— Вах, вах, вах! — цокает он языком. — Худа, совсэм худа, бедный янки!
Сарматов смотрит на небо, переводит взгляд на часы и хмуро произносит:
— Мужики!.. Мы здесь уже шесть часов паримся. Похоже, напрасно ждем — уходить надо!..
— Куда? — устало спрашивает Савелов.
— Не куда, а откуда! Отсюда уходить нужно, а там сориентируемся.
— Обули нас, командир? — глядя прямо в глаза Сарматову, спрашивает Силин.
— Обули! — кивает Сарматов, и на лицо его опускается тень злости, смешанной с обидой.
— Почему, командир? Зачем они это с нами делают?
— Я знаю столько же, сколько и ты, Силин. И задавать мне такие вопросы бессмысленно, — отвечает Сарматов, еле сдерживая себя от того, чтобы не разораться во всю глотку. От того, чтобы не покрыть трехэтажным матом свое начальство, безнадежную ситуацию, душманов, которым никак не живется мирно, чужую землю под ногами, по которой приходится топать вот уже который день, и даже беднягу Силина за то, что он задает глупые вопросы, на которые он, Сарматов, не может знать ответа.
— А я вот понял, в чем тут фокус!.. — восклицает Силин.
— Что-о?.. — удивленно тянет Сарматов. — Что ты понял?
— Да то, что, чтоб отмазаться от пакистанской ноты, нас списали... Я, мол, не я, и жопа не моя, так?.. Когда счет на тысячи, десяток лишних жмуров — ништяк!.. — вопит Силин.
— Тоже мне стратег, — бросает Сарматов и обращается к группе: — Кончай расслабляться, мужики! В дорогу пора!
На лице Силина появляется странная, блуждающая улыбка. Он больше ничего не говорит, молча запихивает в рюкзак пожитки и встает с места.
— С чего тащишься, Громыхала? — останавливается возле него Бурлак. — Уел командира! Он что, в другой лодке плывет?
— Тогда чего он о государственной важности, об интернациональном долге лепил? Я в долг не брал ни у Горбачева, ни у ихнего Наджибуллы... Не брал, значит, не должен, блин! И ты не должен на минном поле раком становиться!.. — вновь взрывается Силин.
— Работа у нас такая. А со своими долгами худо-бедно сам разберусь. Коли у тебя очко дрогнуло, так и скажи! Чего со своими-то ребятами разборки чинить?.. — жестко говорит Бурлак.
— Своими? — переспрашивает Силин и кивает на очнувшегося американца: — Я у ихнего писателя, армянина Сарояна, как-то вычитал, что в нашем сучьем мире каждый является солдатом своей собственной армии[1].
— Ну, у них там, может быть, и так, а у нас...
— А у нас в квартире газ! — обрывает Силин и, закинув за спину рюкзак, берется за носилки.
Отвесные скалы по сторонам ущелья то расходятся, открывая перед идущими долину, то сходятся до узкой теснины, в которой клокочет и ярится пенный поток. Тропа все время вьется рядом с рекой. Идти приходится по камням, по песку, а то и продираясь через заросли все того же колючего кустарника с лопушиными листьями, через сплетение ветвей которого снопами прорываются солнечные лучи.
Внезапно где-то далеко, за спиной группы, раздается глухой взрыв. Он резонирует в скалы и еще долго гуляет по ущелью раскатистым эхом.
— Что это? — спрашивает Савелов. — Может, вертушка прорвалась и ее накрыли?..
— Мина, — отвечает Бурлак. — Воды с гор прибавилось, поволокло ее по течению, по камням побило, вот она и взорвалась.
— Старайтесь не следить, мужики! — предупреждает Сарматов. — Те, кто нас ищет, могут захотеть проверить, что взорвалось.
К шагающему Сарматову пристраивается Савелов.
— Майор, ты веришь в то, что нас списали? — говорит он.
