Поэтому мудрец помещает свой разум в обитель души (линфу) и возвращается к началу вещей. Всматривается в темный мрак, вслушивается в беззвучное. Внутри темного мрака один видит свет, в нерушимом безмолвии один получает отклик. Его использование подобно неиспользованию. Его неиспользование оказывается затем полезным. Его // знание – это незнание. Его незнание затем оборачивается знанием.
Если бы небо было не устойчиво, солнцу и луне не на чем было бы удерживаться. Если бы земля была не устойчива, то травам и деревьям не на чем было бы расти. Если то, на чем стоит тело, не спокойно, то нет возможности судить об истине и лжи. Появляется естественный человек, и следом за ним появляются естественные знания. То, на что он опирается, [мне] не ясно. Но откуда [мне] знать, что то, что я называю знанием, не есть незнание?
Ныне распространять милости, умножать щедроты, громоздить любовь, удваивать благодеяния, греть блеском славы, покровительствовать тьме народа, сотне семейств, побуждать людей получать наслаждение от своей природы через радость познания – это милосердие.
Совершить большой подвиг, добыть славное имя, установить правила взаимоотношений господ и слуг, определить положение высших и низших, обозначить разделение на родных и чужих, разделить по рангам благородных и худородных, сохранить гибнущее государство, продолжить прерывающийся род, пресечь беспорядки, устранить неустройства, возродить затухающий род, поддержать не имеющих потомства – это долг (справедливость).
Закрыть девять отверстий, запрятать внутрь сердце и волю, отказаться от зрения и слуха, вернуться к незнанию, свободно парить за пределами пыльного мира и странствовать в области, не знающей никаких деяний, держать во рту инь, выплевывать ян, и чтобы тьма вещей при этом находилась в гармоническом согласии, – это добродетель (благо).
Вот почему, когда дао рассеивается, появляется добродетель. Она переливается через край, и образуются милосердие и долг (справедливость). Милосердие и долг (справедливость) устанавливаются – и дао и благо разрушаются.
Дерево в сто обхватов срубают и делают из него жертвенную чашу. Гравируют резцом, расписывают зеленым и желтым, украшают золотом, извилистыми расписными узорами с драконами и змеями, тиграми и барсами. А щепки от дерева лежат в канаве. От жертвенной чаши они так же далеки, как прекрасное от безобразного, однако и чаша, и щепки в равной степени утратили природу дерева[181]. Тот, у кого разум преступает границу [тела], говорит цветисто; у кого благо выходит из берегов – поступает лживо. Совершенное цзин[182] погибает внутри, а обнаруживается это в речах и поступках. И тут неизбежно тело становится рабом вещей.
Тот, чьи поступки лживы, заставляет свои частицы цзин устремляться вовне. Но частицам цзин есть конец, а поступки не имеют предела, и потому волнуется сердце, замутняется разум, корень приходит в смятение. Когда потеряло устойчивость то, что [этот корень] хранит, то вовне он вслед за общим мнением судит о проступках, а внутри из-за этого замутняет свой чистый разум. В таком случае развлечениям нет конца и нет ни мгновения чистого покоя. Поэтому мудрец внутри совершенствует искусство, корень которого в дао (дао-шу), и не украшает внешнего милосердием и долгом (справедливостью). Не знает, что сообщают ему глаза и уши, а странствует в гармонии духа.
Подобные ему внизу // проникают до трех источников[183], вверху исследуют девять небес, по горизонтали пересекают шесть пределов, сквозь пальцы пропускают тьму вещей. Это странствие мудреца.
Подобный же естественному человеку плывет в совершенной пустоте и странствует в краю гибели. Верхом на фэйлянь, в сопровождении дуньу[184]. Мчится за пределами стран света, отдыхает в космическом пространстве. Возжигает десять солнц[185] и распоряжается ветром и дождем. Бог грома (Лэй гун) у него в советниках, в слугах – Куафу, в наложницах – Мифэй, в женах – Небесная Ткачиха[186]. Между небом и землей что может остановить его волю? Ведь пустота и небытие – жилище дао, равновесие и покой – основа дао. А люди насилуют свой разум, беспокоят свое цзин, мечутся и доискиваются во внешнем. Все это означает утрату божественного разума и потерю своего [истинного] обиталища. Так, намерзшийся носит двойную одежду и весной, а настрадавшийся от жары мечтает о прохладных ветрах и осенью. Кто болен изнутри, непременно отразит это вовне. Так, ясень имеет цвет зеленого бельма, а улиткой вылечивают пучеглазие. Оба эти лекарства от болезни глаз. То т же, кто без надобности будет их употреблять, непременно погасит зрение.
