Поэтому бесформенное – //великий предок вещей, беззвучное – великий предок звука. Его сын – свет, его внук – вода, оба они родились от бесформенного. Свет можно видеть, но нельзя зажать в ладони, воде можно следовать, но нельзя ее уничтожить. Вот почему среди всего, что имеет образ[113], нет более достойного, чем вода. Рождаются и умирают, из небытия вступают в бытие и из бытия – в небытие, чтобы там разрушиться.
Отсюда чистота и покой – высшее выражение блага, а мягкая слабость – сущность дао. Пустота и небытие, покой и безмятежность – полезные свойства вещей[114]. Суровый, откликается на впечатления, непреклонный, возвращается к корню и проскальзывает в бесформенное[115]. То, что называю бесформенным, есть название Единого. То, что называю Единым, не имеет пары в Поднебесной. Подобный утесу, одиноко стоит; подобный глыбе, одиноко высится. Вверху пронизывает девять небес, внизу проходит через девять полей[116]. Его окружность не описать циркулем, его стороны не выписать угольником. В великом хаосе образует одно. У него есть листья, но нет корня[117]. В нем покоится Вселенная. Оно для дао служит заставой[118]. Спокойное, глубокое, темное, таинственное.
Чистое благо[119] одиноко существует, раздает – и не иссякает, используй его – оно не знает устали. Смотришь – не видишь его формы, слушаешь – не слышишь его голоса, следуешь за ним – не чувствуешь его тела[120]. Бесформенное, а рождает имеющее форму; беззвучное, а поет пятью голосами; безвкусное, а образует пять [оттенков] вкуса; бесцветное, а создает пять цветов. Та к бытие рождается в небытии, сущее берет начало в пустоте. Поднебесная есть клеть, в которой имя и сущность вместе живут[121].
Число звуков не превышает пяти, а превращения этих пяти звуков невозможно переслушать; число вкусовых [ощущений] не превышает пяти, а их варианты невозможно перепробовать; число цветов не превышает пяти, а превращения пяти цветов невозможно обозреть[122]. Среди звуков гун устанавливается и образует пять звуков. Среди вкусов сладкий устанавливается и рождается пять вкусов. Среди цветов белый устанавливается, и пять цветов формируются. // Дао же одно устанавливается, и тьма вещей родится. Поэтому закон одного распространяется на четыре моря; протяженность одного соединяет небо и землю. Целостное, оно чисто, как безыскусственная простота; рассеянное, оно взбаламучено, как мутная вода. Мутное – постепенно очищается, пустое – постепенно наполняется. Невозмутимо, как глубокая пучина, воздушно, как плывущее облако. Как будто нет, а есть, как будто умерло, а живо.
Единство всей тьмы вещей сосредоточено в одном отверстии; корень сотен дел выходит из одной двери.
Его (дао) движение бесформенно; изменения происходят [как по велению] духа. Его шествие бесследно. Оно всегда держится позади, а оказывается впереди.
Поэтому совершенный человек[123], управляя, прячет свой слух и зрение[124], отвергает внешние украшения[125], полагается на дао, отказывается от умствований, с народом вместе исходит из общего блага. Сокращает то, что бережет; сводит до минимума то, чего домогается; бежит от соблазнов и привязанностей, отбрасывает страсти и вожделения, воздерживается от размышлений. Сокращает то, что бережет, и все оказывается под наблюдением; сводит до минимума то, чего домогается, и все обретает. Тот, кто слушает и смотрит, полагаясь на уши и глаза, напрасно трудит форму, но не становится прозорливым.
Кто управляет с помощью размышлений и знаний, терзает сердце[126], но не достигает успеха. Поэтому мудрец придерживается колеи одного (Единого); не изменяет ему соответствующего, не меняет его постоянного. Отвес следует шнуру, его отклонения повинуются должному. Потому радость и гнев – это отступление от дао, печаль и скорбь – утрата блага; любовь и ненависть – неумеренность сердца; страсти и вожделения – путы человеческой природы. Человек, охваченный гневом, разбивает инь, охваченный радостью, – разбивает ян, ослабление духа делает немым, возбуждение вызывает безумие. Чем неистовее печаль и скорбь, тем ощутимее боль; чем пышнее расцветают любовь и ненависть, тем неотступнее преследуют несчастья. Поэтому высшее благо в том, чтобы сердце ни печалилось, ни наслаждалось; высший покой в том, чтобы постигать, но не меняться; высшая пустота в том, чтобы не обременять себя страстями; высшее равновесие в том, чтобы ни любить, ни ненавидеть; высшая чистота в том, чтобы не смешиваться с вещами. Способный к этим пяти постиг божественную мудрость[127], обрел свое внутреннее.
