— И с чего японцы удумали рисовать глаза на пол-лица? По мне, так узкие невероятно сексуальны. Люблю азиаток.
«Люблю азиаток» — как приглашение разделить вкусы. Будто к приятелю обращается. Чуть обидно, но тем лучше.
— Имя Осаму Тэдзука тебе что-нибудь говорит?
Помотал головой: нет.
— Его богом манги называют. Это он ввел в моду большие глаза, подглядев их у диснеевской Белоснежки. Он целую революцию сделал в японской графике — стал рисовать мангу динамически, как кинокадры: менял ракурсы, ввел крупные планы, растягивал сцену на несколько рисунков, подчеркивал движение… И все — сразу после Второй мировой, когда страна приходила в себя и не до комиксов было. Выпустил свою первую мангу «Новый Остров сокровищ» и продал четыреста тысяч экземпляров. Мгновенно стал знаменит.
— Повезло. Могли бы затоптать.
— Не думаю, — Марина посмотрела на часы: половина двенадцатого, сейчас турист пойдет. — Там деньгами запахло, издатели вмиг учуяли. Он потом несколько сотен манг выпустил, страниц по триста.
— Восхищаешься? Или завидуешь? — с улыбкой.
— Не знаю. Наверно, все вместе.
— Ты еще и честная… — снова улыбнулся.
А незачем от тебя загораживаться, живот прикрывать — как от Корто. Тот заявил недавно: «Не надоело дебильные мульты смотреть?» «Дебильный мульт» — это «Утэна». Если она крутит его по сто двадцатому разу, значит, надо ей!
— Мне кажется, в Японии мангаке куда легче пробиться, чем на Западе. Там сорок процентов покупаемых книг — манги.
— Так поезжай в Японию.
С такой легкостью произнес!
— Ноэль, я здесь счастлива…
— Здесь? — обвел глазами холл отеля. — А почему ты думаешь, что там будешь несчастна?
— Просто я уже нашла свой дом. Я люблю этот город, я живу с человеком, который мне дорог, я…
Перебил:
— Дом — это другое.
Марина посмотрела вопросительно. Пожал плечом:
— Мы ищем то, что даст нам успокоение, ощущение стабильности, — дом. Радость ищем. Ищем место, где хочется быть. По миру мотаемся, партнеров меняем. Но твой дом — это ты и есть. И ты у себя внутри поселись… Тогда тебе станет всё равно — в Токио ты или в Париже. Ты всюду будешь дома.
Вроде бы и прав. Но до какого просветления надо дойти, чтобы безразлично стало — сидеть на родительской кухне или топать по прибрежной волне на Лазурном Берегу!
Промолчала. Ноэль вернулся к разговору:
— Манга — комиксы, а аниме — анимированные комиксы, так? Sorry, далек я от этого. Единственный японский мультик знаю — «Гольдорак», про робота-трансформера. В конце семидесятых, когда его показывали, мне лет пятнадцать было, я девчонками интересовался, а не мультфильмами… Но сестра его очень любила. У нас разница в девять лет.
— У тебя есть сестра? Моя ровесница?
Ноэль отвел глаза:
— Художница.
Марина изобразила возмущение:
— У тебя есть сестра-художница и ты молчал?!
Ноэль смотрел в сторону, он будто забыл, где находится. Это длилось секунд десять. Потом с усилием перевел взгляд на Марину:
— Была. Ее больше нет.
37
Мари жила, как живет птичка — там поклюет, здесь перышки почистит, не думая, разрешена тут чистка перьев или нет. Рисовала городские пейзажи в странной технике — двумя руками одновременно: за один карандаш отвечает правое полушарие мозга, за другой — левое. И карандаши спорили… Краски Мари не использовала. Черно-белые пейзажи, всё.
Продавала она их редко. Выставки устраивались в ресторанчиках, посетители ели луковый суп, пялясь на картинки. Был шанс, что поинтересуются у хозяев, «почем искусство».
