– Ну зачем ты меня подначиваешь? – грустным – честное слово, грустным! – голосом да ещё как-то понуро спросил Страшный.
– Хочу знать, вот и спрашиваю.
– Ну, это же только слова… – неуверенно проговорил Володя.
Ага, понятно. И этого припёр мой вопрос – он и дёрнул в кусты.
А вообще-то мне обидно стало – как это я никому не нравлюсь? «Нашим»… Это он деревенских имеет в виду? Ну, в плане амур-тужур, может, и никому. А так и с девчонками у меня всё дружественно и нормально, и с пацанами. А если про других «наших» – поселковых, то есть – говорить, то там вообще без проблем. Я как я. Какая есть, с такой и тусуются.
– Страшный, расслабься. Кому надо, тому я нравлюсь. А таких людей дополна и больше. Понял? Так что не надо «ля-ля», а то би-би задавит.
С этими словами я демонстративно отвернулась от Страшного, отыскала на земле свою майку, отошла подальше. Скинула его здоровенную футболищу, не глядя, бросила за спину – типа: «Лови, Страшный, свое имущество!» – расправила свою мокрую майку, тряхнула ею в воздухе как следует и натянула на собственную тушку. Больно – не больно, значения сейчас не имело. Кажется, даже не больно, нормально. Затем повернулась к Страшному.
Тот стоял со своей футболкой в руках.
– Спасибо, я погрелась, надевай свою футболку, – сказала я.
Если бы физиономия Страшного не выглядела такой свирепой, я бы подумала, что он плачет. А так… Так вообще понять было нельзя, что он чувствовал в данный момент. Может, и прибить меня захотел. Прямо вот тут, ночью, на берегу реки. А что, и прибьёт, раз так разозлился. И уплывёт мой труп куда подальше…
– Злая какая-то ты… – вместо убийства тихо сказал Володька Страшный.
Я хотела нейтрально бросить ему «Пока!», но теперь пришлось говорить другое:
– А почему я должна быть доброй?
Страшный не ответил.
– Вот и не знаю, – ответила я за него.
Ещё раз сказала «спасибо» и быстро пошла по тропинке вдоль прибрежных деревьев к мосту.
«Злая, злая, злая…» – билось у меня в голове. Что значит – «злая»? А остальные какие? Лизка, что ли, добрая? Или наша Натаха? А вот Русланчикова мамаша – она какая, интересно? Вроде как злая. Надменная, высокомерная, привередливая. Много чего плохого, целую кучу плохого можно про нее сказать. А почему-то пошла к чужим людям неприятную ей девочку «отмазывать». И это перевешивает всю её злобность и надменность. Вот как это понимать?
Я долго думала об этом – всю дорогу до дома. И почти у самой калитки вдруг сообразила: она не добрая и не злая. Она – справедливая. Да! Точно!
От этой мысли мне сразу весело стало, осмысленно. Я тоже буду такой! Не в смысле толстой и заносчивой, а в смысле справедливой, суровой и беспристрастной.
Я прямо даже представила себя такой – и жить захотелось! Чтобы делать что-то хорошее, справедливое, нужное людям. Особенно простым, которые сами не в состоянии за себя постоять.
Парасоловы… Операция не завершена. Даже если часть её успешно осуществлена Русланчиковой матерью, моя миссия всё ещё не выполнена. Это перед пострадавшими владельцами огуречной теплицы доказана моя невиновность, это бабка моя отмыта от позора. А Парасолиха с подручным мужем не наказаны. А они должны понять, что так, как они, делать нельзя.
И потому – дрожжи. Старые добрые дрожжи. А это значит – чьи-то проблемы и их активное разрешение: недовольные соседи, возня, денежные затраты, плывущие по участкам отходы жизнедеятельности… Всё по полной программе.
Глава 8 Новый Железный Феликс
Я пробралась в наш домик. Бабуля спала. Конечно, она тут же услышала, как я вошла, вскочила с кровати, бросилась меня обнимать, целовать, снова заплакала. Бедный ты мой человек…
– Бабуль, а к тебе извиняться-то твои обидчики приходили? – успокаивая бабку, спросила я. – Им стало стыдно, что они на тебя наезжали?