— Это имеет значение? — равнодушно спрашивает Сармат.
— Для меня — да. Я хочу знать правду!.. — вспыхивает, как сухая спичка, Савелов.
— «Успокойся, смертный, и не требуй правды той, что не нужна тебе!» — цитирует, усмехнувшись, Сарматов и продолжает: — Или вот еще: «Нет правды на земле, но нет ее и-выше!»
— А что же есть тогда, Игорь? — задумчиво глядя под ноги, спрашивает Савелов.
— Большая куча дерьма, и мы в ней копаемся. Уже семьдесят лет копаемся! — брезгливо бросает Сарматов.
— Я не о том!.. — обрывает его Савелов.
— А я о том! Миллионы погибли в гражданскую, десятки миллионов — в коллективизацию, десятки миллионов — в Отечественную, сотни тысяч — в корейскую, миллион с хвостиком чужих, десятки тыщонок своих — в эту, афганскую. А тут всего-то речь о тринадцати душах!.. Почему, Савелов, в любезном нам Отечестве правда с кривдой всегда в обнимку ходят!.. Спроси у тестя — почему?.. Может, всевышним так запрограммировано, а может, такими, как тесть твой?.. Что смотришь? Ведь у нас в России спокон веков было две напасти — внизу власть тьмы, а наверху тьма власти. Но должна же эта тьма хоть немного мозгами шевелить!
Савелов молчит, лишь криво усмехается. Сарматов встряхивает носилки с американцем и говорит скорее самому себе, чем обращаясь к кому-нибудь:
— Очнулся мистер!.. Глаза таращит, будто прекрасно сечет наш русский треп.
— Ни бум-бум он по-русски, — говорит Савелов и бросает на Сарматова взгляд: — Я у генерала твоего спросил как-то: почему, мол, хоть на Сарматова и цацки сыплются дождем, и суворовское за ним, и академия, а он в тридцать пять все майором на брюхе ползает?
— Какие мои годы, Савелов! — зло улыбается Сарматов. — Вон Морозову — сорок, капитанские погоны будто автогеном к плечам приварили. Почему?.. А потому что капитан Морозов смеет свое суждение иметь!
— Примерно то же сказал мне генерал о майоре Сарматове...
— Что ж ты тогда до меня докопался? Все, что тебе нужно, — это сделать вывод... Правильный вывод, Савелов, понимаешь?..
— И тебе тоже, Сарматов!
Восточный Афганистан 15 мая 1988 г.
Постепенно ландшафт меняется. Залитое зеленым лунным светом ущелье заметно расширилось, стала полноводней река, более густыми заросли по ее берегам. Под сенью столетних грабов, ореховых деревьев и колючих карагачей группа тащится на запад. Впереди шагают несколько человек охранения, двое бойцов в небольшом отдалении замыкают цепь. По-прежнему блуждают вокруг горящие огоньки шакальих глаз.
— Отдохни, Сармат, — говорит капитан Морозов, отстраняя того от носилок со стонущим американцем. — И включи-ка радио, что ли. Послушай, может, чего умного скажут?..
Сквозь шум и треск из приемника доносится русская речь.
— «Маяк», — говорит Шальнов. — Сейчас информационная передача начнется.
«Бундестаг присвоил звание „Почетный гражданин Германии“ выдающемуся борцу за мир Михаилу Сергеевичу Горбачеву... — сообщает диктор. — ... На переговорах в Женеве по Афганистану между противоборствующими сторонами при посредничестве американских и советских представителей достигнут значительный прогресс, вместе с тем остаются противоречия в вопросах будущего политического устройства и состава коалиционного правительства, а также в сроках и условиях вывода советских войск...»
— Да, — вздыхает Морозов. — Драку легко начать — трудно закончить.