Деньги Мари подкидывал Ноэль. Беспомощность сестры его раздражала — он ведь фирму на себе тянул, боролся. А птичка жила в родительском доме, на всем готовом, иначе говоря — на родительской пенсии. Сколько раз звал ее в секретари — отказывалась. Не по ней это — в офисе сидеть. Он считал это безответственностью и эгоизмом. Но деньги давал — ради родителей. Ну и все-таки сестра.
Когда Мари надоедали парижские пейзажи, она уезжала рисовать куда-нибудь в горы или к морю. Бывало, у нее появлялся мужчина, к которому она перебиралась. Но надолго не задерживалась — и снова дома звучал ее смех, очень смешливая была.
И однажды появился Пауло, мексиканец, без определенного рода занятий, двадцатипятилетний мачо. Что он делал во Франции, оставалось не совсем понятным — Мари отмалчивалась, обронила раз, что он тольтек. На вопрос: «Это что?» — неохотно ответила: «Шаман». Какими-то он там оккультными делами занимался, «в новое качество переходил». Уехал, они перезванивались два месяца. Затем снова прилетел, но никак не в порыве страсти: «Пауло нельзя сексуальную энергию расходовать». Торчал тут недели три — Мари дома не появлялась. Потом в Мексику засобиралась. На сколько едет, не знает. Будет звонить.
В аэропорт ее отец отвез. Набрала с дороги: «Ну что, Ноэль… пока?» — «Пока». Нечего сказать было — помчалась на край света за пацаном на шесть лет младше, сомнительным типом. Решил — ее дело. Знать бы, чем это кончится.
Через четыре месяца она вернулась. В гробу.
38
Не спится, завтра день насмарку. Домой доберешься, задрыхнешь и встанешь в час дня разбитая. Настроения нормальную работу искать нет.
О сестре не захотел говорить — перевел разговор: «Так аниме бывает и для взрослых?» До лампочки ему это аниме. Когда она погибла? Время, похоже, лечило, да не вылечило.
— Для взрослых? Не слышал про «Утэну»?
— Странное название…
— Да оно еще страннее — «Революционная девушка Утэна: апокалипсис юности». Снял Кунихико Икухара, режиссер «Сейлор Мун». Такая… мистическая притча.
— О чем?
Пойди расскажи…
Утэне четырнадцать лет, она учится в академии. У нее длинные розовые волосы — там у всех волосы цветов радуги, — она носит мужскую одежду и владеет оружием. Когда-то незнакомец подарил ей кольцо с символом розы. Выясняется, что обладатель такого кольца имеет право участвовать в Дуэли. Победивший получает Силу изменить мир плюс невесту — скромную девушку с фиолетовыми волосами, Анфи. Дуэль проходит в цветнике красных роз, высоко в небе. Здание академии — конструкция, которая постоянно движется… «Утэну» кто-то назвал паранормальным беспределом.
— Похоже на то, — Ноэль улыбнулся. — И что же?
— Утэна побеждает на Дуэли. В цветнике от роз то и дело отрываются тысячи красных лепестков и летят, летят… Нереально красивая сцена — Утэна и Анфи танцуют между звездным небом и водой, и не поймешь, где — они, а где — их отражение, в котором они по-другому одеты.
— Как сон.
— Да, это фильм-сон… И две девчонки, полные тревог, сомнений, ожидания. И желания сбежать из этого мира. Но так просто не сбежишь, он цепкий. Утэна превращается в фантастическую машину (сон же!), Анфи садится в нее, и начинается гонка. Их пытаются раздавить железные гусеницы, им едва удается вырваться. И когда Утэне возвращается человеческий облик, они уезжают вдаль, лежа в обнимку на одной странной штуковине (сон…). Волосы у них полощутся, как языки пламени — розовые и фиолетовые, — они смотрят друг на друга, и в их рисованных глазах появляется что-то живое — растет, растет, пока они не поцелуются.