– Да прости ты их, Варечка… – всхлипнула бабан.
Ясно. Не приходили. От них дождёшься! Это травить человека коллективно они горазды. А чтобы свою вину признать и попросить прощения за наветы – это фигушки…
Мне захотелось всем, всем без исключения паразитам дрожжей в сортиры накидать, чтобы те забурлили, а их владельцы забегали, избавляясь от нежданной-негаданной неприятности. Свою подлость они всё равно никак не осознают, тут в кого ни ткни – все правы. И будут это с пеной у рта доказывать. Так что создание мелкой, но неприятной проблемы – лучшее для них наказание.
– Ну что ты переживаешь, Варя? – продолжала бабуля, почувствовав, как я вырываюсь у нее из рук и напрягаюсь. – Да бог с ними! Всем свою голову не приставишь. А нам здесь жить… Ты голодная? Где ж ты была? Мы тебя все искали, я аж в деревню бегала, звала тебя, моя голубушка… Давай-ка, у меня картошка наварена, поешь. Или супчику… А конфет? Вот, конфет покушай, я взяла на базаре. С молочком, а?
Есть я по понятным причинам не хотела.
– Бабуль, да ты ложись, завтра рано вставать. – Я метнулась к холодильнику. – Молока я сама себе налью.
Открыла дверцу холодильника, вытащила пакет с молоком. Бабуля обрадовалась. Ей так было неловко за то, что она меня лупила, что она, обычно такая сухая и сердитая, еле-еле сдерживала слёзы. Она ж не знала, что я совсем на неё не сержусь.
– Ложись, ложись! – Я её снова обняла и подтолкнула к кровати.
– И ты ешь скорее и ложись… – суетилась бабуля.
– Ага, ага, – охотно согласилась я. – Но ты и сама-то тоже засыпай. А я справлюсь тут.
Бабуля улеглась. Я пожелала ей спокойной ночи, погасила свет и оставила гореть только маленький плафончик над кухонным столом. Задвинула занавеску, которая служила в нашем с бабаней жилище чем-то вроде стены или перегородки, отделяющей кухню от комнаты. Налила молока в кружку, открыла холодильник и, прежде чем засунуть в него обратно пакет, вытащила из самого дальнего угла морозилки полукилограммовую пачку дрожжей. Замаскированную в обёртку из-под пластилина. Это специально – чтобы бабка в неё не лазила. А так я ей сразу сказала – это мой пластилин, буду лепить. Чтобы он не расплавился от жары, надо его в холодильнике держать. Она согласилась. Я ещё для верности хорошенько завернула пачку в два полиэтиленовых мешка. Так карающие дрожжи и ждали своего часа.
Он пробил.
Ещё минут пятнадцать я посидела – типа молоко пила (а я его и правда пила, да ещё и шоколадных бабкиных конфет под это дело изрядно слупила – вкусные, заразы!). Удостоверилась, что бабуля заснула праведным сном сельскохозяйственного труженика, и, подхватив пачку дрожжей, осторожно вышла на улицу.
Ещё было совсем темно. Восток, который уже с середины ночи окрашивался нежным розово-голубым ясным сиянием, обозначился яснее. Но пока ещё всё равно в общем темно было. Дул тревожный ветер. Наверное, такой дует всегда, когда отважный воин-одиночка отправляется на бой или в долгое опасное странствие.
Я вышла за калитку, снова расстроившись, что забыла надеть что-нибудь более конкретное, чем легкомысленная полумокрая маечка. Прохладненько. Но возвращаться я не стала – и плохая примета, и своё родное лихо будить не хотелось. А то вскочит это лихо, в смысле бабка моя неугомонная, и сорвёт мне операцию.
Все пакеты и упаковки с дрожжей я сорвала возле дома, тщательно упрятала их в мусорный мешок. Причём коричневую бумажку с надписью «Дрожжи» я изорвала в мельчайшие клочки, распихала их по коробочкам из-под сока – для чего отвинчивала пластмассовые крышечки, высыпала клочки туда и завинчивала крышки снова. Кто будет искать улики внутри этих коробок? Ещё додуматься надо.