Если с помощью внутреннего управлять внешним – сотни дел будут устроены. Что обретается внутренним, то воспринимается и внешним. Внутреннее обретает, и пять внутренних органов[128] успокаиваются, мысли приходят в равновесие, мускулы напрягаются, уши обретают чуткость, глаза – зоркость[129]. И тогда широко простирается, не суетясь. // Сильный и крепкий, а не ломается. Ничего не превосходит и ни в чем не отстает. Малое место его не теснит, большое для него не слишком просторно. Его душа не тревожится, его дух не волнуется. Недвижим и чист, как осенняя вода, и безмолвно тих. Он сова Поднебесной. Великое дао, ровное и покойное, не оставляет его надолго. Раз оно недалеко, то когда понадобится, хоть и ушло, но возвращается. На воздействие откликается, побуждаемый, приходит в движение. Совершенство вещей неисчерпаемо, превращения не имеют ни формы, ни образа (то есть неуловимы). Он поворачивается за ними, следует им как эхо, как тень. Восходит ли вверх, нисходит ли вниз – не утрачивает своей опоры. Шагая в опасность, ступая по обрыву, помнит о сокровенной основе[130]. Благо того, кто умеет это сохранить, не имеет изъяна.
Изменяется вслед за беспорядочно кишащей тьмой вещей, прислушивается к Поднебесной и мчится, будто подгоняемый попутным ветром. Это и называется высшим благом, а высшее благо и есть наслаждение.
В древности люди обитали в скалистых пещерах, но были тверды духом. Могущество современных людей обеспечено десятью тысячами колесниц, а дни их полны печали и скорби. Отсюда ясно, что мудрость не в управлении людьми, а в обретении дао, наслаждение не в богатстве и знатности, а в обретении гармонии. Ставить себя высоко, а Поднебесную низко – это приближение к дао. То, что называется наслаждением, неужели непременно заключено в том, чтобы жить в башнях Цзинтай и Чжанхуа, гулять по озеру Облачные Сны, у башни Песчаные Холмы[131], наслаждаться девятью мелодиями, шестью тонами[132], вкушать ароматные яства, скакать по ровной дороге, ловить рыбу, охотиться на фазанов?! То, что я называю наслаждением, – это обладание тем, чем обладаешь. Обладающие тем, чем обладают, расточительность не почитают за наслаждение, умеренность не считают причиной скорби. Вместе с инь закрываются, вместе с ян открываются[133]. Так Цзы Ся[134] ожесточил сердце борьбой и отощал, а обрел дао – и растолстел. Мудрец не служит телом вещам, не нарушает гармонии страстями. Поэтому в радости не ликует, в печали не скорбит. Тьма превращений, сотни изменений вольно текут, ни на чем не задерживаясь. Я один, освобожденный, покидаю вещи и вместе с дао выхожу. Поэтому, если обрел себя, то и под высоким деревом[135], и внутри пустой пещеры найдешь покой. // Если же не обрел себя, то будь хоть вся Поднебесная твоим домом, а тьма народа слугами и прислужницами, все будет недостаточно. Способный достичь наслаждения без наслаждения всегда наслаждается; а всегда наслаждающийся достиг предела наслаждения. Расставили гонги и барабаны, разложили флейты и цитры, разместили хоругви и подушки, развесили флаги и украшения из слоновой кости. Ухо наслаждается дворцовыми песнями, роскошной музыкой северных варваров. Красавицы выстроились рядами. Расставили вино, пустили по кругу чары. Ночь сменяет день. Разряжают самострелы в высоко летящих птиц, гонят собаками быстрого зайца. Это они считают наслаждением. Все пылает пламенем, источает жар. Встревожены, как будто влекомы к чему-то. Распрягли колесницы, разнуздали коней, убрали вино, остановили музыку – и сердце опустошено, как будто что-то утратило; опечалено, как будто что-то потеряло. Отчего? Оттого что не с помощью внутреннего услаждают внешнее, а с помощью внешнего услаждают внутреннее. Музыка звучит – радуются; мелодия прервалась – печалятся. Печаль и радость движутся по кругу, рождая друг друга. Разум взволнован и ни на мгновение не обретает равновесия. Доискиваются причин, почему не могут обрести его (наслаждения) плоть, а дни идут на то, чтобы губить жизнь. Это есть утрата того, чем обладаешь. Потому, когда внутреннее не приобретается внутри, а черпается извне для собственного украшения, оно не просачивается в кожу и плоть, не проникает в кости и мозг, не остается в сердце и мыслях, не сгущается в пяти органах. Вошедшее извне не имеет хозяина внутри, потому и не задерживается. Исходящее изнутри, если не найдет отклика вовне, не распространится.