— Это и есть юри? Лесбийское аниме?
— Как тебе объяснить…
— Не объясняй. Любишь ведь прежде всего человека. Ты это хотела сказать?
39
Сколько раз пыталась заставить Корто смотреть фильм, который ворвался к ней в сердце. Но для него это — набор бредовых картинок, «японские страшилы с нездоровой ориентацией». А она только в том зазеркалье и спасается — от чувства одиночества или пустоты, от любого мусора, в который жизнь окунает.
Как такое может нравиться? Розы-принцы-дуэли; вихри из красных лепестков; волосы цветов радуги; шпаги, аксельбанты, снова розы. Ну и что. Зато там глаза живее тех, что на улице видишь; сплетенные руки; обнаженные девичьи тела в обнимку; осыпающийся пеплом замок — символ ложной радости, куда тебя не смогли заманить. Сон, что хочется пересматривать. Нравится ли ей этот фильм? Да он проник в нее. Там нет красивостей — есть мечтание. А ему позволено быть любым.
И еще — пронзительная песня Масами Окуй “Toki ni ai wa”, «Иногда любовь».
Ноэль попросил скинуть фильм на флешку.
40
В половине четвертого выбралась из-под одеяла, сделала себе чай.
Достала альбом, карандаш.
Тихо.
Ушел и оставил по себе — настроение. Будто присутствие чего-то. Бросила карандаш — можно подумать, рисоваться будет — если оно за спиной стоит.
Когда тревожишься, не рисуется.
Почему тревожишься — пойди пойми. Маета.
Ноэль. Спит наверняка уже в своем Везинэ — сны у него яркие и живые, сказал. Правда, забывает их быстро.
Беспокойство. Безадресное, непонятное. Просто беспокойство. Как если бы этот человек закрыл за собой дверь, а край плаща защемил. И ушел. Что здесь делает край плаща?
Настроение. Оставил по себе нас-тро-е-ние. И — не спится, не рисуется. Чай обжигает горло. Встать, подойти к двери, дернуть за край плаща — вернись.
41
— Выйди из оцепенения на минуту.
Поворачивает голову, глаза пустые. Два дня дома такой аттракцион.
— Если эту хату по-черному сдать, можно было бы переехать в двушку. С доплатой.
— А? Да.
Опять отвернулась и в окно смотрит.
Передразнил: «А? Да».
— Тебя пыльным мешком по голове ударили из-за угла?
— Денис, прекрати.
Неужто визит в ресторан возымел такое убийственное действие? Ходили несколько раз — не цепенела.
Стал объявления смотреть, по пригородам. В Сан-Море вдоль речки бегать можно. Но дорого. Леваллюа — все равно что город. Версаль? Цены как в Париже. Может, за Дефанс удрать…
Телефон зазвонил, схватила:
— Алло? — Покосилась, как ворона на зерно. — Привет, Ноэль.
Через полминуты пошла одеваться.
— Ты куда?
— Я сегодня работаю.
Четыре часа дня.
— Что до семи делать будешь?
— Ноэль на «Одеоне», скоро освободится. Я «Утэну» ему обещала.
Смотри-ка, оцепенение — как рукой сняло. Точно, ноги отсюда растут.
— Тоже к однополой любви неравнодушен? Он часом не…?
Вылетела за дверь, задев жестяную цаплю. Цапля чиркнула клювом по стене и завалилась на бок.
42
— Четыре эклера, пожалуйста.
“La Maison du Chocolat”, славный пирожными и шоколадными конфетами. Красуются на витрине — каштановые, цвета дубовой коры, кофе с молоком.
— Идем?
Ноэль распахивает перед Мариной дверь машины, протягивает коробку:
— Мои любимые, их только тут делают.
Под картонной крышкой — блестящая темная глазурь, легкий запах кофейного крема.