«...МИД СССР выражает решительный протест пакистанскому правительству в связи с имевшим якобы место инцидентом на афгано-пакистанской границе и расценивает пакистанскую ноту и шумиху, поднятую некоторыми средствами массовой информации, как шаг к осложнению пакистано-советских отношений. Лидер Народной Республики Афганистан Наджибулла в интервью корреспонденту „Правды“ заявил о полной непричастности правительственных войск к данному инциденту и расценил его как очередную провокацию пакистанской военщины, направленную на втягивание Пакистана в открытую войну против афганского народа...»
— Мы по уши в дерьме, а они все в белых фраках! — сплевывает Бурлак, идущий впереди, и вдруг срывает с плеча пулемет. — Командир, шакалы притихли! — шепчет он.
— Все замрите! — приказывает Сарматов и приникает ухом к земле. — Вроде бы тихо, но что-то не так! — шепчет он, приподнимаясь.
— Может, к дождю? — высказывает предположение Алан. — К дождю эти твари затихают.
Сарматов, как собака, принюхивается к воздуху и уверенно бросает:
— К «духам» по нашу душу, а не к дождю!
— С чего ты взял? — недоверчиво спрашивает Алан, но тем не менее заклеивает пластырем рот американца.
— Занимаем вон ту высоту! — Сарматов указывает на нависшую над рекой скалистую глыбу со стесанным верхом, которая, казалось, чудом удерживалась на месте.
Стараясь держаться в густой лунной тени, бойцы бесшумно преодолевают семидесятиметровую крутизну и оказываются на вершине глыбы; замыкающие ухитряются поднять туда и носилки с американцем.
— Занять позицию для боя! — приказывает Сарматов.
— Який бой? — вопрошает, отдуваясь, старший лейтенант Харченко. — Тыхо, як на погости!
Опровергая его слова, из глубины ущелья доносится еле слышное конское ржание.
Харченко застыл с открытым ртом.
— Цэ нэ людына! — опомнившись, шепчет он, косясь на Сарматова. — Вин... вин — компьютер!
Харченко застыл с открытым ртом.
— Цэ нэ людына! — опомнившись, шепчет он, косясь на Сарматова. — Вин... вин — компьютер!
— Кто? — так же шепотом спрашивает залегший за камень Силин.
— Та Сармат! — шепчет, опускаясь рядом, Харченко. — Як вовк, кров чуе!..
— Угу! — усмехнулся Силин. — Ни комплексов, ни сомнений!.. Только не волк он, а пес, псина сторожевая...
— Бреши!.. Пес — вин на кабана, на зайця, а козак — вин завсим — на вийну...
— А пошел ты! — бросает, отворачиваясь, Силин. — Нашли тоже Сталлоне... Русского разлива.
Сарматов тем временем до ряби в глазах вглядывается через бинокль ночного видения в окружающий ландшафт. Пока все спокойно — кругом только залитые лунным светом скалы, черные провалы расщелин, мерцающая антрацитом под лунным светом лента реки и темные, расплывшиеся пятна кустарников. Над одним из таких пятен внезапно возникает движущийся клуб пыли, а скоро показываются и всадники — человек пятьдесят, скачущие на взмыленных конях.
— Что там, майор? — тихо спрашивает Савелов.
— «Духи»! — не отрывается от бинокля Сарматов. — Братва, сидеть тихо как мыши!.. Огонь — только по моей команде!
«Духи» осаживают коней напротив скалы на противоположном берегу реки. Всадник в белой чалме на крутошеем ахалтекинце обводит ущелье камчой, и все с гиканьем веером рассыпаются по сторонам.
— По нашу душу, ясно! — шепчет Сарматов Савелову. — Но след, похоже, не взяли.
Преодолев реку, часть всадников скачет по берегу в сторону глыбы, на скошенной вершине которой затаилась группа: прицелы ловят зеленые от лунного света лица. Грохот копыт нарастает стремительно и неотвратимо, все слышнее гортанные выкрики. У подножия глыбы всадники сбиваются в круг и о чем-то возбужденно спорят. Один из них — по обличью, по манере сидеть в седле явно европеец — показывает камчой на вершину. Двое всадников гонят коней к тому склону, по которому совсем недавно поднялась группа Сарматова.