Средства, с помощью которых мудрецы держат в страхе Поднебесную, естественный человек никогда не допустит, а мудрецы никогда и не взглянут на то, благодаря чему достойные возвышаются над своим веком[187]. Так, в ямке от копыта быка, заполнившейся водой, нет места для карпа даже в один чи длиной. А на земляном холме нет и одного чжана строевого леса. В чем причина этого?
В обоих случаях пространство слишком мало и не может вместить большого. Что уж говорить о не имеющем сердцевины! Его превосходство перед всем более явственно, чем различие между глубокой пучиной и высокой горой. Форма того, кто связан мнением века, оказывается в путах, а разум его попусту растрачивается, и не избежать при этом опустошения. Рок, заставляющий меня нести эти путы, конечно же, происходит извне. Люди в век совершенного блага сладко смеживали очи в краю, где нет границ, переходили в безбрежное пространство. Отодвигали небо и землю, отбрасывали тьму вещей, первоначальный хаос брали в качестве гномона и, поднимаясь, плыли в границах безбрежного. Мудрец вдыхал и выдыхал эфир инь-ян, // а вся масса живого ласково взирала на его благо, чтобы следовать ему в согласии. В те времена никто ничем не руководил, ничего не решал, в скрытом уединении все само собой формировалось. Глубокое-глубокое, полное-полное. [Первозданная] чистота и простота еще не рассеялись. Необъятная эта ширина составляла одно, а тьма вещей пребывала в ней в великом согласии. И тогда хоть и обладали знанием Охотника, его негде было применять.
Затем был век упадка. Наступило время Фуси[188]. Его дао было полно и обширно. Впитывали благо, держали за пазухой гармонию. Окутывали милостью, распространяли свет. Тогда-то и появилось знание. Забрезжил свет, занялась заря, и все возжелали проститься со своим отроческим сердцем и, пробудившись, устремили взор в пространство между небом и землей. От этого их благо взволновалось и утратило единство.
Затем наступили времена Священного земледельца и Желтого предка[189]. Они рассекли великий корень, разделили небо и землю, расслоили девять пустот, навалили девять земель, выделили инь-ян, примирили твердое и мягкое. Ветви простерлись, листья нанизались, и тьма вещей разбилась на сто родов, каждое получило свою основу и свой уток, свой порядок и свое место. И тогда народ, раскрыв глаза и навострив уши, замерев от напряжения, вооружился слухом и зрением. Та к был наведен порядок, но не стало гармонии.
А потом дошли до сяского хоу Гунь У[190]. Страсти и вожделения привязали людей к вещам, способность к разумению обратила их вовне, и в результате природа и судьба утратили то, чем владели.
Когда же дошло до времен упадка дома Чжоу[191], истощили [первозданную] полноту, рассеяли [безыскусственную] простоту, смешали дао с ложью, обкорнали благо поступками, хитрость и интриги пустили повсюду ростки. Дом Чжоу одряхлел, и путь царей пришел в негодность. Вот тут-то конфуцианцы и моисты стали разбирать, что есть дао, и рассуждать, разделились на последователей и принялись за споры. Тогда широкую ученость употребляли на то, чтобы ставить под сомнение мудрость, цветистую клевету – на то, чтобы привлечь побольше сторонников. Музыкой и пением, барабанами и танцами, оторочкой на одежде, «Песнями» и «Преданиями» [192] покупали славу и известность в Поднебесной. Расплодили обряды, возвышающие и принижающие; нарядились в платья с поясами и шапки[193]. Целые толпы людей не в состоянии исполнить их выдумки, целых состояний мало, чтобы обеспечить их траты. Тогда тьма народа потеряла разумение, обрядилась в украшенные изображением линя-единорога шапки, устремилась за выгодой, возымела самомнение. Каждый захотел пустить в ход свои знания и притворство, чтобы получить от своего поколения и «сверло» и «долото», заполучить имя и выгоду. И тогда простой // народ бесконечной чередой покатился со склона порока и утратил корень своего великого единства. Таким образом, природа и судьба погибали постепенно, и началось это давно. Поэтому учение мудрецов основано на стремлении вернуть свою природу к изначалу и странствовать сердцем в пустоте. Учение постигшего [истину] основано на стремлении путем проникновения в природу вещей выйти в свободное пространство и очнуться в нерушимой тишине. Но не таково учение грубого мира. Выкорчевали благо, стиснули природу вещей, внутри изнуряют пять органов, вовне утруждают глаза и уши. Тогда и начинают теребить и будоражить тончайшее в вещах. И тут свободно гуляют и плещутся на ветру милосердие и долг (справедливость), обряды и музыка[194]. Разнузданным поведением, чрезмерным многознанием наполнили Поднебесную, и все это для того, чтобы стяжать себе славу и имя среди современников. Это то, чего я стыжусь и не делаю! Потому уж лучше наслаждаться, чем обладать Поднебесной; а чем наслаждаться – лучше бродить у начала и конца вещей и постигать границы бытия и небытия. Поэтому, если весь мир прославляет, это не прибавит мне воодушевления; если весь мир порицает, это не остановит меня.