Беспокойство, явившееся два дня назад, осело на дно. Вроде и нет его.
Потащились за эклерами вместо того, чтобы сесть в кафе. И уже пора в «Акацию». А тут еще телефон у Ноэля звонит, и начинается разговор по работе, с эмоциями.
Когда машина останавливается напротив отеля, Ноэль нажимает кнопку отбоя.
— Прости. Это было важно.
Марина кивает. Она разочарована. Днем, впопыхах, все иначе.
Ноэль улыбается:
— Что с тобой? Ты за два дня одичала…
Да, одичала. Куда делась вся легкость? И от ладони на плече хочется освободиться.
— Ого, что ж с тобой такое? Расслабься…
Она не может. Она его не узнает. Ей хочется уйти. И хочется, чтобы он остался. Она сама не знает, чего хочет.
— Ты огорчилась, что на Сицилию не едем?
Все отодвинулось на месяц. Зато не надо с Корто объясняться.
— Да нет, — она достает диск с «Утэной». — Вот.
Ноэль крутит диск в пальцах.
— Ты что делаешь в воскресенье?
43
Джулия смеется в телефонной трубке, у нее чудный смех. Она приехала на выходные, времени нет совсем, «вот только если полчасика, ты где?».
Она влетает в «Акацию», шумная, звонкая, целует крепко, прижимает к себе: «Мариночка, я соскучила!» У нее хороший русский, редкие ошибочки добавляют шарма.
На шум выходит хозяйка. Она в добром расположении духа, Марине позволено отскочить в соседнее кафе, до девяти и ни минутой позже.
Джулия рассказывает новости, впрочем, в Милане ничего не происходит, работа все та же — переводы с французского и русского, «да, у меня есть роман с русским мужчиной!».
— А у меня — с итальянским, — почему-то произносит Марина.
Полчаса — ну разве это время?
«Русский мужчина» обретается в Риме, он оператор на ТВ, второй российский канал; приехал в Милан снимать показ мод, а она, Джулия, там переводчицей работала. Тридцать лет, женат, но с женой не живет.
Марина поправляется: с итальянцем никакой не роман, это для красного словца, что-то непонятное с этим итальянцем. Он иногда кладет руку на плечо или на колено, но это не значит ничего, он не влюблен, и она не влюблена. На законопослушного француза не похож, хотя родился здесь. В машине не пристегивается, отпустит руль, руками машет, что-то доказывает, а авто по трассе идет сто тридцать.
Про настроение, про беспокойство, про край плаща — не рассказывается.
На прощание Джулия снова стискивает Марину, опять признания в любви, пожелания, поцелуи. Наконец объятья разорваны, Джулия торопится прочь, оглядывается:
— Пока, красавица моя!
Марина смущается, отправляет вдогонку неловкое «Пока!»
Джулия сказала, что с итальянцами надо быть осторожнее, они соблазняют красиво, со вкусом, и не ради обладания — а ради самого процесса соблазнения. Не чувства у них, а просто эмоции.
Марина думает — интересно, а у Джулии тоже «просто эмоции»? И «Ноэль не такой».
44
— Я кое-что про тебя знаю.
За четыре часа — с тех пор как уехал — опять накапало внутри, растеклось лужицей легкого волнения. Джулия отвлекла, да ненадолго.
Предложил, когда к отелю подъехали, — давай, вызовешь черную красотку, подменит часа на три. «Адила уехала на выходные». — «А Бенжамен?» — «У него шаббат». Он смешной, Бен, — когда деньги нужны, шаббат не в счет. «Нельзя же работать», — однажды удивилась Адила, а Бен подмигнул хозяйке: «Да разве это работа? Удовольствие одно!» К нему как раз приятели ожидались со свежей травой.
— И что же ты обо мне знаешь?
— В воскресенье скажу, — Марина улыбается.
— Я не доживу, не дразни меня, — Ноэль фыркает в трубку. — Ну?
