«Я решил пожертвовать собой, чтобы спасти остальных. Поверь, Рина, я решился на это не очертя голову, а лишь после того, как пришел к выводу: нейтринное излучение, возникшее при расщеплении кварков, опасно, но убедить в этом мир невозможно. Кто мне поверит, если нейтринное излучение сейчас уловить так же невозможно, как поймать в ладони лунный свет? Предположим, что я все же выступлю и скажу, что кварки нельзя расщеплять, по крайней мере до тех пор, пока не будет найдена защита от нейтринного излучения. А что скажут фабриканты оружия, жаждущие заполучить новый вид излучения, чтобы сделать лучеметы в тысячу раз смертоносней? Да мне тут же заткнут рот, объявят сумасшедшим, упекут в клинику. Что у меня за козыри в этой игре? До тех пор, пока физики научатся ловить нейтрино, может пройти немало лет.
Нет, рано расщеплять кварки. Общество, в котором я живу, еще не созрело для этого. Наука слишком зашла вперед. Наше общество безумно — оно может само себя уничтожить, люди торопливо хватаются за одно, другое, третье, не задумываясь о последствиях. Не знаю, как изменить общество. Я ученый, а не политик. Но все равно — в наше время преступно быть пассивным…» — Мне казалось, что для Ленца на всем белом свете существовала только физика, — задумчиво сказал Ардонис.
— Вы плохо знали его, Имант. Гуго всю жизнь был человеком с большой совестью, — произнесла Рина. — Он не мог без горечи говорить о загубленных душах Хиросимы, о японских рыбаках, попавших под радиоактивный пепел… Но Гуго всегда считал, что не дело физиков ввязываться в политику.
Ардонис разгладил ладонью конверт.
— Вы уверены, Рина, что Ленц поступил правильно? — спросил он.
— Не могу судить, но и осудить не в силах, — вздохнула Рина. — Но почему, почему он не открылся мне?
— Если бы Ленц открылся вам, случайно о его замысле могли узнать другие, и эффект свелся бы к нулю. Да и потом, разве могли бы вы сидеть, сложа руки, зная, что жизнь Гуго с каждым днем тает, как свеча?
— Не могла бы, — прошептала Рина. — Но остаток своей жизни я хочу посвятить делу, за которое погиб Гуго. Ни один человек на имеет права сидеть, сложа руки, и ждать, пока все полетит в тартарары.
Рина долго не решалась задать вопрос, мучивший ее. Наконец она спросила:
— Вы мне союзник, Имант?
— Союзник, — твердо ответил Ардонис.
— Я знала, — просто сказала Рина. — Но что же можно теперь сделать?
— Нужно, чтобы никто из физиков не сумел отыскать ключи, заброшенные Гуго Ленцем.
Рина бросила взгляд на Ардониса.
— А вам не жаль? — вырвалось у нее. Она понимала, чего стоила Ардонису эта фраза. Ардонису, для которого доселе не было ничего превыше научного честолюбия.
— Жаль, — ответил Имант, вцепившись в поручни так, что пальцы побелели. Помолчал и добавил: — У меня из головы не выходят слова Гуго о том, что цель науки — счастье людей. Иначе наука не нужна. Расщепленные кварки это страшная сила, вырванная из плена. Это оружие, равного которому еще не знал человек. Но как употребит он это оружие? И если ученому это безразлично, то он не ученый, а наемный солдат, ландскнехт, которому неважно, в кого стрелять — лишь бы деньги платили.
— Послушайте, Имант. Если бы Гуго пришел к вам и сказал, что кварки расщеплены, но тайна должна быть сохранена… Что Ленц облучился, но обнаружить излучение невозможно… Что эксперименты нужно прекратить, громогласно признать свою несостоятельность… Вы пошли бы на все это?
Ардонис покачал головой.
— Вы поверили бы Гуго? — спросила Рина.
— Нет. Я, пожалуй, решил бы, что доктор Ленц не в себе.
— И продолжали бы опыты?
— С утроенной энергией.
«Я мог бы прийти к Иманту и рассказать о моей безумно простой идее столкновении встречных пучков — приведшей к роковому результату. Нейтринное облучение? Но медики подтвердят, что я здоров. Ардонис — такой человек, который верит только машинам, приборам и объективным данным. Ардонис — фанатик науки, фанатик физики. Понимаешь, Рина, я даже не мог сослаться на Люсинду: где гарантия, что меня не обвинили бы в подтасовке, в том, что я заранее напичкал счетную машину собственной программой?..» — Я не все сказал вам, Рина, — произнес Ардонис. — Я ведь тоже получил фиалку.
