46
Когда Корто позвонил, стояла под зонтиком около чугунного носорога у входа в музей д’Орсе. В семь утра вышла из отеля, добрела до Сены, спустилась к воде. Набережная была сырой от дождя и пустынной. После ночного телефонного разговора это вернулось. Беспокойство; ощущение присутствия — так и тянет оглянуться, да ведь нет никого на набережной Сены спозаранку в субботу. Нет этого человека. Что он сегодня будет делать? Спит ли еще? Где он сейчас? Думаешь «где», и беспокойство набегает — будто рябь на сердце. Нет, не может человек уйти, защемив дверью край плаща. Он где-то рядом. И — рябь: если — рядом, то почему его нет? А если его нет, то где он? Здесь, на набережной, субботним утром впервые случилось с ней это мимолетное головокружение: сердце выскользнуло из грудной клетки, как мокрое мыло из ладоней, и начало падать, а-а-а-ахх. И в месте, где оно только что было — уже не рябь, а ломота. Из-за ерунды: вспомнила, как он сказал: «Ты бледная, питаешься, наверно, кое-как. Если я куплю тебе витамины, будешь их пить?» Кто она ему, чтобы он — так? Где он сейчас? Где?
47
Пока квартиры смотрели, оно глуше стало — как если бы одеялом прикрыли. Но оно не уходило — дышало, шевелилось под одеялом этим. Квартирки обе понравились. Вторая — просто потому, что в Везинэ. А первая была с поскрипывающим паркетом, с тряпичными ведьмами на метлах — висели у входа: носатые, с патлами в пучок, в брюках, — жильцы еще не выехали. В комнате, где шли переговоры, стояла большая клетка со зверьком, нечто суетливое, длинное, пушистое — нутрия, кажется. Сунешь палец между прутьями — подскочит, тычется носом, шевелит усами, а усы растут отовсюду, или, может, они просто в бороду переходят. Мелькнула мысль: рассказать про зверька Ноэлю. И сердце снова полетело вниз.
К вечеру вернулись в тесноту, домой. Легла на кровать, уткнулась в покрывало — из Алма-Аты мама прислала — плотное, из толстых нитей, с бахромой по периметру. Фабричный запах еще не выветрился. Нет, ни одна из квартир не перепадет. Да как искать, если гаранта нет, бумаги липовые!
Спала сегодня всего три часа. И день — на ногах. Хотелось есть. Корто сделал себе бутерброд и уставился в компьютер. Как всегда — себе! Можно было встать, отрезать хлеба, бросить на него кусок ветчины, но не вставалось. «Кино будешь смотреть?» Зачем мне кино твое? Я хочу есть, спать, я устала, мне нужно внимание, немножко внимания!
Лежала и думала — уйти. С Ноэлем вряд ли что-то будет. Не герой романа. Герой — Корто. Отпустил бы он ее, герой, и она ушла бы. Куда-нибудь.
48
— Ты один живешь?
Ноэль пригласил к себе. Встретились у вокзала Сен-Лазар, возле «памятника времени»: десятки циферблатов, один на другом, каждый в своем измерении.
— Что это тебя беспокоит, один я живу или нет? — Ноэль хитро улыбается, и Марина чувствует: всё, оно ушло. Даже вдох хочется сделать — «во все лопатки».
— Контролирую.
Ей весело от этой двусмысленности. Как будто бы он ей небезразличен. Игра такая.
Бесконечный тоннель, трасса, с которой машина съезжает в прелестное место: мост через реку с горшочками сиреневых цветов на перилах, невдалеке — церковь. Выплывает табличка: “VESINET”. За вычурной, увешанной флагами мэрией — тихая улочка с липами по сторонам. Заборы, частные каменные домики. Некоторые, с башенками, похожи на маленькие замки.
Ноэль снова хитро улыбается:
— Я тут подумал — а не сходить ли нам в «Крейзи Хорс»?
Марина смеется:
— Я тебе — откровения, а ты в кабаре тащишь на полуголых девчонок пялиться! Еще станешь обсуждать их прелести. Ноэль, у меня обычная ориентация. Просто я любила самого близкого мне человека, и он оказался одного со мной пола.
— Приехали.
Увитый плющом забор из кованого железа, за ним двух— этажный дом с черепичной крышей. Крыша ломаная, остроконечная, под коньком — полукруглое оконце. Стены рыжеватые: крупный шершавый камень.
На крыльце — блюдце и миска с водой, в которую упали первые капли дождя.
Марина перешагнула порог и остолбенела.
