— Пакистанцы?..
— В первую очередь штатники.
— Им-то что до ислама?
— Да ислам им не сдался. Но из-за среднеазиатской нефти, газа, урана они, если надо будет, язычество поднимать начнут!.. Именно они играют в эту карту...
— Не дураки! — кивает, соглашаясь, Сарматов. — По китайскому принципу: «выигрывает тот, кто сидит на горе и смотрит на дерущихся в долине тигров». А тут еще Брежнев, Андропов с Устиновым начали войну в Афганистане и тем самым подыграли им с листа...
— Ты их не трогай, — вдруг взрывается Савелов. — Они ведь верили в то, что делают. Не думай, что такие уж они мудаки.
— А я ни о чем не думаю! — вскидывается Сарматов. — Мне приказали пахать войну — я и пашу ее согласно понятиям чести и присяги!
— Человек войны! — задумчиво произносит Савелов и смотрит на него: — Завидую я тебе, Сармат! Ты действительно на войне как рыба в воде. А я?.. На маневрах, на разборках в штабах она выглядит такой красивой, а вот так — мордой в морду...
— От крови, пота и блевотины с души воротить стало, ваше благородие?.. — зло спрашивает Сарматов.
— Воротит, — соглашается Савелов. — Но не в этом дело... А в чем, я, наверное, толком объяснить не смогу.
— Чего объяснять? — усмехается Сарматов. — Просто не в тот ты поезд сел, капитан...
— Возможно! — кивает Савелов. — А возможно, что я просто заблудившийся человек и мне безразлично, куда и зачем я еду. С профессорскими сынками такое случается... Понимаешь, в силу как ты называешь, родственных связей я вижу, как у нас наверху все насквозь прогнило, все смердит... Как перед концом света... Все пытаются нахапать, нажраться впрок... В это время необходимо иметь какую-то точку опоры, а руки ловят лишь пустоту... А во что превратилась наша служба?.. Побывай в любом строевом полку, дивизии — сколько пьяни или просто ворья, деревенщины без чести и совести. И может быть, хорошо, что Афган засветил, что такое наша армия!.. Ты говоришь, что войну пашешь, а «полканы» и «лампасники» тем временем дачи себе строят, квартиры делят... Сам же знаешь, как комбаты с восемнадцатилетними салагами из боев не вылезают, а тыловики загоняют «духам» все — от солдатских носков до ракет «земля — воздух»!
— Ты кончай меня лечить! — резко отстраняется Сарматов. — Вахлаки офицеры... Это зависит от точки зрения. Двое смотрят в лужу. Один видит грязную лужу, а другой — звездное небо в ней.
— Верно, но лужу можно потрогать, а звездное небо нет... Впрочем, возможно, виной всему мои комплексы...
— И давно они у тебя появились? — В голосе Сарматова слышится нескрываемая ирония.
— С того времени, как застрелил того зека, помнишь? — отвечает Савелов, не обратив внимания на издевательский тон. — Тогда будто кто-то другой, а не я на гашетку нажал... Он упал и уплыл на льдине, как черный крест, помнишь?
— Крест! — кивает Сарматов. — Может, капитан, чтобы снять его с себя, ты и пошел с нами?..
— Если говорить откровенно, то да! И это тоже. Но не только... Есть здесь еще одна причина — личная...
— Ну, весь интим можешь оставить при себе! — саркастически замечает Сарматов.
— Игорь, мы в капкане, а в гости к Богу легче голым. Хочу, чтобы между нами ничего не стояло, — потупив глаза, говорит Савелов.
— А разве между нами еще что-то стоит? — удивляется Сарматов.
— Стоит. Женщина... Моя жена, — не поднимая глаз, отчеканивая каждое слово, говорит Савелов.
— Не понял?
— Что же здесь понимать?.. Я люблю свою жену, а она... она любит майора Сарматова, — роняет в сторону Савелов. Повисает гнетущая тишина. Через некоторое время Савелов добавляет, тяжело вздохнув: — Вот теперь я голый перед тобой и Богом.
— Что ты несешь, какая жена? — растерянно восклицает Сарматов.
— Рита-Афродита... Никарагуа... Жаркое лето восемьдесят пятого... Кофе и любовь — на крови...
— Но... но... — Сарматов отводит глаза. — Я ее больше никогда не видел.
— Какое это теперь имеет значение?.. Завтра, послезавтра на вон тот, ближний к нам, склон, как горох, посыпятся «духи»... И можешь быть уверен — офицерской чести я не испоганю.
— Ты что, белены объелся? Совсем рехнулся! Еще не вечер, Вадим!..
— Да ты не волнуйся, майор! Оно, может, так и лучше будет! — глядя на далекие снежные пики, говорит Савелов и, улыбнувшись одними глазами, уходит в пещеру.