— Вы?!
— Да.
— Давно?
— Незадолго до смерти Ленца.
— Что же от вас потребовал автор?
— Свернуть опыты. Уничтожить данные экспериментов. Направить армию физиков по неверному пути.
— И вы?..
— Я не из пугливых, — пожал плечами Ардонис.
— А какое время жизни отмерил вам… он? — запнулась Рина.
— Гуго оказался неплохим прогнозистом, — усмехнулся Ардонис, — он точно рассчитал, что если я не замедлю темпы, то решающий эксперимент смогу провести в середине августа. Так оно и вышло. Опыт прошел неудачно — без Гуго все у нас валилось из рук. Я был на волоске от гибели.
— И вы мне ничего не рассказали, — упрекнула Рина.
— Вам хватало и без меня, — махнул рукой Ардонис. — Между прочим, как это ни смешно, фиалка сослужила мне добрую службу: после того как я получил анонимку, полиция, кажется, сняла с меня подозрение в том, что я шантажирую Гуго Ленца.
— Гуго, Гуго… — тихо сказала Рина. — Я поняла: он просто не мог поступить иначе.
Имант повертел в руках конверт и произнес:
— Я долго не мог понять, куда запропастилось печатное устройство Люсинды. Теперь догадался: Гуго отпечатал на нем свои письма. А потом уничтожил это устройство. Видимо, бросил его в дезинтегратор.
Рина забрала письмо Гуго и спрятала его.
— Пора, — сказала она.
Они вышли из легкой кабинки на влажный асфальт, совершенно одеревеневшие от холода. За стеклом бара-автомата мелькнуло внимательное лицо.
Рина и Имант направились по аллее к выходу. Со всех сторон, нависая над маленьким зеленым оазисом, высились серые громады зданий, похожие на химеры. Кое-где, застилая соты окон, теснились облака, заблудившиеся в городских пространствах. Но над головой оставался клочок чистого неба, вечного сияющего неба, которое не могли закрыть самые высокие здания.
Имант думал о том, что Гуго Ленц умер не напрасно. Ценой своей жизни, история которой рано или поздно станет всеобщим достоянием, он приостановил лавину. А теперь дело его, Ардониса, принять эстафету.
Иван Ефремов Космос и палеонтология
На пороге космической эры, в эпоху бурного и пока еще слабо организованного развития науки, многие ее отрасли подвергаются переоценке. Не избежала общей участи и палеонтология. С первого взгляда трудно уловить связь между дисциплиной, извлекающей из земных недр остатки жизни давно прошедших времен, и устремляющимися в бездны космоса науками о небе и превращениях материи во Вселенной.
Ощущение грандиозной перспективы человеческих стремлений к познанию и возможностей, открывающихся в космосе, предчувствие встреч с братьями по разуму, контрастирует с утратой последних тайн нашей родной планеты, самые отдаленные места которой вскоре могут быть достигнуты лишь за немногие часы полета.
Становясь более взрослыми космически, мы начинаем понимать те величайшие трудности, с какими предстоит сразиться, прежде чем уверенно ступить за порог космоса, став сначала на ближайшие планеты нашего Солнца, а затем и отправиться к другим звездным мирам.
Этот этап, вероятнее всего, станет осуществимым лишь после прекращения бессмысленных войн и гонки вооружений, после объединения человечества в одну дружную семью на планете, уже небольшой при современных средствах передвижения и связи.
Какому искателю знания, не говоря уже о нас, палеонтологах и геологах, не хочется помечтать о тех интереснейших последствиях, какие отразятся на всех разделах науки, философии и индивидуального миропонимания после осуществления палеонтологических раскопок на Марсе, Венере или, скажем, на планете 61 Лебедя!
Даже если планеты окажутся необитаемыми, то, может быть, пласты горных пород на их поверхности сохранят остатки когда-то бывшей и исчезнувшей жизни. Мы прочтем ее трагическую историю, заставив омертвленный мир раскрыть катастрофу, стершую живую материю с планеты.
На обитаемых, но не населенных разумными существами планетах мы, изучив древние окаменелости в ее недрах, сможем понять причину, по которой мысль не вспыхнула в этой точке пространства, и яснее представить себе закономерности ее возникновения из неживой материи.