49
Сколько раз ночевала у Аньки — ничего не было. Засыпали, когда язык уже не ворочался. Да и что могло быть-то? Анькин отец еще волновал. Безнадежно, но волновал. До сих пор помнится, как потащилась с ним к его давней пассии Наде, родительнице той самой Кати, что теперь ест поедом бедняжку Альберто. Тетя Надя задерживалась — сидели с Анькиным отцом на диване, а Катя играла на пианино всякую классику. И так хорошо было. Радостно и спокойно. Как будто навечно позволено сидеть возле Анькиного отца в большой светлой комнате и слушать полонез Огинского.
А однажды с отцом вышел ужасный скандал — выбежала на улицу, ломанулась к Аньке… опостылел этот дом, где злоба висит — хоть топором руби ее, эту злобу, и в окно вышвыривай. Или — злобу, или — себя.
Анька целовала ее зареванное лицо, повторяла: «Ты не вернешься туда больше, не вернешься». Губами столкнулись. Растерялись. Взгляд глаза в глаза, и — страх: сейчас она отшатнется. Позже Анька сказала: «Я боялась, что ты убежишь».
Они стали еще ближе. Сплелись так, что не разорвать.
50
— Ты здесь живешь?!
Над мраморным камином — огромное зеркало в резной раме; белая скатерка с вышивкой, шкатулки, фигурки фарфоровые. На кривоногом диване (деревянные подлокотники; ткань в мелкую бледно-зеленую полоску) — коллекционные куклы в ряд. Фарфоровые личики: над недвижными глазами качаются веки с пушистыми ресницами, платья — воланы, из-под воланов — панталончики. Вдоль стены — книги, энциклопедии. Второй диван — мягкий, с необъятными подушками, перед ним плоский телевизор в размах рук. Лампы в форме подсвечников. Черный рояль без пылинки. Круглый стол под конвоем кривоногих стульев, на столе — шахматная доска с фигурами.
— Здесь живут мои родители. Я обретаюсь этажом ниже.
— А-а… А почему квартиру не снимешь?
— Да я снимал дом неподалеку. Гостиная была — сто метров: я поставил посередине рояль и играл ночью. Вокруг сад, никто не слышал. Такой большой старый дом, и на второй этаж, в спальню, ходил лифт, гудел. Гостей впечатлял. Потом хозяин решил дом снести, сад вырубить и понастроить жилья на съем. А я сюда вернулся.
— Ну… тут здорово, — Марина обвела взглядом комнату. — Но тебе, наверно, как-то не того жить с родителями?
Ноэль резко отвернулся. Теперь она видела только его спину.
— Я сейчас не могу иначе.
51
Мать говорила: «Пускай Мари строит свою жизнь как хочет!» Трудно было себе представить, что ей без разницы, останется дочь в Мексике или вернется. И когда похоронили Мари — все совпало: и то, что хозяин дома с лифтом попросил съехать, и это. Родителям требовалась поддержка. И он вернулся в дом, в котором не жил уже двадцать лет.
52
Сняла туфли, прошла — ковер мя-ягкий — к дивану, тому, что в подушках.
— Можно упасть?
— Конечно. Да зачем разулась?
— Признаться, туфли ужасно жмут.
Пока шла до станции, поняла — весь вечер в них не пробегать. Купила летом на распродаже, но ни разу не надела. И сегодня дернул черт.
Ноэль сел на корточки, взял ступню в ладони, стал аккуратно косточки разминать. Не глядя пристально в глаза и не изображая сбившееся дыхание.
— Так лучше?
Ступни размякли, теплыми стали, сонными.
— Голодная? Сейчас что-нибудь найду в холодильнике.
Откинулась на подушки, слушала, как дождь тукает по жести. Здесь был какой-то другой мир, она чувствовала себя в нем плебейкой, бедной и даже не родственницей. У нее был свой дом, свой мир. И так захотелось, чтобы они походили на этот. Ну хоть чуть-чуть.
53
— Что это?
На тарелке нечто в томатном соусе. Это нечто — с присосками.
— Мамино фирменное блюдо. Осьминог. — Улыбнулся. — С эстрагоном.
Осьминог немного резиновый, но ничего. Жуешь присоски, они сопротивляются.
— Вчера гости были, а утром родители уехали на три дня — если не съешь всю бадью, пропадет осьминог…
Кухня: светлое дерево, кафель песочного цвета. На подвесных шкафчиках — фигурки почему-то кур. Ходики. Картина — белый кот в траве (сбежавший Пепе). Стол большой, дубовый, вдоль стены — лавка. На столе — подставка для бумажных полотенец, увенчанная деревянной коровой, безвкусица жуткая. Все чужое. Твой дом таким никогда не будет.
Ноэль проследил за Марининым взглядом.
— Знаешь, я тут тоже в гостях.
И это объединило.
После осьминога доползла до дивана, упала в подушки. Ноэль ушел за мороженым. Через дверь гостиной — цветное стекло мозаикой — было видно, как стена с книгами в коридоре отъехала в сторону и обнажила лестницу, ведущую этажом ниже.