— Почему не даешь команду, майор? — лязгая зубами, спрашивает Савелов.
Сарматов наклоняется к его уху:
— Пикнешь еще раз — завалю первым!.. — В голосе его слышится еле сдерживаемая ярость.
Савелов закрывает бледное лицо ладонями, а Сарматов ящерицей скользит в темноту.
А всадники между тем гонят коней все выше по склону. В крутом месте конь под первым всадником храпит, крутится на месте, несмотря на удары камчи, отказывается идти вперед. Под насмешки оставшихся внизу всадник возвращается назад. Но конь второго всадника легко преодолевает крутизну, несет своего хозяина к вершине по самой кромке нависшего над рекой обрыва. До вершины остается совсем немного, когда конь, захрапев, шарахается от куста, растущего между камней. Всадник камчой посылает его прямо на куст. Конь повинуется, но, едва его копыта взмывают над скалой, от куста отделяется черная тень. Блестит в лунном свете сталь ножа, в одно мгновение распоровшая конское брюхо. Проходит еще несколько мучительных секунд, в течение которых кажется, что ничего не происходит. Потом конь резко шарахается в сторону и вместе со всадником опрокидывается с обрыва в реку...
В воздухе повисает крик ужаса, затем слышится глухой удар... Оставшиеся внизу всадники закрутились на месте, загоношили, часто повторяя: шайтан, шайтан. Затем, как по команде, все бросают своих коней в воду. Выбравшись на противоположный берег, гонят их вперед по ущелью. И когда вдали стихает шум копыт, а по ущелью снова то там, то здесь начинают вспыхивать шакальи глаза, Сарматов недоуменно спрашивает Алана:
— Что их так напугало?
— Шайтан! — отвечает тот. — Это ущелье пользуется дурной славой — шайтан живет здесь. Он не любит, когда его тревожат, и не отпускает гостей живыми. «Духи» думают, что лошадь сбросил шайтан, а не ты, командир.
— Темнота средневековая! — смеется пришедший в себя Савелов. — Чурки немытые!
— Не возникай, капитан! — осаживает его Сарматов. — О чем они спорили, Хаутов?
— О том, шайтан-бала мы или нет, — отвечает Алан и поясняет: — Шайтан-бала — это дети шайтана.
— Ну, и на чем сошлись? — заинтересованно спрашивает Сарматов.
— Сошлись на том, что возникать из ничего, убивать много правоверных, красть американских полковников могут лишь шайтан-бала. А искать шайтан-бала бесполезно, так как им помогает отец их — дьявол. А если серьезно, — Алан сгоняет с лица улыбку, — их отряды рыщут по всем тропам, этот — один из них. Командуют всеми цэрэушники и пакистанцы из ИСА. Входы и выходы из всех ущелий перекрыты. За американца и за нас назначен бакшиш — миллион баксов...
— Миллион?! — вырывается у Силина. — Ты ничего не перепутал?..
— Я с детства на фарси говорю! — обижается Алан и продолжает: — Некоторые люди Наджибуллы тоже хотят этот миллион и обещают Хекматиару наши головы, если мы попадем к ним.
— «Восток — дело тонкое!» — вздыхает Бурлак. — Представляю, сколько русских голов они уже перетаскали Хекматиару!..
Встретившись взглядом с Сарматовым и тут же отведя глаза, Силин произносит:
— Ты был прав, командир!.. Этот американский пидор знает что-то такое, за что они готовы миллион выложить, лишь бы того, что он знает, больше никто не узнал.
— Прав-то прав, да кому от этого легче! — кивает Сарматов и трет виски: — «...Налево — засада, махновцы — направо!» И Хекматиар бакшиш хочет, и вояки Наджибуллы... Даже если мы с боем вырвемся из этой мышеловки — все равно к нему попадем...