Что касается миров, где разум создал уже цивилизации одного с нами уровня или даже более высокие, то их обитатели, без сомнения, сами проникли в глубь своей предыстории и при контакте с нами покажут весь путь исторического развития жизни, приведшей к возникновению интеллекта, познающего природу и себя и открывающего законы, ведущие Вселенную сквозь время.
Есть возможность, что мы увидим эту историю раньше, чем сами начнем раскопки на планетах других звездных светил. В своем фантастическом романе «Туманность Андромеды» я высказал предположение о развитии коммуникаций с другими мирами путем передачи изображений от одной населенной планеты к другой в «Великом Кольце» разумного общения. Позднее эту же точку зрения выразил Фред Хойл в своих популярных лекциях «О людях и галактиках» в 1964 году.
Коммуникации с помощью волновых колебаний, движущихся со скоростью света, осуществить безусловно легче, чем звездолетам выйти в бездны космического пространства, поэтому мне кажется, что мы сначала именно так встретимся с братьями по разуму.
Однако существуют ли они, эти братья? Каковы вообще могут быть жизненные формы не только на планетах отдаленных звезд, но и на соседях Земли по Солнечной системе? Не окажутся ли эти виды жизни настолько непохожими на наши, земные, что даже если они будут разумны, мы никогда не найдем и тем более не поймем друг друга?
Традицией, установившейся в науке первой половины нашего века, когда появился серьезный интерес к экзобиологии (т. е. биологии внеземной), был негативный ответ на все три вопроса. Тысячелетия антропоцентризма еще слишком глубоко пронизывали подсознательную сторону научного мышления, чтобы человек мог осознать сущность бесконечности пространства и времени и понять, что, признавая невообразимую глубину материального космоса, нельзя не допустить существования бесчисленных центров жизни.
Астрономам, подобно Д. Джинсу, утверждавшим, что появление планетной системы у звезды представляет собой редчайший случай, вторили биологи и палеонтологи, которые, как, например, Дж. Симпсон, считали появление жизни на любой планете, тем более жизни разумной, из ряда вон выходящей случайностью, вероятность повторения которой практически равна нулю.
Небывалый подъем научных исследований в 50-х и 60-х годах нашего века существенно изменил прежние представления. Чтобы избежать подробностей, могущих нас отвлечь от стержневой темы, скажу лишь, что самым, пожалуй, главным в современной науке является убедительно доказанная величайшая сложность мира и происходящих в нем явлений. То, о чем в начале века говорили лишь философы-диалектики и, прежде всего В. И. Ленин, теперь стало зримо каждому любознательному человеку. К тому же пришло понимание диалектического хода природных процессов — противоположных причин, приводящих к одинаковым следствиям. Однолинейная логика рассуждений сторонников уникальности жизни и человека как ее высшей мыслящей формы опрокинута лавиной новых открытий.
Мировоззренчески уникальность земной органической эволюции порождала печальное чувство беспредельного космического одиночества и (если оставаться последовательным материалистом) бесцельности существования жизни. Как всегда бывает при недостаточной зрелости концепции, она смыкалась с религиозным антропоцентризмом, рассматривающим человека как единственное в мире порождение божественной мысли.
Первый основательный удар концепциям уникальности нанесла еще в прошлом веке астрофизика, неоспоримо доказавшая, что вселенная повсеместно, даже в самых отдаленных, едва достижимых для наших приборов участках пространства, состоит из девяноста двух основных кирпичей-элементов. Количественное отношение этих «кирпичей» показывает колоссальное преобладание одних элементов, таких, как водород, гелий, кислород, кремний, железо, и поразительно малую роль других. Мы еще не объяснили причины этого явления и лишь догадываемся, что эти элементы как формы существования материи являются универсально устойчивыми в наиболее часто встречающихся фазовых условиях. По-видимому, распределение и элементарный состав гигантских скоплений вещества в космосе не случайны.