Сарматов откидывается назад и упирается затылком в скалу. Он смотрит в белесое раскаленное небо, по которому чертят круги похожие на черные кресты большие хищные птицы. А память услужливо рисует перед ним совсем другую картину...
Никарагуа 25 августа 1985 г.
Широкие лопасти вентилятора гонят в лицо лежащего на топчане Сарматова горячий воздух. В комнату, откинув противомоскитную сетку, проскальзывает высокая молодая женщина в белом халате, выгодно подчеркивающем ладную, стройную фигуру.
— Доброе утро! — говорит она и улыбается полными, чувственными губами.
— Где я? — спрашивает Сарматов, оглядывая убогую комнату.
— Все там же, майор... В Никарагуа, — проверяя у него пульс, отвечает женщина. — Студентов вчера отправили на Кубу, а твоих завтра...
— Какое сегодня число?.. — заподозрив неладное, спрашивает Сарматов.
— Двадцать пятое. Ты был без сознания неделю. Шансов, признаться, у тебя было не слишком много. Когда тебя приволокли, акваланг был полон крови. Просто повезло, что осколок не задел артерию!..
— У меня что же, не перелом ключицы?
Она достает из нагрудного кармана халата кусочек оплавленного металла и, показав его, снова прячет в карман.
— Вряд ли это похоже на перелом... — замечает она. — Хорошо еще, что у меня оказалась та же, что и у тебя, группа крови.
— Вы мне дали свою кровь? — отчего-то покрываясь краской, спрашивает Сарматов.
— Учти, она у меня бешеная! — смеется она.
— Может, скажете хоть, как вас зовут?
— Афродита-Рита. Ты еще обещал меня выпороть, помнишь?! — Откинув с лица пряди белокурых волос, она шепотом спрашивает: — Это вы в ту ночь у них погром за рекой устроили, да?
— У кого у них? — прикидываясь идиотом, переспрашивает Сарматов.
— Ну, на том берегу. Пожар был до небес, и громыхало так, что в нашей общаге стекла повылетали!
— Не-е, мы тут ни при чем. Мы тогда на кайманов охотились.
— Зачем вам кайманы? — недоверчиво улыбается она.
— Для зоопарка. Попросили...
— Скиф, ты не умеешь врать!
— Я не Скиф, я Сармат, — как и в первый раз, поправляет ее майор.
— Это же на самом деле одно и то же... Но мне кажется, что в слове «скиф» есть что-то дикое... — задумчиво говорит она.
— Ага, и волосатое...
Она заразительно смеется.
— Почему вы не улетели со всеми на Кубу? — спрашивает Сармат.
— Тебе может снова понадобиться моя кровь, — отвечает она и, набрав из ампулы в шприц жидкость, командует: — Ваше мягкое место, сударь!
— Я это... Позовите военврача!.. — снова краснея, просит Сарматов.
— Военврач и санитар погибли три дня назад, а я все же как-никак учусь в медицинском.
— Что, был налет?..
— Да, — утвердительно кивает она. — Эти гады лезли как из-под земли. Какие-то озверевшие... Твоими командовал грузин.
— Осетин. Сколько погибших?
— Трое и семь раненых. Их отправили в Союз, а тебя переводят в Манагуа. Я буду тебя сопровождать, — сообщает она и решительно откидывает простыню.
Появившиеся в дверном проеме Алан, Бурлак и Силин тут же закрывают дверь с другой стороны, откуда до слуха Сарматова доносятся их приглушенные голоса, а затем громкий смех.
Сделав укол, она осторожно проводит дрожащими пальцами по его груди и почему-то севшим голосом спрашивает:
— В бреду ты звал какую-то Чертушку — она кто тебе?
— Чертушка — белогривый любимый конь из моего детства, — усмехнувшись, отвечает Сарматов.
— А-а, лошадь! — Из груди ее вырывается вздох облегчения.
— Не лошадь, а конь! — поправляет Сарматов.
— Какая разница? Чем отличается лошадь от коня? — спрашивает она, сразу как-то повеселев.
— Брюхом.
И опять она заразительно смеется, а потом, оглянувшись на дверь, за которой по-прежнему слышен гул голосов, приникает к его груди своими жаркими губами.
Никарагуа. Провинция Манагуа 10 сентября 1985 г.
Большой, выстроенный в колониальном стиле дом с многочисленными антеннами на крыше стоит на берегу океана в окружении высоких пальм. Рядом располагаются какие-то многочисленные хозяйственные постройки, окруженные колючим кустарником.
Территория вокруг обнесена металлическим забором, который кажется нелепым в подобном месте. На площадку перед домом опускается вертолет. Из него выходит грузный человек в штатском костюме.
