корто… ревнивый Корто… — Маринка встала за спиной. — Посмотри на меня…
Наклоняется, в глаза пытается заглянуть. Ну, все ясно.
104
Шестое февраля, пятница. Закончилась первая пара, когда позвонил Воробушек:
— В Москве взрыв в метро…
Четыре десятка погибших. Франция выясняет, были ли среди пассажиров проклятого вагона ее граждане, и осуждает террористов. Жоэль растерян:
— Я всегда был на стороне Чечни, но сейчас…
— Психопатов всюду полно, — пожимает плечами Марьон.
Сотрудница в книжнике, Вера, москвичка, полдня названивала ближним и дальним. А ей, Марине, совсем не о ком в столице побеспокоиться. За год ни с кем не сошлась… только «англичанку» было бы жаль, если что. Знала, что тяжело Марине приходилось, — за уроки брала копейки, а учила на совесть. Но не звонить же: «Кэтрин, вы живы?» Да и где она, эта Кэтрин, — может, давно в Англии или Америке, наверняка при таком имени у нее двойное гражданство.
Странно: когда в ноябре на корабле “Queen Mary” обрушилась лестница — жалость за сердце не схватила. А тут — все думалось о людях, оказавшихся в вагоне с психом, взорвавшим себя. Кто-то последним вбежал в поезд, радовался, что успел… А кого-то дома — на полминуты — кот задержал: повис на шторе, орал. Жизнь хозяину спас. Не любила Марина Москву (вернее, не смогла полюбить), но ощущение беды не отпускало: сколько там таких, как она, девчонок из провинции, ищущих счастья, — они-то и ездят в метро…
Денисова мама сразу написала. Беспокоилась: вдруг у Марины родственники в российской столице. Она трогательная — шлет письма, жизнь свою рассказывает, вопросами засыпает, а то и припишет: «Денис тебя так любит, я чувствую!»
«Навоображает, а потом “чувствует”», — комментирует Корто. Он считает, что Марина глупость сделала несусветную: взвалила на себя эту ношу — переписку. «Тебе заняться нечем?» — «Корто, это же твоя мать! Ей одиноко!» — «Всех идущих ко дну не спасешь. Старый закон: больше даешь — больше просят. Скоро каждый день писать станешь».
Он был безжалостным, Корто. Ни к другим у него не находилось жалости, ни к себе. Всякий раз, когда он возвращался с пробежки — мокрый, замученный, — у Марины возникало ощущение, что ей как будто до него не дотянуться. И когда он, по обыкновению, отмалчивался, она снова не могла дотянуться.
Она пыталась его прочитать. Но так с книгой, которую по главам выкладывают в Интернете: проглотил кусок и ждешь. Не знаешь даже, то ли две трети уже прочтено, то ли — одна сотая. Кликаешь, обновляешь страницу, а тебя дальше не пускают.
Не пускают, и отсюда желание приблизиться, уловить, прижаться. Поймать момент, когда он оторвался от компьютера, но еще не встал из-за стола, забраться к нему на колени, свернуться клубком, уткнуть нос в шею, в теплое, туда, где бьется венка. Корто.
Подержит на коленях минуту-другую, похлопает по спине: «Давай-давай, я сока хотел себе налить».
Оттого, что днем не можешь приблизиться, — радость ночью. Наконец-то он с тобой, не твой, но хотя бы с тобой. Люди это называют близостью, да, он сейчас близко, завтра опять не дотянешься. Радость плеснет через край, ты переведешь дыхание и уткнешься носом в шею, в теплое… Плевать, что днем было одиноко.
105
— Карим, я тебе говорила, что пойду работать. Полагаешь, буду сидеть с детьми до их совершеннолетия? — Вероника злилась.
— Почему бы и нет?
Еще недавно лояльного изображал. Лояльного мачо: в ресторанах угощал, цветы на дом присылал, такого от коренного француза пойди дождись, а этот считает нормальным ухаживать за женщиной. В начале знакомства с ним купила диван по частному объявлению — а как перевозить? Все организовал в два счета. Его повадки поначалу смешили: идешь с ним по улице — обнимет одной рукой, прижмет так, что шагать неудобно. Освобождаешься — обижается; по сторонам так и зыркает: «Это моя женщина!» А цепь? Золотая цепь на шее, снимать отказывается наотрез. «Ты на бульдога с ней похож» — опять обижается. У него еще браслет есть — золотой, массивный, но его, слава богу, на работу в префектуру не наденешь.