Даже рассуждая априорно, девяносто два элемента Вселенной ограничивают набор возможных альтернатив в энергетике и временной протяженности живого вещества. На самом деле, жизни приходится выбирать не из девяноста двух, а из гораздо меньшего количества элементов, не больше десятка. Поэтому главные ступени, восходящие к высоко организованной жизненной форме, неизбежно должны быть жестко сужены. Это обстоятельство, лимитируя химические основы жизни, как будто препятствует частоте ее повторения. Это могло бы быть, если бы жизнь, наблюдаемая нами на родной планете, не использовала бы химически как раз наиболее распространенные элементы космоса. Весь круговорот жизни ограничен кругом элементов, составляющих более 99 % вещества Вселенной.
Дальнейшие успехи астрофизики опровергли уникальность Солнечной системы и показали, что планеты у звезд не так уж редки, а в аспекте бесконечности их число во Вселенной может быть чрезвычайно велико. Выявились закономерности в составе планетных атмосфер и их изменения во времени.
По-видимому, первичные атмосферы планет состояли из толстой оболочки легких газов и походили на атмосферы, наблюдаемые у больших планет Солнечной системы — Юпитера, Сатурна, Урана и Нептуна. Утечка водорода, метана и аммиака в космическое пространство под действием лучевого давления и солнечного нагрева в конце концов, как это было на Земле, позволило солнечной радиации проникнуть в воды океана и на поверхность планеты, создавая условия для фотосинтеза и затем — для накопления свободного кислорода. В то же время первичная метаново-аммиачная атмосфера, насыщенная электричеством, при разрядах молний могла продуцировать аминокислоты — эти первичные молекулы жизни. По другим взглядам, на заре существования земной атмосферы она имела значительное содержание цианистого водорода, также способствовавшего частому возникновению протоорганических соединений. Дальнейшая эволюция атмосферы под влиянием развития растительной жизни — это накопление свободного кислорода вместе с утоньшением воздушной оболочки.
Таким образом, суммирование данных геофизики и астрофизики позволило говорить о некоем едином первоначальном типе планетных атмосфер, ничем не мешающем возникновению жизни.
Уточненные данные о возрасте нашей планеты значительно увеличили прежние цифры. Есть основания считать, что возраст пород, слагающих древнейшие материковые щиты, порядка 5–6 миллиардов лет. После этого неудивительным было открытие в древних осадочных породах материковых щитов, в частности южноафриканского, явственных остатков жизни, имеющих возраст около 2,5 миллиарда лет. Нет сомнения, что первичное появление начальных форм жизни совершилось еще раньше.
Чудовищная продолжительность первичных этапов развития жизни на Земле позволяет понять, как могло возникнуть то поразительное усложнение органических структур, которое необходимо для существования даже простейших организмов. Вместе с тем древность жизни свидетельствует о несокрушимой устойчивости процесса во времени и столь же неуклонной его направленности на усложнение и усовершенствование биологических механизмов.
Еще одно из важнейших открытий второй половины века — кибернетика вместе с теорией информации — сокрушило последние крепости антропоцентрического мышления.
Даже первые попытки создания саморегулирующихся и самосовершенствующихся систем позволили представить историческое развитие наиболее сложных животных форм. Вычислительные машины — компьютеры — приблизили нас к пониманию действия мозга и накопления в нем индивидуальной информации, а также впервые дали законченно материалистическое объяснение инстинктам и рефлексам как информации, накопленной в течение исторического развития и закрепленной в наследственных механизмах. Вне всякого сомнения, во Вселенной действуют одни и те же законы нервной деятельности, по которым идет накопление информации и компьютерное действие мозга.
Фред Хойл обратил внимание на тот немаловажный факт, что вся информация, необходимая для построения такого наисложнейшего существа, как человек, собрана в единственной клетке объемом немного больше 15 кубических микронов, состоящей почти целиком из ядра (ДНК), какой является сперматозоид. Очевидно, если «упаковка» и сохранение этой информации достигли такого совершенства, то трудно допустить возможность систем, значительно более совершенных химически. Ясно, что мы имеем дело с одним из лучших достижений эволюции, несомненно использованным в главном потоке жизни во Вселенной. Поэтому, уверенно заключает Хойл, формы жизни на других планетах близки к земным.
Новейшие открытия точных наук и их применение в биологии подводят нас к представлению о жизни как неизбежной стадии развития материи везде, где для этого существуют подходящие условия и, прежде всего достаточная длительность и постоянство этих условий. Великое множество планет во Вселенной подразумевает возможность обилия населенных миров, а то, что мы узнали о механизмах регулировки и управления, заставляет думать, что появление мысли, разумных существ есть также неизбежное следствие длительного развития материи.