Поэтому, слушая добрую речь, хорошие планы, и глупый возрадуется; когда расхваливают совершенную добродетель, высокие поступки, то и неблагородный позавидует. Рассуждающих много, а применяющих (планы на деле) – мало; завидующих множество, а поступающих так – единицы. В чем причина этого? В том, что не могут вернуть общую природу. Домогаются учения, не дав внутреннему проникнуть в сердцевину, потому учение не входит в уши и не остается в сердце. Разве это не то же, что песня глухого? Поет, подражая людям, не для собственного удовольствия. Звук возникает в устах, выходит из них и рассеивается.
Итак, сердце – господин пяти внутренних органов. Оно управляет четырьмя конечностями, разгоняет кровь и эфир[136], устремляется к границам истины и лжи, входит и выходит из врат сотен дел. Потому, если не дошло до сердца, а хочешь распоряжаться эфиром Поднебесной, то это все равно, что, не имея ушей, браться за настройку барабанов и гонгов; не имея глаз, //хотеть любоваться расписным узором, – никогда не справишься с этой задачей. «Душа Поднебесной не подвластна деяниям. Воздействующий на нее разрушает ее, завладевающий ею теряет ее» [137]. Сюй Ю, презирая Поднебесную, не пожелал сменить Яо[138] на престоле, а оказал влияние на Поднебесную. В чем причина этого? Следование Поднебесной и есть воздействие на Поднебесную. Все, что необходимо Поднебесной, заложено не в ком-то другом, а во мне, не в других людях, а в моем теле. Овладей собственным телом – и тьма вещей обретет порядок. Откажись внутренне от искусственных рассуждений – и страсти и вожделения, любовь и ненависть останутся вовне. Когда ничто не радует, не гневит, не несет ни наслаждения, ни горестей, то тьма вещей приходит к сокровенному единству.
Тогда нет ни истинного, ни ложного[139], изменения происходят подобно сокровенным вспышкам[140]. Живой, я подобен мертвому[141]. Я владею Поднебесной, а Поднебесная владеет мною. Разве есть что-нибудь, разделяющее меня и Поднебесную? Неужели те, кто владеет Поднебесной, непременно должны держать в руках власть, опираться на могущество, сжимать смертоносный скипетр и так проводить свои указы и повеления? То, что я называю владением Поднебесной, совсем не то. Обрести себя и все. Обретаю себя, и тогда Поднебесная обретает меня. Мы с Поднебесной обретаем друг друга и навсегда завладеваем друг другом. Откуда же возьмется что-то между нами? То, что называется «обрести себя», – это сохранение целостности своего тела. Тот, чье тело целостно, с дао образует одно.
Заурядные люди без удержу предаются прогулкам по берегу реки и морскому побережью, скачкам на знаменитых скакунах[142], выездам под балдахином из перьев зимородка, любуются зрелищем танцев «Колыхающиеся перья» //«Боевые слоны» [143], наслаждаются нежными переливами прозрачной мелодии, воодушевляются роскошной музыкой Чжэн и Вэй, увлекаются вихрем чуских напевов[144], стреляют птиц на болотах, гонят зверя в заповедниках.
Мудрец, попав сюда, не чувствует волнения духа, смятения воли, и сердце его не утрачивает в трепете своей природы. Он поселяется в пустынном краю, среди горных потоков, сокрытый глубиной чащ. Жилище в четыре стены, тростниковая крыша, завешенный рогожей вход и окно из горлышка кувшина, скрученная шелковица вместо дверной оси. //Сверху капает, снизу подтекает. Сыреет северная сторона, снег и иней порошат стены, ползучие растения держат влагу. Свободный, скитается среди широких озер и бродит в скалистых ущельях. Все это, по мнению заурядных людей, насилует форму, стесняет путами, в печали и скорби не дает обрести волю. Мудрец же, попав сюда, не тоскует и не страдает, не утрачивает основы своего наслаждения. Отчего это так? Оттого что внутренне он проник в суть неба (природы) [145], и потому ни благородство, ни худородство, ни бедность, ни богатство, ни труды, ни досуги не лишат его воли и блага. Разве воронье карканье или сорочья трескотня меняются в зависимости от стужи или жары, засухи или вёдра? [146]
Поэтому тот, кто обрел дао, сам устанавливается и не ждет подталкивания вещей.