Нет, Карим и правда лояльный, вырос-то он здесь. А то, что мечтает жену дома засадить, — так это ж в генах. В остальном живет по-европейски, вот, не стали расписываться: признал детей, и всё. Правда, он родителям навстречу пошел: не хотели они брака с немусульманкой. А есть у него приятель Фарид — этот да. Коран разве что в туалет не носит. Держит аптеку, где сам и продавцом — умудряется пять раз в день намаз делать. Спросила: «А вы, Фарид, прямо за стойкой расстилаете коврик?» Кивнул. «Или после работы все намазы делаете, подряд?» Опять кивнул. Так и не поняла, как оно происходит. Когда в марте вышел закон о запрете хиджаба в школе, Фарид приходил, бубнил за дверями гостиной. Карим его «морально поддерживал».
А вот «Брантомский собор» не удалось ей в прихожей повесить. Эту фотографию получилось увеличить до размера небольшой картины. Там не сам собор, а его отражение в реке Дронне, чистой воды импрессионизм. Попросила Альберто встать, облокотиться о перила: размытая фигура на темном мосту… А собор — пропитавшийся солнцем, колокольня утопает в небе: вокруг нее оно голубое, а дальше цвет густеет. И всё это — короткими, зыбкими, быстрыми штрихами реки. Не пожелал Карим собора.
Что до Альберто… интересно, у него с русской серьезно? Он, конечно, мямля и жадюга. Но жадюга понятно отчего: не работает, сидит на пособии. Умен, поэтому каменщиком ему вкалывать не хочется. А то что мямля… В этом свое очарование было. На многое можно его уговорить, все понимает, не артачится, как некоторые. С детьми бы сидел. И отец был бы доволен… Ведь Альберто для него — как сын немножко, а с Каримом не складывается у них дружба.
Вдруг остро захотелось домой, к родителям, в Сен-Фуа-де-Лонга; захотелось в то лето, когда ездили с Альберто в Брантом, а на обратной дороге увидели пасущихся лошадей, бросили машину и пошли через скошенное поле, солнце садилось прямо в маленький табун, Альберто остановился: «Смотри!» Два колоса не попали под нож, и между ними паук сплел кружево: если наклониться, солнечный диск оказывается в сердце паутины. «Паук поймал солнце!» — сказал Альберто, и ей это понравилось. Днем он строил дом — стучал молотком и приходил передохнуть на задний двор, где она читала в тени высоких розовых кустов — самые усталые складывали цветочные гроздья на шифер подсобки, пристанище лопат и всякого хлама. Вечером отправлялись гулять. Как-то вышли на заброшенный колодец, увитый плющом — зеленый холмик, вздрагивающий при легчайшем ветерке. Из красных цветов соседнего куста вылетел рассеянный шмель, ударился Альберто в грудь и шмякнулся на землю. Смеялись… Разглядывали лягушек в пруду: если смотреть квакуше в «лицо», то кажется, что она улыбается.
А еще спасли зимородка. Хорошенькая неосторожная птичка: тельце рыжее, а спинка, хвост, крылышки и шапочка — цвета морской волны. Возле глаза по синему кисточкой с оранжевой краской мазнули. Длинный острый клюв, черный, и тощенькие красные лапки с рыжим пухом. Ловила рыбешку в Дронне и сама попалась в кошкины лапы. Альберто гладил птичку, приговаривал: «Что, Рыжик, страшно было? — повернулся: — Я буду звать тебя Рыж». Ведь зимородок, martin-pêcheur, мартен-рыбак — ее тезка…
Вероника заглянула в детскую: малышки спали. Середина дня. Забытый телефон Альберто она нашла по «Белым страницам».
106
«Ты голосовала? На “Франс-2” сказали, семьдесят один процент за Путина», — Матьё длинных писем не пишет, так, пару строк. Да и о чем писать?
Это она все затеяла: послала ему рисунки, затянула в переписку… с тайной целью: про Корто выспросить. У старого-то друга.
«А как же, в посольство ездила. Знаешь, что там на фасаде советская символика?»
Откуда Матьё знать.
Зато ему кое-что известно про Дениса. Не то чтобы — известно, «через панцирь не достучался», но «есть подозрения, что внутри там, как у черепахи: живое и чувствительное», — Матьё пририсовал смайлик. «Туда добраться-то можно?» — поинтересовалась Марина. «Можно. Расколоть панцирь, и все дела. Но сдохнет черепашка-то», — Матьё изобразил три смайлика и спросил, слышала ли она о писателе Раймоне Кено. «У него есть такая фраза: “Жить в панцире, то есть вывернув кости наружу, — каким кардинально иным должно быть видение жизни!”» Похоже, тут Матьё прав…
107
— Смотри, какие фотографии Катья прислала! — Воробушек щелкает мышкой. — Это ее дочка Танья на новогоднем празднике, она Снежинка. Это Танья едет с горки (снегу у вас!). Это Танья рисует за столом на кухне.
Воробушек умилен.
— А Катя-то сама где?
Воробушек ищет в письмах, выуживает: Катя на фоне компьютера с охапкой роз. Хорошая фотография.