Дух того, кто твердо стоит на границе жизни и смерти, кто проник в закон славы и позора, случись в Поднебесной страшная засуха или потоп, ни на йоту не пострадает. Такие смотрят на Поднебесную как на пространство, где можно расправить крылья, плыть маленькой травинкой. Кто же станет беспокоиться о том, как вещи обратить на дела? Вода по природе совершенно чиста, но земля замутняет ее; человек по природе спокоен и безмятежен, но страсти волнуют его. То, чем природа воздействует на человека, – это звук и цвет, различаемые через уши и глаза; аромат и зловоние, различаемые через рот и нос; холод и жара, различаемые через кожу. Эти ощущения едины и у того, кто постиг божественный разум, и у того, кто не избежал помешательства. Отчего так? Оттого что то, что ими управляет, – различно. Разум – это пучина ума. Когда пучина чиста, то ум ясен. Ум – это кладовая сердца. Ум справедлив – тогда и сердце ровно. Нельзя видеть своего отражения в текучей воде, а только в стоячей. Это происходит благодаря ее покою. Нельзя видеть отражения формы в необделанном железе, а можно видеть в чистом зеркале[195]. Это происходит благодаря его ровности. Только ровное и спокойное отражает природу вещи.
Отсюда использование непременно заимствует из // неиспользования. Потому «свет рождается в пустоте, счастье [здесь] поселяется» [196]. Зеркальная ясность не может быть замарана пылью, чистота духа не может быть возмущена страстями. Если дух уже устремился вовне, желать вернуть его обратно – значит потерять в корне, а искать на верхушке. Не стремиться к единству внешнего и внутреннего, а увлекаться вещами; притушить свой изначальный свет и искать знаний с помощью глаз и ушей – это значит отказаться от яркого света и дать дорогу темному мраку. Это означает утратить дао. Сердце достигает предела, а разум тяжело вздыхает внутри. Вернуть его в пустоту и раствориться в ней и исчезнуть – странствие мудреца. Поэтому в древности, упорядочивая Поднебесную, непременно постигали свойства вещей, определяемые их природой и судьбой. Действия древних не обязательно были одинаковы – они были едины в своем согласии с дао. Ведь летом не носят меховой одежды не потому, что не любят ее, а потому, что и так в теле излишек жара; зимой не пользуются опахалом не потому, что пренебрегают им, а потому, что вокруг и так излишек прохлады. Мудрец ест, соразмеряясь с желудком, одевается, соразмеряясь с формой (телом), сдерживает себя – и только. Откуда быть у него алчности!
Поэтому те, кто достоин владеть Поднебесной, достигают этого не с помощью Поднебесной; кто достоин обладать славой и именем, добивается этого не с помощью активной деятельности. Мудрец стремится к постижению, а постигнув, оставляет мысли о страстях.
Ученики Куна и Мо проповедуют миру искусство милосердия и долга (справедливости). Но тем не менее не избежали того, чтобы превратиться в неподвижную куклу. Что уж говорить об их учении! Потому что их дао было внешним. С помощью верхушки хотеть вернуться к корню – этого не смог бы достичь и Сюй Ю[197]. Что уж говорить о простых людях!
Когда действительно постигают свойства вещей, определяемые их природой и судьбой, тогда милосердие и долг (справедливость) всегда при тебе. Разве может взволновать сердце забота о выгоде? Когда разум ничего не покрывает, а сердце ничего не поддерживает[198] – проникают во все ответвления. В безмятежном покое и бездействии, не имея внутри себя ничего сгущенного (т. е. сосредоточенного), пустой и покойный стоит перед всеми. Власть и выгода его не прельстят, красноречие не увлечет, музыка и краски не совратят, красавицы не соблазнят, умный не поколеблет, храбрец не испугает. Это дао естественного человека. Подобные // ему формуют вещи и вместе с творящим изменения создают людей.
В пространстве меж небом и землей, в самом космосе ничто не может ему препятствовать. «Изменяющий жизнь не умирает, а изменяющий вещи не изменяется» [199]. Разум проходит сквозь горы Лишань и Великий хребет и не встречает препятствий, входит в четыре моря и девять рек и не намокает[200]. Помещенный в малое и узкое, не заполняет его. Развернутый на все пространство между небом и землей, не оставит и маленькой пустоты.
