А потом внезапно – для нас в наше время – оказалось, что есть Украина. И есть украинский язык, совсем не похожий ни на русскую мову Николая Васильевича Гоголя, ни на симфоническое благозвучие «Энеиды» Котляревского, ни даже на непонятное наречие, на котором записаны Иваном Франко кровожадные сказки западноукраинского народа. И ещё есть украинские белые грибы – близнецы русских белых грибов. Только по-русски белый – и житник, и краковяк, и боровик. По тому же «украински», что внезапно оказалось, он «грыб». Все остальные грибы имеют украинские названия, а боровик – просто «грыб».
Настя стоит в лиственном лесу где-то на границе Винницкой и Хмельницкой областей, удивлённо смотрит в огромную плетёную корзину, полную «с горкой» белых грибов, и явственно ощущает, что всё происходящее с ней как-то не по-русски. И здесь не Россия. Здесь – Украина. Настоящая Украина, где врач – «ликарь», писатель – «пысьмэннык», лето – «лито», водка – «горилка», белый гриб – просто «грыб», а выйти замуж, пожениться – «выйты замиж, одружытыся». И почему-то эта, в принципе красивая напевная разновидность славянской речи для неё более нерусская, чем урумский[39] язык мариупольских предместий. Настин русский Вавилон рухнул, и она перестала что-либо понимать в происходящем на развалинах.
– Оксана, чуешь? Помэрла ты, чи шо? Шось в тэбэ зовсим дах тэчэ![40]
«Наверное, всё дело в этой бодрой хитрой украинской старушке. Или вот в этом «одружытыся». Боже, что я здесь делаю?!»
– Оксана! – любовно напевает старушка. – Мы збыраемо щэ грыбá, чы дóсыть?[41] – пулемётной очередью выстреливает она следом. – В мою спидныцю[42] ще можна. Г'эй!
– Баба Мария, меня зовут Настя, – как можно вежливее говорит девушка, обуздывая раздражение.
Настя считает себя взрослой женщиной. Но никогда не говорит об этом. За неё говорит год её рождения. Ей уже двадцать три. Она стара, опытна, закончила институт этим летом, а заодно и пару затяжных романов. Один – лёгкий и ни к чему не обязывающий. Другой – страстно-надрывный и ни к чему не приводящий. Да ещё одну дружбу с элементами постели, совсем не обязательную, но и кока-колой тоже иногда хочется отравиться. И решила, наконец, выйти замуж. Парень ухаживает за ней долго, знает обо всём, покорно наблюдая из ближнего далека, и с завидной регулярностью предлагает руку и сердце. Правда, он не в совсем любимом Настей мужском возрасте – старше её всего на два года, а не на двадцать. И не в совсем любимом Настей мужском формате – обычного, хотя и правильного, телосложения, среднего роста и вообще весь какой-то… средний. Обычный. Ей нравятся большие, мощные, пластичные и порывистые одновременно. Яркие. Быть может, даже чуточку безумные. Мрачные, тяжкие. И в то же время нежные, щемящие. Психованные. Но железобетонно-непробиваемые. Готовые потратить на неё всю жизнь, даже если вся жизнь укладывается в суточный постельный марафон. А этот даже любовью занимается так, как будто они живут вместе уже лет десять – спокойно, размеренно, не выключая телевизора. Между тем Настя всего только месяц назад согласилась выйти за него замуж. Потому что пришла пора найти пристань, приспустить паруса и торчать на вечном приколе, что они называют благополучной налаженной семейной жизнью. Пришла пора реалистично смотреть на себя и на мир. Ох, если бы Настя могла ещё и реалистично видеть. Но она, увы, искривляет обозримое пространство, стоит лишь только на мгновение стать его, конкретного пространства в конкретное время, интернированной сущностью.[43] Но Настя страстно хочет научиться распрямлять пространство и время, быть такой же, как они. И у неё получится! Уж в чём, в чём, а в деле учения ей упорства не занимать.