— Вчера гости были, а утром родители уехали на три дня — если не съешь всю бадью, пропадет осьминог…
Кухня: светлое дерево, кафель песочного цвета. На подвесных шкафчиках — фигурки почему-то кур. Ходики. Картина — белый кот в траве (сбежавший Пепе). Стол большой, дубовый, вдоль стены — лавка. На столе — подставка для бумажных полотенец, увенчанная деревянной коровой, безвкусица жуткая. Все чужое. Твой дом таким никогда не будет.
Ноэль проследил за Марининым взглядом.
— Знаешь, я тут тоже в гостях.
И это объединило.
После осьминога доползла до дивана, упала в подушки. Ноэль ушел за мороженым. Через дверь гостиной — цветное стекло мозаикой — было видно, как стена с книгами в коридоре отъехала в сторону и обнажила лестницу, ведущую этажом ниже.
— Держи.
Протянул вафельный рожок, распакованный. Эта маленькая забота — снял обертку — тронула. Отвыкла она от внимания.
Ноэль сел за рояль. Марина грызла мороженое — твердое, холодом веявшее, смотрела на деревце за окном: дождик стучал по листьям, и они вздрагивали.
Послышалась «Лунная соната». Она текла по комнате, Марина смотрела на листья, содрогавшиеся под дождем, трудно было перевести взгляд на человека, сидевшего за роялем. Эта музыка, этот человек будто взяли ее за сердце и сжали, что было сил. Корто безразличен к музыке, он ко многому безразличен, он никогда не разомнет в ладонях твои ступни, не снимет с мороженого обертку, которую некуда деть на диване. Хотелось именно этого — чтобы рядом был теплый человек, чтобы шел дождь, чтобы звучала «Лунная соната». Но это не для нее. Потому что это не ее. У нее своя жизнь, где все понятно и знакомо и мило ей. Только неясно, почему так щемит сердце — будто что-то большое проходит, как облако, проходит сквозь тебя. Отняла мороженое от губ, провела по ним холодным языком. Удержать это облако… Но что с ним делать-то?
54
Народ рассаживается, зал маленький, красные мягкие кресла идут полукругом, приглушенный свет, тихая музыка. Мальчик провел на третий ряд, сели. Ноэль заказал два мартини.
На стене справа — имена побывавших в «Крейзи Хорс». Де Ниро, Феллини, Форман, Клинт Иствуд, Симона де Бовуар. Красные светильники, похожие на игрушечные вигвамы, внутри — теплый свет, жизнь. Закончится все около одиннадцати, и — домой. Выключила телефон, кинула в сумку.
Рисунки Ноэлю принесла, да забыла в багажнике.
55
Ехали вдоль набережной, обсуждали игру света и тени на полуобнаженных красотках. Возле Нотр-Дам Ноэль свернул с дороги:
— Сейчас я тебя угощу потрясающим мороженым.
Ладно, полчаса погоды не сделают.
56
Зеленый навес кафе. Ветер полощет его край, немного зябко. Виден ночной Нотр-Дам, каменное кружево тыльной стороны и запутавшиеся в нем лучи подсветки. Она выбрала имбирное с карамелью.
— Признайся, девчонки на тебя произвели впечатление?..
Марина возмущается, Ноэль смеется, кладет ей на шею ладонь, легонько треплет волосы. Это просто эмоции, но тебе неловко. И легко.
Пока Ноэль листает рисунки, можно свет разглядывать. Он в этом городе такой разный. Веселый — в витрине кафе, сонный — под фонарями, прохладный — далеко, за рекой… и хрупкий — вплетенный в кружево Нотр-Дам.
Принесли мороженое — Ноэль не заметил. Эти рисунки Денис в руки не брал. Наконец Ноэль захлопнул альбом, поднял глаза, они блестели.
— Ты талантлива.
И зашла речь о том, что надо пробиваться, что это трудно, у нее ничего не получилось в Москве… Ноэль завелся, начал строить планы, один другого фантастичнее — послать рисунки Кунихико Икухара, режиссеру «Утэны», он оценит и пригласит к себе работать: «Полетишь в Японию?»
— Жаль, что Уго Пратт умер, можно было бы к нему обратиться.
— Уго Пратт? Автор «Корто Мальтеза»?
— Да. Он, кстати, Корто в сорок лет придумал. Тогда и стал знаменит — так что долой комплексы.
Марина улыбнулась:
— Спасибо, Ноэль.
— На неделе разработаем стратегию наступления на японца. У тебя нет в запасе манги в духе «Утэны»?
Марина достала из мороженого вафельную лепешку, хрустнула ею.
— Нет. Есть другое — будешь подшучивать, не скажу.
— Хентай?!
— Не надейся. Это…
У Ноэля зазвонил мобильный.