— Джулия говорит, у итальянцев национальное развлечение — девицам голову морочить.
Из телефона — пулеметная очередь: обобщают одни идиоты; Джулия твоя глупа; он не может строить отношения — любые — с человеком, который слушает кого угодно, только не самого себя.
Ноэль кипятится, Марина посмеивается, и он потихоньку остывает.
— Я посмотрел «Утэну».
Разговор наконец становится доверительным, теплеет, в половине второго Марина расстилает матрас, ныряет под одеяло. Темно, тепло, клонит в сон, хочется молчать, слушать, он немного болтлив, Ноэль, но это мило… и внезапно возникает желание рассказать про отношения с Аней. Про любовь, которой больше нет.
45
Нашел две приятные квартирки в приличных пригородах. Договорился посмотреть.
Наутро Маринка домой не явилась. Позвонил ей днем — бурчит в трубку, явно не с той ноги с матраса встала. Сказал, что через два часа ждут в Сен-Море и после — в Везинэ. Пускай подъезжает.
Первая квартирка — сорок метров: две клетушки, чулан, кухня; ключи от подвала дают, во дворе можно велик прицепить. Хозяева — муж-с-брюхом/жена-с-химией, пресные до жути. Наврал, что работа у Тибидоха постоянная (на компьютере нарисовал себе три тысячи евро в месяц). Мадам с химией читает по складам: «Э-ко-лук… А чем ваша фирма занимается?» Принял авторитетный вид: «Экологией. Выезжаем на место, где собираются что-то строить, делаем замеры, проверяем, обретается ли там живность, законом охраняемая, оцениваем, насколько вторжение строителей повредит окружающей среде…» Мадам с химией пальчики перед бюстом сцепляет: «Вы делаете великое дело!» Да-да, великое, только Тибидоху, борцу за болотных пауков, у которых в прямом смысле уходит почва из-под ног, живность до фени, его одни «евры» интересуют. На прощанье тетка говорит, что позвонит, «если выбор падет на вас».
В Везинэ Маринка оживляется, пялится по сторонам. Хозяин просит подождать у подъезда, квартиру смотрят. Накрапывает дождь, на третьем этаже окна открыты, слышны голос хозяина и женский смех — такой идет в ход, когда надо что-то выцыганить. Конкурировать сложно. Маринка явно нервничает. Место действительно неплохое, дворик, тихо. Опять же велики стоят.
Через пять минут из подъезда выходит мамзель на каблуках, ноги из подмышек, можно не подниматься. Худой мужичонка, загорелый донельзя, демонстрирует тридцать два квадрата — снова две клетушки, на кухне двое не разойдутся, зато вид на черепицу крыш, за которую солнце закатывается. Мужичонке нужен гарант, гаранта нет, «ваши бумаги будет рассматривать агентство, оно выберет самого выгодного квартиросъемщика». На вопрос: «Мы у вас какие?» — загорелый радостно сообщает: «Двадцать четвертые». Оставил бумаги, но безнадега.
Маринка ужасы принялась воображать: агентство поймет, что бумаги липовые, упекут за решетку. Домой доехали — сдулась, улеглась на кровать, ни есть, ни готовить не желает. Кино смотреть «не хочет». После трех часов молчанки заявляет: «Отпусти меня». С нажимом. Не ответил. Началось: ничего не чувствуешь, ничего тебе не надо, отпу-усти-и. Обернулся: сидит на кровати, взъерошенная. Сказал: «Я тебя от-пус-тил». «Тебе на всё наплевать! Ты меня даже не удерживаешь!» Ответил: «Что удерживать-то — ты сама уже все решила». Через четверть часа оглянулся — спит. Да нет, наверняка просто дурь вступила, так не уходят: зачем тогда тащиться квартиры смотреть? Шпиона ей на компьютер поставить, как Тибидоху. Подружке своей, Ане, наверняка отчеты шлет.