Они – это родители, подруги, знакомые. Иногда кажется, что даже просто прохожие. Идут себе по своим делам, но нет-нет да кидают на Настю укоризненный взгляд – мол, пора определяться. «Ну, куда с этим сумасшедшим Вадимом?! – возмущаются прохожие. – В съёмную квартиру? Да он же ненормальный. Ураган. Кручение-верчение. Обожание-ревность. Утром любит, просто потому что ты есть. Вечером ненавидит, потому что у тебя есть другие и просто тебя уже мало. Нужна ещё и твоя любовь в единоличное пользование. Рехнёшься!» И Настя соглашается с прохожими. «Зачем тебе этот Владимир Викторович?! У него же две жены в анамнезе и текущая в острой форме! Ты что, себя на помойке нашла? Ах, можно подумать, прилетел с букетом кремовых роз в руках и песцовым полушубком в зубах. Ой, тоже мне, захватывает до адреналинового криза. Да он же себя, своё прошлое, свои жесты любит. Свою давно потускневшую яркость тобой до блеска натирает! Изредка. А ты потом пару недель мучаешься отвратным послевкусием, не снимаемым последующим потреблением всего подряд – книг, музыки, театров, музеев, ресторанов, мужчин, спиртного. И только-только состояние стабилизируется, как: «Алё, привет! Скучаешь? Звоню из аэропорта, через полчаса буду в «Часе пик»![44] Не вздумай не явиться, из-под земли вытащу!» – является, чтобы разом свести на нет все жизненные показатели», – сыплют осуждающие гневные искры из глаз следующие прохожие. И Настя вздыхает и чуть не плачет. «А Шурик?! Ай-ай-ай! – качает головой энергично прогуливающийся в пять утра по белому песку Аркадии[45] какой-то старый дед в плавках. – Как можно мучить такого отличного парня? Устроила истерику, убежала, а он тебя по всем вашим тайным местам теперь ищет».
– Да-да, вы совершенно правы! – отвечает Настя случайному старому деду в плавках. – Отличных парней мучить нельзя. Надо мучить неотличимых.
Старый дед смотрит на Настю странно.
– Девушка, у вас что-то случилось? – заботливо спрашивает он её по-русски.
– О, нет-нет! Простите! Мне показалось, что вы мне что-то сказали. Ну то есть не что-то, а конкретное там… Ну, не важно. Извините, пожалуйста. Я совсем не хотела вас напугать.
– Ничего-ничего. Я из пуганых, привыкший. Я тут, в общем-то, зарядку делаю. Люблю, знаете ли, раннее утреннее море, пока ещё никого нет.
– Без волн, медуз и людей, – бормочет себе под нос Настя что-то давно забытое.
Старый дед в плавках с пониманием смотрит на неё.
– Если вам хочется поговорить, юная леди, я к вашим услугам, – снимает воображаемую шляпу и галантно подметает ею песок случайный старый крепкий дед в плавках.
– Спасибо. Я сама с собой всё время говорю, потому что те, с кем бы я хотела говорить, навсегда остались срывать мидии на утренних волнорезах, собирать шелковицу в приморских переулках и кататься на велосипедах по садам с ничьими зелёными абрикосами. И всё, чего я хочу, это из отличной стать неотличимой. Стать такой, как все. Правильной. Нормальной. Выйти замуж, родить ребёнка, ходить на работу и с работы. Готовить мужу обед и смотреть с ним телевизор. А по воскресеньям гулять под ручку в самую проклятую, в самую многолюдную жару под этим палящим проклятым солнцем по этой проклятой санаторно-курортной прибрежной зоне! – чуть не кричит Настя. – Потому что, согласитесь, не так уж нас много, гуляющих в неположенных местах в неположенное время. И мы, отличные, не так уж и счастливы, в отличие от неотличимых, вы не находите? – тут же спокойно улыбается она.
– Да-да, милая девушка…
– Настя…
– …Милая девушка Настя, вы правы. Отлично сказано! Красиво. Но позвольте вам заметить…
– Что вы ещё так молоды? – горько усмехается Настя.
– И это тоже, но не это главное. В то, что вы молоды, вы всё равно не поверите. Я сам отлично знаю, что в двадцать…
– Три…
– …Что в двадцать три жизнь уже прожита. Главное всё-таки вот что – нас действительно не так уж много, отличных, в отличие от неотличимых, но вот на этом участке пляжа, куда вход категорически запрещён, как сурово гласит эта огромная надпись зелёной палубной краской на пирсе, в пять безлюдных утра нас тут с вами двое, и это…
– Вселяет надежду?
– Не угадали, Настенька, – лукаво прищуривается случайный крепкий старый дед в плавках, и из уголков его глаз рассыпаются яркие лучики маленьких, таких ярких на тёмном печёном лице голубых солнц. От старого деда в плавках пахнет корицей, яблочным румяным пирогом из печи и ещё немного – вкусной воблой, высушенной в тени винограда. – Надежды не существует.
– Боже, как печально! – вздыхает Настя и садится на песок.
Старый дед в плавках присаживается рядом.
– Вовсе нет, барышня. Никакой печали в этом нет. Потому что есть сроки.
– Любые сроки когда-то истекают. Любые отличия стираются. Любые страсти проходят. Любые дуры умнеют. Любой импрессионист должен уметь рисовать кувшин с яблоками, – говорит старику в плавках Настя.
– Ну, вы просто царь Соломон, дорогая моя Настенька, – смеётся старый лучистый дед.
– Наверное, я отнимаю у вас время? – опоминается Настя. – Вы простите, я пойду. – Она поднимается с песка.