— Насколько я осведомлен в оперативной обстановке, наши там, за хребтом, — показывает Савелов на залитые лунным светом заснеженные пики хребта.
— Там, — соглашается Сарматов. — Однако с таким грузом, — кивает на американца, — хребет нам не одолеть, мужики!
— Налегке могли бы! — произносит Савелов, неотрывно глядя в сторону американца. — Старик, — обращается он к Сарматову, — рано или поздно придется принимать кардинальное решение. А ему, — он кивает на американца, — все одно не выкарабкаться.
Сарматов молчит, только пристально смотрит на Савелова... Перед ним вновь покачивается на свинцово-серой воде льдина...
...Сарматов, Бурлак и Алан бегут по обрывистому берегу северной реки и кричат вразнобой:
— Не стреляй, Савелов, возьмем его!..
— Отставить!.. Не стреляй!..
— Возьмем!..
Лейтенант Савелов, бросив взгляд в их сторону, приникает к автомату.
— Приказываю — не стреляй! — кричит Сарматов.
Грохочет очередь. Зек на льдине, раскидывая по сторонам руки, валится лицом вниз, словно большая тряпичная кукла.
Трое на высоком берегу смотрят на уплывающую в хаос ледохода льдину, на белой поверхности которой черным крестом распростерта фигура человека...
* * *— Я тебе не старик! — зло усмехается Сарматов, в упор глядя на Савелова. — Мы с тобой соль пудами не ели! — И, силясь отогнать картины из прошлого, трясет головой.
— Прошу прощения, товарищ майор! — сухо произносит Савелов. — Но глупо рисковать лучшей в ведомстве спецгруппой. Тем более выполнить приказ она не может по не зависящим от нее обстоятельствам. В Москве, обещаю, я приложу все усилия, чтобы виновные были найдены и понесли наказание, какие бы звезды они ни носили.
— Красиво поет пташка! — усмехается Бурлак.
Игнорируя его, Савелов продолжает:
— Но, товарищ майор, как старшие, мы отвечаем перед командованием за... за сохранность группы.
— А перед тем, что здесь? — Сарматов показывает на грудь.
— Нравственно-эмоциональные сентенции к делу не пришиваются! — сухо парирует Савелов.
Бурлак бьет себя по коленям:
— Командир, вспомнил я, чем песня кончается!
— Песня?.. Какая песня? — не сразу врубается Сарматов. Потом понимает, что речь идет о той, недопетой на минном поле песне. — А ну!..
В дождях холодных нас скроет осень, В объятиях крепких сожмет Гулаг, Статья суровая — полтинник восемь, Клеймо навек — народа враг!..
Прервав пение, Бурлак хватает Савелова за плечо, выдыхает ему в лицо: — Уже и дело сшил, сука!.. Думаешь, военный прокурор не поймет, что мы тут не по паркету шаркаем, а войну пашем?!
— Тише на поворотах. Бурлак! — отстраняется от него тот. — И кстати. Я ни словом не упоминал здесь военного прокурора!
— А я научился понимать не то, что упоминают, а что хотят упомянуть! — Сплюнув, Бурлак отходит в сторону.
Алан панибратски бьет Савелова по плечу и, улыбаясь, говорит:
— Не нервничай, дорогой! Рожденный умереть от геморроя не отдаст концы на телке...
— Убери руки, старлей! — срывается на крик. Савелов и отталкивает Алана в сторону.
— Ну зачем так, дорогой? — не отстает Алан. — Если гора не хочет идти к Магомеду — на хрен такой гора!..
— Какой Магомед? Какая гора? — взрывается Савелов. — Вы что, все здесь с ума посходили?
— Почему посходили? Вот тот гора! — Алан показывает на хребет, тронутый первыми лучами солнца. — Если есть гора, дорогой, Магомед всегда найдется.