Сарматов сидит на веранде в плетеном шезлонге. Увидев пожаловавшего незваного гостя, он сообщает хлопочущей вокруг него Рите:
— Это по мою грешную душу!.. Что ж, пойду встречать.
Сарматов сидит на веранде в плетеном шезлонге. Увидев пожаловавшего незваного гостя, он сообщает хлопочущей вокруг него Рите:
— Это по мою грешную душу!.. Что ж, пойду встречать.
Но едва он открывает дверь, как его останавливает жесткая команда спецназовцев, переодетых в штатское, стоящих за дверью:
— Даме покинуть помещение, вам оставаться на месте!
Уходя, Рита показывает им язык, и Сарматов, не выдержав, хохочет. Украдкой начинают посмеиваться и парни, но служебный долг побеждает, и они стараются принять серьезный и грозный вид. Вскоре в конце длинного коридора появляется грузный человек, сошедший несколькими минутами ранее с вертолета.
Когда он возникает в дверном проеме, Сарматов делает удивленное лицо и осведомляется:
— Вы ко мне? Чем могу быть полезен?
Тот несколько мгновений внимательно разглядывает Сарматова, а затем ворчливо говорит:
— Ты им, понимаешь, курорты устраиваешь, а они даже сесть не предложат!
— Прошу вас!.. — галантно придвигает стул Сарматов.
— Да уж ладно, постою!.. Отчет, надеюсь, написал?..
— Отчет? Какой отчет?.. — принимая обескураженный вид, переспрашивает Сарматов.
Человек наклоняется к его уху и произносит шепотом:
— О полном уничтожении пункта дислокации «зеленых беретов».
— Я не понимаю вас! — отстраняется Сарматов.
— Может, скажешь, что ты и меня не знаешь?..
— Извините, но я вижу вас в первый раз, — глазом не моргнув, отвечает Сарматов.
— Да?.. — усмехается грузный. — Ну, я тебе скажу, ты и фрукт!..
— Как вам будет угодно, — отвечает Сарматов.
Грузный снова испытующе смотрит на него, потом кивает в сторону двери:
— Пожалуй, ты прав, парень, что так себя ведешь!.. Выйдем-ка на воздух!
* * *Разбиваясь о прибрежные камни, пенистые океанские волны чередой катятся к ногам стоящего спиной к Сарматову грузного человека. Забыв о его присутствии, грузный смотрит на океанский простор — на бесконечные волны, галдящих беспокойных чаек да на маячащий у горизонта американский авианосец. Чтобы напомнить о себе, Сарматов кашляет. Человек с сожалением отрывается от созерцания стихии и, переведя на него взгляд, спрашивает:
— Говоришь, что в первый раз меня видишь, майор?
— Так точно! — отвечает Сарматов и поправляет грузного: — Извините, капитан...
Усмехнувшись, человек протягивает ему сверток. Сарматов осторожно разворачивает плотную оберточную бумагу, пока у него в руках наконец не оказываются новенькие майорские погоны.
— Не мой род войск! — говорит Сарматов и протягивает погоны обратно.
— Был не твой, — задерживая его руку, произносит человек. — А теперь твоим будет. Мы тебя забираем к себе, майор Сарматов.
— Без моего согласия?
— Почему же, забыл? Ты сам когда-то просился и подписку дал. Поэтому есть у нас такое право. Пока ты выздоравливал в приятном обществе, мы уже оформили твой перевод. На первых поpax квартира в Москве не ахти какая, но тебе редко придется в ней ночевать...
— Что я должен буду делать у вас? — осведомляется Сарматов.
— Выполнять спецзадания по защите государственных интересов страны, в основном за ее пределами. Кстати, у тебя английский, немецкий, испанский и?..
— Итальянский. А вы уверены, что я годен для подобной работы?
— Не валяй ваньку, майор! Твой послужной список от рождения твоих дедов и прадедов наши люди под микроскопом изучили. Если ты не пригоден, то тогда кто?
— Ха! — ухмыляется Сарматов. — Как же они проглядели, что я внук казачьего есаула, участника гражданской... с той стороны?
— И полного георгиевского кавалера при этом, — в тон ему подхватывает грузный, — который троих сыновей отдал на Отечественную, а четвертого, отца твоего, значит, — на корейскую. Тебя же, внука своего единственного, в нежном возрасте в суворовское училище определил.
Грузный замолкает и задумчиво говорит, но уже не обращаясь к Сарматову, а будто бы споря с кем-то:
— Шалите, ребята!.. Россия будет Россией, потому что такие есаулы и нижние чины в ней всегда найдутся! — Подняв на Сарматова посуровевшие глаза, он добавляет: — Тебе у нас служить придется напрямую ей, родимой. Ну, что, продолжать тебя убеждать или хватит уже?
— Не стоит, товарищ генерал-лейтенант! — чеканит Сарматов.