– Да-да, милая девушка…
– Настя…
– …Милая девушка Настя, вы правы. Отлично сказано! Красиво. Но позвольте вам заметить…
– Что вы ещё так молоды? – горько усмехается Настя.
– И это тоже, но не это главное. В то, что вы молоды, вы всё равно не поверите. Я сам отлично знаю, что в двадцать…
– Три…
– …Что в двадцать три жизнь уже прожита. Главное всё-таки вот что – нас действительно не так уж много, отличных, в отличие от неотличимых, но вот на этом участке пляжа, куда вход категорически запрещён, как сурово гласит эта огромная надпись зелёной палубной краской на пирсе, в пять безлюдных утра нас тут с вами двое, и это…
– Вселяет надежду?
– Не угадали, Настенька, – лукаво прищуривается случайный крепкий старый дед в плавках, и из уголков его глаз рассыпаются яркие лучики маленьких, таких ярких на тёмном печёном лице голубых солнц. От старого деда в плавках пахнет корицей, яблочным румяным пирогом из печи и ещё немного – вкусной воблой, высушенной в тени винограда. – Надежды не существует.
– Боже, как печально! – вздыхает Настя и садится на песок.
Старый дед в плавках присаживается рядом.
– Вовсе нет, барышня. Никакой печали в этом нет. Потому что есть сроки.
– Любые сроки когда-то истекают. Любые отличия стираются. Любые страсти проходят. Любые дуры умнеют. Любой импрессионист должен уметь рисовать кувшин с яблоками, – говорит старику в плавках Настя.
– Ну, вы просто царь Соломон, дорогая моя Настенька, – смеётся старый лучистый дед.
– Наверное, я отнимаю у вас время? – опоминается Настя. – Вы простите, я пойду. – Она поднимается с песка.
– Ну, что вы! Вы не можете отнять у меня время – у меня его уже бесконечно много. – Старый дед в плавках тут же пружинисто встаёт вслед за Настей.
– Я когда-то была знакома с одной девочкой, которая хотела, чтобы у неё всегда было бесконечно много времени. Когда она была подростком, то даже написала что-то вроде: «Боже, как много меня разлилось в безвремении. Или время, как точка, во мне собралось Откровением?» – хотя была атеисткой, как и пристало любой добропорядочной комсомолке. Ей всё казалось, что вот-вот, ещё чуть-чуть – и секрет бесконечности будет ею раскрыт, пойман за вечно ускользающий, как тело угря, хвостик. А потом девочка выросла в женщину, и теперь ей надо замуж, потому что всё конечно, те, кого любишь, не бессмертны. Время неумолимо уходит. Любить тысячу раз, как Соломон всех подряд – получается, а любить только один, как Соломон Суламифь – никак, такая вот песнь песней. К тому же Суламифь плохо закончила, как известно. В гробу, прямо скажем, закончила. Причём гораздо раньше положенного времени. Так что человек, получивший классическое образование, просто обязан никого не любить насмерть. Сказки со счастливым концом – это хорошо, но несчастные концы – реальнее. И замуж надо не столько за большое и светлое чувство, сколько за приличного, разумного мужчину, с которым будет построен дом – полная чаша телевизоров, видеомагнитофонов, кухонных комбайнов и стиральных машин с моющими пылесосами, посажено какое-нибудь тощее дерево порядка ради, а не удовольствия для, и выращен сын, хороший послушный мальчик, отличник-физкультурник. Чтобы всё, как у людей. У простых смертных хороших реальных людей, а не каких-то чокнутых психопаток, которые всю жизнь чувствуют ерунду, думают ерунду, пишут ерунду и говорят о ерунде с незнакомцами, – улыбается Настя.
– О, простите! Я не представился! Владимир Георгиевич Каравайцев, бывший заслуженный тренер СССР по плаванию, ныне вольноопределяющийся пенсионер. Прошу любить и жаловать!
– Анастасия Николаевна Кузнецова, бывшая студентка, ныне врач-интерн акушер-гинеколог, то есть человек без особого определённого рода занятий и вида работ. Недавно понявшая, что просить любить бессмысленно, потому никого особо жаловать меня тоже не прошу.
Настя и старый дед в плавках улыбаются, глядя друг другу в глаза, и церемонно жмут друг другу руки.
– Теперь мы знакомцы, и вы можете безо всяких стеснений говорить мне свою прекрасную ерунду. Для чего же ещё существуют знакомцы? – Старый дед в плавках приглашает Настю вновь присесть на песок поближе к линии прибоя.