Со склизким брикетом в руке я подошла к забору, чтобы осторожно перебраться на территорию Парасоловых. Это было нетрудно – у меня, естественно, специальная лазейка в ограде имелась. Никому – ни бабуле, ни им, ворюгам-соседям, – не приходило в голову, где именно она находится.
И тут меня окликнули.
– Эй!
Не раздумывая ни секунды, я сбросила дрожжи в траву. Схватилась за куст каких-то высоких цветов, чтобы обтереть с ладони следы дрожжевых улик. И обернулась.
Страшный. Это снова был он.
Блин…
– Что ты тут делаешь? – грозно зашипела я.
Мне нужно было как-то унять сердце, которое увеличилось сейчас, наверное, до размеров лошадиного, а билось со скоростью сердечка испуганной мышки-норушки. Уж лучше бы оно вело себя как лягушкино-квакушкино, которой всегда всё по фигу, а потому сердце ее бьётся неторопливо. Тогда бы я вообще выглядела перед Страшным как Железная… ну, или хотя бы как Алюминиевая Леди. Или как Леди-Тиранозавр. Тиранозавры вроде бы тоже, как лягушки, холоднокровные?
Хладнокровной и независимой – вот мне какой хотелось быть. Поэтому, подождав чуть-чуть, чтобы сбавило обороты перепуганное сердце, я как можно более спокойно и властно повторила:
Хладнокровной и независимой – вот мне какой хотелось быть. Поэтому, подождав чуть-чуть, чтобы сбавило обороты перепуганное сердце, я как можно более спокойно и властно повторила:
– И что ты тут делаешь? Ты разве не знаешь о неприкосновенности частного жилища?
– А ты – не знаешь?
– А я на своей территории.
– А куда ты собиралась?
– Я собиралась, Страшный, пописать под кустиком. – Обычно я такого не говорила. Но на войне были все средства хороши. Поэтому и сказала.
И Страшный смутился. Честно!
– А… Ну, да… А мне показалось…
Он даже отступил на несколько шагов. Как будто я и правда собиралась осуществить то, что сообщила, прямо здесь.
– Когда кажется – креститься надо. – Я была неумолима.
– Понимаешь, я боялся… – начал Володька.
– А не надо ничего бояться. И по чужим дачам шастать тоже нечего. Что ты у нас на участке делаешь, интересно?
– Я…
– Только не говори, что пришёл меня на танцы пригласить. В ваш деревенский клуб. – Я говорила, а сама уходила подальше от опасного района. То есть от загородки, отделяющей нас от соседей. Поэтому двигались мы – а Страшный брёл за мной – в сторону скамейки под вишнями. Как раз на другой границе – с территорией дачной жизни Русланчика. Потому что к нашему домику я тоже идти не могла – там же бабуля спит. Услышит. А выяснить, зачем сюда притащился Страшный, мне было необходимо.
– Ну так что? – всё-таки по-прежнему полушёпотом поинтересовалась у Страшного я, садясь на скамейку. – И что мы тут делаем?
– Я хотел проследить.
– Что проследить?
– За тобой проследить.
– Зачем?
– Чтобы успеть перехватить…
– Что перехватить?
Я продолжала его допрашивать, и Володька послушно отвечал на мои вопросы. Хоть и невнятно как-то, но отвечал.
– Мне показалось, что ты могла бы… ну…
– Ну? – Мне удалось это сказать не как Алюминиевой, а как самой настоящей Железобетонной Леди. Вот.
– Показалось, Варь, что ты собираешься Парасоловым… как, помнишь… сегодня мне говорила… Отомстить. Ну, проучить их…
Бедный Страшный! Вот ведь страдает… Ну чего он ко мне прицепился? Я злая, я веду себя с ним ужасно, сама знаю. А он всё никак не отстаёт. Вот это любовь! Но всё равно не верю. Не хочу – и не верю. Имею право.