— Вспомнил, сукин сын! — смеется тот. — Я, грешным делом, стал думать: может, ему и впрямь в сельве память отшибло! Но не забывай, что умение забывать навсегда относится к специфике твоей будущей работы, — говорит он и протягивает Сарматову блокнот и ручку. — Пиши фамилии тех, кого хочешь забрать с собой. Тех, у кого дети, лучше не трогай.
Написав в блокнот несколько фамилий, Сарматов возвращает блокнот со словами:
— Четверо... Трое — офицеры, один сержант. Но каждый из них должен решать сам, без принуждения...
— Это я тебе обещаю! — пряча блокнот, говорит генерал и, с любопытством оглядев Сарматова, произносит официальным тоном: — Значит, так, майор, отныне вам придется быть осмотрительнее в связях... Лучше, чтобы о них мы узнавали от вас.
— Это тоже относится к специфике моей новой работы? — интересуется Сарматов.
— Да, — коротко отвечает грузный.
— Вы имеете в виду...
— Голова садовая, ты хоть знаешь, кто она? — поняв его с полуслова, говорит грузный.
— Во время переливания крови несколько неудобно выяснять биографию донора.
— И в постели неудобно? — ухмыляется грузный.
— В постели тем более, — без тени смущения отвечает Сарматов.
— Ладно, все равно завтра все закончится, — устало говорит гость.
— Почему? — мгновенно настораживается Сарматов.
— Потому что завтра вы улетаете в Москву, но она на «Боинге», в первом классе, а ты — на транспортном ИЛе, улавливаешь разницу?..
— Каждый едет в своем классе?..
— Вот именно, майор, каждый в своем!
* * *Под вечер со стороны океана снова приходит тропический ливень с грозой.
Прибрежные пальмы качаются, клонятся к земле, ясно контурируясь в частых вспышках ярких молний, полосующих небо над океаном, по которому несутся к берегу и с грохотом разбиваются о него гигантские черные волны.
Сарматов стоит у окна, не в силах оторваться от разбушевавшейся стихии. Он вздрагивает, когда его шею обвивают горячие, ласковые женские руки. Рита прижимается щекой к его щеке и устремляет свой взгляд туда, куда смотрит он.
— «Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит...», — вдруг тихо говорит она. — Классики всегда точны, не правда ли, Игорь?
Он отворачивается от окна и, притянув ее к себе, начинает покрывать поцелуями ее плечи, шею, лицо. Потом отстраняется и пристально смотрит в ее кажущиеся в сумерках черными глаза — в них отражаются полосующие небо молнии.
— Сказка кончилась, Афродита-Рита, завтра я улетаю в Москву! — говорит он, наконец оторвавшись от нее.
— Знаю! — кивает она. — Увидела того с вертолета и поняла. Но у нас еще есть последняя ночь, и никто не сможет отобрать ее.
Их тела сплетаются в единое целое. Будто разбуженная буйством природы за окном, их страсть вспыхивает с такой же неистовой силой...
Когда первые сполохи занимающегося утра заглядывают в окно комнаты, она, не стесняясь своей наготы, подходит к двери, ведущей на веранду, и распахивает ее. Гроза, ярившаяся всю ночь, прекратилась, лишь глухие стоны грома приходят откуда-то из сельвы да капли, падающие с крыши веранды, отбивают монотонный, печальный ритм.
— Ты любишь меня? — спрашивает он.
Она садится на кровать и качает головой:
— Таких, как ты, мой Сармат... Таких не любят. К счастью или к несчастью моему, в таких сгорают... Да только все равно ведь ты меня не позовешь. У тебя война — твоя любимая, вместо женщины. «Наши жены — пушки заряжены»! Так? Ты небось лежишь со мной, а сам думаешь: «Навязалась на мою шею, поганка!» Молчи, молчи, знаю, что не права. И права в то же время! — Она смотрела на него огромными глазами, из которых уже готовы были брызнуть слезы. — И не зови, не надо, набиваться не буду. Ведь мне же, как каждой бабе, дом нужен, семья, дети. Так что моя дорожка определена.
— Что значит определена? — глухо спрашивает он, может быть, впервые в жизни не зная, что делать, что сказать.
Она отворачивается, плечи ее вздрагивают от беззвучных рыданий.
— Ох, Игорь, я же замужем. Он служит в ведомстве вроде твоего.
«Сам я, конечно, в войне не участвовал, но был ранен...», — вспоминает вдруг Сарматов слова незабвенного капитана Бардака, что гонял его в учебке. «Если баба замужем — отвали», — вспоминает он еще, тоже из курсантских времен.
И пока он мучился, не зная, что должен сказать, она вдруг склонилась над ним и, глядя прямо в глаза, торжественно, как на суде, сказала:
— Что бы ни случилось с нами, помни — мы с тобой одной крови. Одной — помни!