– Ну раз так, то ладно, – соглашается Настя. – Вот скажите, Владимир Георгиевич… Давайте будем считать, что я встретила оракула. Вот случайно в пять утра на пляже в Аркадии, в зоне, куда категорически запрещено заходить, потому что там водятся оракулы, я шла-шла, зашла туда, потому что совсем не сложно подняться на пирс, немного пройти по нему и спрыгнуть с другой стороны в запрещённую, отгороженную сухопутным забором зону, и встретила оракула. И спросила его: «Владимир Георгиевич, выходить мне замуж за хорошего парня или не выходить? Потому что вокруг меня так много нехороших парней, и ещё больше мужчин куда похуже, и что делать бедной Насте Кузнецовой?» Отвечайте. Как скажете, так и сделаю.
Старый дед в плавках Владимир Георгиевич делает очень серьёзное, соответствующее моменту лицо, с минуту торжественно пучит яркие глаза, надувает загорелые морщинистые щёки и говорит Насте:
– Анастасия Николаевна Кузнецова! Любой путь – лишь один из миллиона возможных путей. Поэтому воин всегда должен помнить, что путь – это только путь; если он чувствует, что это ему не по душе, он должен оставить его любой ценой. Любой путь – это всего лишь путь, и ничто не помешает воину оставить его, если сделать это велит ему его сердце. На любой путь нужно смотреть прямо и без колебаний. Любой воин должен без колебаний выходить замуж! Или – не выходить замуж! Потому что это всё равно для воина. Ничто не должно помешать воину выходить замуж и разводиться с мужем без колебаний, ведь настоящий воин помнит, что любое замужество или развод – это всего лишь замужество или развод!
Старик в плавках делает гротескно-значительные глаза. Настя не выдерживает и прыскает.
– Грех смеяться над убогими, особенно над Кастанедой! – притворно строго замечает ей старик в плавках. – Дон Хуан не виноват, что у паренька оказалось очень тяжёлое перо. Не смеёмся же мы над Иоанном Богословом лишь потому, что он так нечитабельно перевёл с божественного на людской, что у всех мозги закипели! Так вот… О чем я? Простите, мне уже три раза по двадцать три с хвостиком, три жизни прожиты, и сейчас у меня как раз детское беспамятство, более известное человечеству как «старческий склероз»… Ах, да! Я же оракул! – потряс старый дед в плавках воображаемым посохом, или что там у оракулов. – Анастасия! Парой минут ранее я уже сказал вам, что если в запрещённом месте в неположенное время оказываются двое, то миф о половинках верен!.. О, нет! Не пугайтесь! – Он насмешливо отмахивается, заметив Настины округлившиеся глаза. – Я всего лишь старый оракул в плавках, а не половинка, и не буду предлагать вам воссоединиться. Наша встреча – лишь рабочий чертёж. Эскиз гармонии, пробный заплыв на неосвоенную дистанцию вольным стилем, если вам, Настя, угодно. – Так вот! – Он снова становится нарочито-театрально серьёзен. – И вопрос встречи половинок – это не вопрос надежды. И не вопрос замужества. Гармония – это вопрос непоколебимости должных сроков. Выходит ли воин замуж – он встречает свою половинку, когда положено. И воин разводится. Не выходит воин замуж – он встречает свою половинку – и выходит замуж в своё время. И наоборот! Железный посох, стоптанные сапоги, рубище из крапивы, тёмный лес и не оглядываться назад, горячий пот, текущий по тебе под холодной водой – вот путь воина, по которому надо всего лишь тупо, упорно шагать. Или плыть. И ничто на пути не может помешать ему выйти замуж или развестись, – торжественно завершил он. – Ну, как? Я был достаточно загадочен и непонятен?
– О да! – весело смеётся Настя. – Как и положено каждому уважающему себя оракулу. Если бы вы начали мне говорить о серьёзности шага, о последствиях и о том, что надо сто раз подумать, я бы разочаровалась во всех оракулах сразу. Потому что все это говорят – родители, родственники, подруги и даже случайные прохожие.
– Ещё они любят говорить о том, что вдруг будут дети, не правда ли? – насмешливо склоняет голову набок старый «оракул» в плавках. – И что с ними делать, в случае «если».
– Вот-вот! – согласно кивает Настя. – Как будто дети бывают вдруг, и вообще дети – это такое ярмо, клеймо, тяжкий груз, и с ними всё время надо что-то делать. Или ради них. Например, нести тяжкий камень совместного существования, ненавидя друг друга.
– Сизифовы дети, – печально вздыхает дед о чём-то своём.
– Ага. – Настя же, напротив, почему-то хохочет, аж заливается. – Катить вверх этих вдруг случившихся детей. Только отвернулся, а вдруг случившийся ребёнок уже внизу, и надо снова спускаться и – опять двадцать пять за рыбу деньги! – катить его на вершину. Будто у него нет ножек и ручек, и он сам не в состоянии рано или поздно вскарабкаться на вершину за печеньем.