– В смысле – как «проучить»? – работала я под дурочку.
– Ты сама про дрожжи мне рассказала, – наконец заявил Страшный. – Что хочешь им в туалет дрожжей бросить.
Я сама знала, что рассказала. Вот только, спрашивается, зачем? Кому нужны были эти признания с рыданиями на берегу? Что ж я за слабак-человек такой? Кто ж выдает военные тайны первому встречному?! А Русланчику? Говорила ли я об этом плане Русланчику? Попыталась вспомнить – и никак не могла. То мне казалось, что говорила, а то – нет, что я ему всех подробностей своих планов не рассказывала.
Понятно, почему я не могла вспомнить, – потому, что Володя Страшный сидел рядом и меня нервировал. Ведь он наверняка начнёт сейчас отговаривать. Что вот с ним делать? И чего он лезет?
– Ничего я тебе не рассказывала, – упрямо заявила я. – Это ты сам придумал. Дрожжи какие-то…
– Ну вот и хорошо! – неожиданно согласился Страшный. – Значит, ты не собиралась?
– Нет.
– Пусть живут себе.
И этот туда же! Пацифист, как и моя бабка, которая только своих лупить горазда. Я не выдержала:
– Но почему, почему, Володя, они должны «жить себе»? Зло не должно быть наказано?
– Для этого есть милиция, – уверенно заявил Страшный.
– Ух ты какой! А на то, чтобы нас обвинять и позорить, – милиция не нужна? Сами справились?
Разговор намечался по второму кругу.
– Да я за тебя переживаю, – сказал Страшный. – Ты же себе только проблемы создаешь! Парасоловым это всё как с гуся вода, понимаешь?
Это для меня были не аргументы.
– Смотри, Страшный, вот когда наши, поселковые, наехали на ваших – что типа кто-то из деревенских по дачам ворует, – вы что собирались делать?
– Хотели табло им всем начистить… – буркнул Страшный.
– Ну! То есть собирались разобраться своими силами. А значит – наказать обидчиков, которые возвели на вас эту… как её… напраслину. Так?
– Так…
– А если я хочу устроить Парасоловым, которые и есть реальные воры, такие проблемы, которые их отвлекут от преступной деятельности, – это, получается, никак нельзя. Так?
– Ну…
– Не «ну», а «да» или «нет». В смысле «можно» или «нельзя»! Понимаешь?
– Понимаю, – кивнул Володька Страшный. И, уставившись на меня, заявил: – Нельзя.
– А почему? Почему, Страшненький?
– Да задолбала ты меня Страшненьким называть…
– Ну, Красивенький. Извини.
– Я не «красивенький».
– А какой?
– Нормальный.
Я прямо даже зависла. Конечно, нормальный. Но все его зовут Страшным. Он вроде раньше не обижался… А, это же «love story», как я не сообразила!
Стало как-то не по себе. Где-то в уютной спальне коттеджа, в каких по-настоящему отдыхать нам со Страшным даже не снилось, дрых Русланчик. Который от романа со мной сегодня отказался. А Страшный, в смысле нормальный Володя Страхов, можно сказать, это право для себя отбил. Что достойно уважения.
Я даже представила себя прогуливающейся под ручку со Страшным (правда, нормально, а не с чужого плеча, одетым) по самым модным аллеям дачного посёлка. А что – очень даже ничего. Я бы сказала, что мы смотрелись бы как лучшая парочка дачного сезона. У нас Натаха любит составлять рейтинги – кого в этом сезоне можно считать лучшей парой. И из нашего круга, и из взрослых. Она же, Натаха наша, всё знает, всё видит.