Я обретаю себя независимо от изменений, происходящих в каждый момент. То, что я называю обретением, – это когда все жизненные ощущения[147] находятся в покое. Природа вещи и ее судьба выходят из рождающего их корня одновременно с формой[148]: форма готова – и образуются природа вещи и ее судьба. Природа вещи и ее судьба образуются – и рождаются любовь и ненависть. Поэтому ученые мужи обладают однажды установленной речью, женщины имеют не изменяющиеся нормы поведения. Циркуль и угольник это не круг и квадрат, крюк и отвес – это не изгиб и прямая. По сравнению с вечностью неба и земли восхождение к славе нельзя считать долгим, жизнь в презренной бедности нельзя считать короткой. Поэтому тот, кто обрел дао, бедности не страшится, добившись успеха – не гордится; взойдя на высоту, не трепещет; держа в руках наполненное – не перельет. Будучи новым, не блестит, старым – не ветшает. Входит в огонь – не горит, входит в воду – не промокает. Поэтому и без власти уважаем, и без богатства богат, и без силы могуществен. Сохраняя равновесие, пустой течет вниз по течению, парит вместе с изменениями. Такие прячут золото в горах, а жемчуг – в пучинах. Не гонятся за товарами и богатством, не домогаются власти и славы. Поэтому довольство не почитают за наслаждение, недостаток – за горе. Не считают знатность основанием для покоя, худородство – //для тревоги. Форма, разум, эфир, воля[149] – все находит свое место, чтобы следовать движению неба и земли (Вселенной). Форма – прибежище жизни, эфир – наполнитель жизни, разум – управитель жизни. Когда одно из них утрачивает свое место, то все три терпят ущерб[150]. Поэтому мудрец и определяет каждому человеку его место, его занятие, чтобы не было взаимной борьбы[151]. Поэтому форма, помещенная туда, где нет для нее покоя, разрушается; эфир, не получая того, что дает ему полноту, иссякает; разум, лишенный того, что ему соответствует, слепнет. Эти три вещи нужно бережно хранить. Взять хоть всю тьму вещей в Поднебесной. Пресмыкающиеся и черви, насекомые и бабочки – все знают, что доставляет им радость или отвращение, несет с собой выгоду или вред. Отчего? Оттого что их природа остается при них и их не покидает. А если вдруг уйдет, то кости и плоть утратят единство пары. Ныне люди видят даже неясное, слышат даже неотчетливое, телом способны отталкивать, могут вытягивать и сжимать суставы, различать белое и черное, отличать безобразное от прекрасного, распознавать тождество и различие, определять истину и ложь. Каким образом? Благодаря полноте эфира и усилиям духа.
Откуда знаем, что это так? Человек, у которого воля на что-то направлена, а разум на чем-то сосредоточен, идет – и проваливается, натыкается на столб – и не чувствует этого. Помаши ему – не видит, позови его – не слышит. Уши и глаза при нем, но почему же не отзываются? Оттого что разум утратил то, что должен хранить. Поэтому, занятый малым, забывает о большом; сосредоточась на внутреннем, забывает о внешнем; находясь наверху, забывает о том, что внизу; помещаясь справа, забывает о том, что слева. Когда же все наполняет, то везде и присутствует. Поэтому тому, кто ценит пустоту, и кончик осенней паутинки – надежная крыша. А вот сошедший с ума не может спастись от огня и воды, преодолеть канаву – разве нет у него формы, разума, энергии (эфира), воли? Дело в разности их использования. Они лишились места, которое должны охранять, оставили прибежище внутреннего и внешнего. Поэтому суетятся, будучи не в состоянии обрести должное, в покое и движении найти середину[152]. Всю жизнь перекатывают несчастное тело из одной ямы в другую, // то и дело проваливаясь в зловонные канавы. Ведь жизнь одновременно с человеком выплавляется, как же оказывается, что она так жестоко смеется над людьми? Все оттого, что форма и разум утратили друг друга. Поэтому у того, кто делает разум господином, форма идет следом, и в этом польза; кто делает форму управителем, у того разум идет следом, и в этом вред[153]. Жадные, алчные люди слепо стремятся к власти и наживе, страстно домогаются славы и почестей. Рвутся вперед, дабы превзойти других в хитроумии, водрузиться над будущими поколениями. Но разум с каждым днем истощается и уходит далеко, долго блуждает и не возвращается. Форма оказывается закрыта, сердцевина отступает, и разум не может войти. Вот причина того, что временами Поднебесная в слепоте и безрассудстве утрачивает самое себя. Это как жирная свеча: чем ярче горит, тем скорее убывает. Разум, эфир, воля спокойны – и день за днем наполняются силой; в беспокойстве – и день ото дня истощаются и дряхлеют. Вот почему мудрец пестует свой разум, сохраняя в гармонии и расслабленным свой эфир, в равновесии свою форму, и вместе с дао тонет и всплывает, поднимается и опускается. В покое – следует, вынужденный – пользуется. Его следование подобно складкам одежды[154], его использование подобно пуску стрелы. Когда так, то нет такого изменения в тьме вещей, на которое бы не отозвался; нет такого поворота в делах, на который бы не откликнулся.