Не постигший этого пусть глазами способен пересчитать тысячеголовое стадо баранов, ушами различить гармонию восьми ветров, ногами вытанцевать танец Ян А[201], жестами передать стремительность мелодии «Зеленая вода», умом охватить небо и землю, ясностью (проницательностью) осветить солнце и луну, искусством дипломатии решить загадку ожерелья[202], сделать светящимся нефритовый цин – все это бесполезно для управления Поднебесной. То, что пестует природу вещей, – это тишина и покой, безмятежность и беззаботность; то, что пестует благо, – это гармония и радость, пустота и небытие. Внешнее не волнует внутреннего, и тогда природа вещи обретает себе соответствующее. Когда природа вещи не нарушает гармонии, то благо мирно пребывает в своем месте.
Кто проживает годы, пестуя жизнь, храня благо, – тех можно назвать способными воплотить дао. У таких кровь не сгущается в жилах, пять внутренних органов не переполняются эфиром, счастье и беда не могут возмутить их покоя, хвала и хула не могут замарать их. Они могли бы достичь своего предела, да время их не пришло, а через это уже не переступить! Если даже такой человек не может освободиться от бремени своего тела, коли «не встретил своего часа», то что уж говорить о тех, кто не владеет дао!
Человеческие ощущения – это когда глаза и уши откликаются на воздействие; когда сердце и воля знают, что такое печаль и радость; когда руки и ноги давят ядовитое насекомое; когда тело умеет спастись от жары и холода. [С помощью ощущений] осуществляется контакт с вещами. Пчела или оса ужалит в палец – и разум уже поколеблен; комар или овод прокусит кожу – и разум выведен из равновесия. Печали и несчастья приходят и гнетут человеческое сердце; если не пчела или оса укусит, то комар или овод причинят боль – как тут достичь тишины и покоя, пустоты и небытия! В то время как глаз видит кончик осенней паутинки, ухо не слышит раскатов грома; когда ухо прислушивается к звучанию нефритового цина, глаз не видит и горы Тайшань. Когда воля устремлена на малое, тогда забываем о большом. Ныне вещи приходят, чтобы будоражить и теребить мою природу, дергать и бередить мои чувства. Это подобно источнику, который хотя стремится к тому, чтобы не принимать, а принимает.
Ныне сажающий дерево поливает его обильно водой, // выбирает жирную почву. Один человек растит, а десять выдирают – так при этом, конечно же, не останется и ростка. Что уж говорить о том, когда целым государством идут на тебя. Хоть и стремишься продлить жизнь, но разве достичь этого?
Вот во дворе стоит сосуд с водой. Вглядывайся в его прозрачность хоть целый день, но не разглядишь ведь бровей и ресниц, а взбаламутишь воду одним только движеньем – не отличишь уже квадратного от круглого. Человеческий разум легко замутняется и с трудом очищается, наподобие воды в тазу. А если целый мир баламутит и будоражит его, то где уж обрести мгновенье равновесия! В древности, во времена совершенного блага, купцы находили покой в своих рядах, земледельцы обретали радость в своем хозяйстве, чиновники получали удовлетворение от своей службы, а (ученые) мужи в уединении совершенствовали дао. В те времена ветер и дождь ничего не губили и не ломали, травы и деревья не гибли преждевременно, девять треножников сохраняли тяжесть, жемчуг и нефрит сохраняли блеск. Река Ло выбросила Красные письмена, а [Хуан]хэ вынесла Зеленую карту[203], тогда и обрели свой путь Сюй Ю, Фан Хуэй, Шань Цзю-ань, Пии[204]. Властителями завладело желание принести пользу Поднебесной, и потому людям доставляло удовольствие быть среди них. И хотя таланты этих четырех мужей еще не предел прекрасного и доброго, однако в нынешнем веке никто не может светить одним с ними светом. А им нужно было родиться во времена правителей Тан (Яо) и Юй (Шуня). Когда же наступили времена сяского Цзе и иньского Чжоу[205], тогда живьем жарили людей; наказывая советников, подвергали их пыткам у раскаленного столба. Вскрывали сердце мудрым, рассекали голень талантливым мужам. Разрубили на куски дочь гуйского хоу, засолили кости мэйского бо[206]. В те времена гора Яо обрушилась, три реки обмелели, птицам ломали крылья, зверям рубили лапы. Разве в те времена не было мудрых людей? Они были, но некому было воспринять их учение – время не наступило. Потому птицы взлетали на высоту в тысячу жэней, звери убегали в глубину чащ, но несчастье настигало их и там. Что уж говорить о бедных хижинах простого народа.