А Русланчик, славный благородный Русланчик… Да что Русланчик? Страдать по нему или не страдать было совершенно бесполезно. Ничего это всё равно не изменило бы. Пусть живёт спокойно. Буду вспоминать его в старости: «Э-хе-хе, внучки. Познакомилась я в молодости как-то с красавчиком. С прынцем, можно сказать, познакомилась. И такой у нас был роман, ни в сказке сказать, ни пером описать! (Про фотографирование огуречных воров я скорее всего внукам не расскажу. Это отдельная, можно даже сказать, детективная история, так что её в другой раз.) Но встали на нашем пути злые люди. Однако их происки не смогли помешать нашей любви! И появился тогда страшный и мощный Страшный, сразился он с прекрасным прынцем – и победил его. Так что досталась я, как невеста, победителю. Вышла за него замуж. И стала с ним жить-поживать, огурцов и другой сельскохозяйственной продукции на наших плантациях наживать…»
Пока я обо всём этом думала, Володька сидел молча, не перебивал моих мечтаний о себе, прекрасном. (Хорошо, что он мыслей моих не умел читать, а потому не догадывался, какой бред мне мерещился.) Всё-таки да, из нас бы с ним хорошая парочка получилась… И совершенно неожиданно для себя – и уж тем более для Страшного – я вдруг спросила:
– Слушай, а чего ты всегда ходишь в какой-то стрёмной одежде? Это у тебя стиль такой?
Мне тут же стало стыдно – и я покраснела в лучах приближающейся зари. Хорошо, что ей долго ещё приближаться, а потому ни лучей, ни хорошего обзора пока не было. Вдруг у Страшного семья бедная? Вдруг средств нет? Да и какое моё дело? Вот дура, вот я кренделиха! Уж кто бы спрашивал про одежду – сама непонятно во что всегда одета. В самую дешёвую продукцию самых поддельных фирм на свете. И стригут меня к началу лета чуть ли не налысо – чтобы на шампунь меньше денег уходило. А туда же – чужим внешним видом интересоваться…
– Володь, ты это, прости… – Я даже за руку Страшного схватила. – Я ж просто так спросила, мне всё равно на самом деле! И нормально ты одеваешься, рэпперы тоже в таком прикиде ходят – чтобы на много размеров больше одежда. Это реально круто. Да…
И тут я увидела, что Володька Страшный улыбается. Смотрит на меня и улыбается. Но как будто кому-то ещё, а не мне. Не знаю, почему мне так показалось. Приглючилось, наверное.
Но он, не переставая улыбаться, посмотрел уже явно на меня и сказал:
– Да ладно, нормально спросила, чего… Ничего мы не бедные. А одежда эта вся – моего старшего брата. Он в армию ушёл, и ещё по контракту там остался. А я его жду. И ношу его вещи. Скучаю потому что.
– А-а… – У меня отлегло от сердца. Зато оно снова превратилось если не в лошадиное, то в сердечко пони точно. И застучало быстро-быстро. Потому что пони чуть не заплакала.
– Варька, только ты никому не говори, ладно? – Страшный вскочил с лавочки.
Вскочил и снова уселся – чтобы, видимо, тоже успокоиться и не выдавать своего волнения. Конечно, он хотел оставаться страшным и суровым Страшным, хотел никому своих чувств не показывать.
– Не скажу, конечно! – уверила я.
И подумала: «Конечно, я никому не скажу. В плане чужих секретов я – могила. Ага, а по поводу своих секретов я… трепло – овечий хвост. Но это ладно. А Володька – наивный. Если он носит одежду брата, которая ему явно велика, но хочет, чтобы его трогательные чувства остались в секрете от окружающих, то почему он думает, что никто об этом не догадывается? Если брата его видели в этой одежде, а теперь видят Володьку – то что остаётся думать? И в то же время – одежда-то у него самая незамысловатая! Таких футболок, штанов и водолазок – да просто миллион! Вся деревня с одного рынка одета, да и поселковые пацаны экипированы на похожих торговых точках. Поэтому кому охота присматриваться и проверять – в свое или в брательниково одет сегодня Владимир Страхов? К тому же кличка Страшный, которая пристала к нему, говорят, с молодых юных лет, создаёт ему такой образ, когда на внешность его никто внимания и не обращает. Страшный – он Страшный и есть. Чего на него смотреть? Его лучше не злить, а то по чайнику можно получить – это да. Или на дело какое-нибудь подбить – это тоже круто, потому что он парень толковый. Так что никто Страшного не засмеёт…»