57
Мобильный пиликал, замолкал и снова звонил спустя пару минут.
— Пожалуй, я его отключу.
Перешли через темную реку, сели в машину, поехали.
— Подружка беспокоится?
Ноэль вернул улыбку:
— Меня сейчас ни для кого нет.
В темноте на панели навигатора светились часы.
— Ноэль! Уже полпервого? — Марина завозилась. — А где моя сумка?
— Ты в багажник ее кинула, с рисунками.
— Там телефон…
— Значит, и тебя ни для кого нет? Кстати, а ты никому не подражаешь?
Разве он не знает, что так нельзя? Правда, Корто беспокоиться не склонен — звонит, только если она последним поездом не приезжает. То ли это деликатность, похожая на безразличие, то ли безразличие, похожее само на себя.
— Нет. Но когда-то рисовала в стиле Айко Аоки. Она стала знаменита мангой в жанре юри.
— Лесби? Понятно, тебе это близко…
— Ошибаешься. Просто у Айко потрясающие образы. В одной манге, например, такая идея, что есть мы — какими нас видят, и мы — какие на самом деле. Там две главные героини, но рисует она четырех. И каждая живет своей жизнью…
— Считаешь, это правильно?
— Правильно или нет, но часто сердцем ты не там, где находишься.
Ноэль припарковал машину.
— А надо быть там, где хочешь. Пойдем.
58
Глухо, мобильный отключен. Поехала Буратине картинки демонстрировать, и с концами. Могло, конечно, случиться нечто из ряда вон, но есть и такой вариант: вырубила телефон и развлекается с итальянцем — дежавю времен Марго. А может, мстит мелко: рявкнул тут на нее, когда из отеля позвонила в два ночи, поныть. Пошел спать, в замок ключ вставил — пусть ломится.
59
— Советую ризотто с грибами и курицей.
Заявил: «Есть хочется, умираю…» — и повел в паб, а она-то подумала, что путь в ночной магазинчик к арабу, дело двух минут.
Прошли сквозь толпу курящих и тянущих пиво, поднялись на второй этаж. Машина за два квартала осталась, с сумкой и мобильным. Ноэль телефон не взял — никак от подружки шифруется. И вот они разглядывают меню в красном зале с приглушенным светом. В час ночи.
На днях тоскливо было в отеле — позвонила Корто, слово теплое услышать. Облаял — он уже улегся, но еще не спал, а то, наверно, голову откусил бы. Может, и ничего, что не предупредила. Пусть знает, как бывает, когда до тебя нет дела. Поесть за полчаса, и за столько же доехать.
— Ризотто так ризотто.
Официант ушел. Ноэль развалился в кресле:
— Этот паб в мае шестьдесят восьмого был очень популярен. Ну, знаешь — студенческие волнения, баррикады в Латинском квартале. Сюда как раз и приходили забастовщики — пива глотнуть.
— А твои родители тоже булыжниками кидались в полицию?
— Да что ты. Мама хозяйством занималась, а отцу было за тридцать, он заводиком руководил, какие булыжники… Лидера тех студентов Кон-Бендита отец бандитом называет. Но лозунги у этих ребят попадались примечательные, их писали краской по всему городу. Как тебе такой: «Реальность — это мои желания»? Или: «Сновидения — реальны»…
Марина улыбнулась:
— Здорово, когда желания и сны явью становятся. Только при чем тут социальные требования?
— Да многим просто хотелось побузить.
Два парнишки поднялись по лестнице, окинули взглядом зал и ушли.
— Кстати, насчет побузить. Я еду в Лондон к клиенту на три дня. В качестве компенсации за Сицилию могу предложить английские пабы.
— Ноэль! Что я дома скажу? И… и мне нужна виза.
— Какая виза?
— А такая, — Марина махнула рукой и резко бросила: — Европа с русских визы требует! Боитесь нас…
Ноэль помотал головой.
— Нет. Я тебя не боюсь.
— В смысле?..
— Удивительное дело — у меня нет к тебе сексуального влечения. Ну никакого! — Ноэль засмеялся. — Я даже обеспокоен!
— Прекрасно…
Это чувство взаимно — интерес только к сердцу.
— К тому же я знаю, зачем мы встретились.
60
— Нормальная женщина оскорбилась бы, а ты — «Прекра-а-асно!»
Ксеня посмеивалась. Устроились на террасе кафе на площади Бастилии: до отеля пешком. Утром Бенжамен позвонил, весь в катастрофе: «Можешь подменить?» Сутки дома провела, паинькой, еле с Корто мосты навела из-за позднего возвращения. Не стоило пока никуда высовываться, но Бен принялся канючить (Корто слышал), она вздохнула и как бы нехотя согласилась. С Ксеней по телефону-то не поговоришь, Корто дома залип.