– Продвинемся в глубь дома, – сказал Каледин. – У Снежина ракета; когда надо, подадим знак, чтобы пускал.
Он выглянул в коридор с анфиладой. Коридор был пуст. В доме осталась только одна пулеметная точка, два расчета были уничтожены. Теперь восточная сторона помещичьего особняка полностью вышла из-под контроля власовцев. Но Каледин не спешил подавать «маячок» Снежину, у которого была сигнальная ракета для общей атаки.
– Пошли, – сказал он Солодкину.
Они медленно двинулись вдоль стены по коридору. Некоторые двери были выломаны, открывая вид на сломанную, набросанную единой грудой мебель. Но в комнатах уже никого не было: совершенно очевидно было, что все власовцы, не желая дробить свои силы, засели в правом крыле дома.
Без единого выстрела Каледин и Солодкин дошли до огромного парадного зала, который в далекой жизни использовался, верно, для званых вечеров, для танцев, для постановок домашнего театра. Теперь в центре гулкого зального пространства дымился недавно затушенный костер, в воздухе стоял запах гари и свежего пороха, а на выкорчеванной из потолка огромной люстре, валяющейся на полу, какие-то аккуратисты развесили комплекты своей формы.
Да так за ней и не вернулись.
Каледин на пробу сунул в дверной проем зала свою каску. Сразу же грянуло два выстрела, и каска поскакала по полу.
– Эй, вы! – насмешливо крикнул Каледин. – Вылезайте, отстирали немцам подштанники, будет с вас! Пора бы и подыхать уже!
– Тебя, красная сволочь, не спросили! – тотчас же ответили ему. – Сиволапые гориллы! Сам живешь, как скот, и других хочешь заставить жить так же?
– О, да мы идейные? – поинтересовался Каледин и, выставив автомат, дал очередь наугад, вслепую.
Вклинился чей-то высокий баритон, в котором звучали сардонические нотки:
– В Совдепии разрешили говорить? Какой бодрый голосок у этого колхозника проклюнулся! Какие слова знаем: «идейные»… У батьки Сталина в родном селе, поди, только мычал. Так вот, животное! Мы – Русская освободительная армия и воюем против большевистского режима, понятно тебе, скотина? У всех нас был шанс. Мы им не воспользовались. Теперь опять будем гнить – каждый в своей канаве: мы – в расстрельной, вы – в гулаговской.
По едва различимым интонациям этого голоса Илья различил, что оратор напоследок хорошо выпил.
– Наверно, чтобы не страшно было умирать, отхлебнули прекрасного немецкого шнапсу, господин «освободитель»? – проговорил он на очень недурном немецком языке. – Я, наверное, вас разочаровал, что говорю еще на каком-то языке, кроме русского матерного? Думаю, немецкий вам как-то приятнее. А теперь – пора закругляться, – добавил Илья по-русски и бросился в зал. Хлестнули пули. Перекатившись через голову и преодолев в одну пробежку несколько метров до наваленных в кучу ломаных стульев, Каледин дал ответную очередь. Власовцы окопались за колоннами. Один из них, неосторожно выглянувший, получил пулю точно промеж глаз.
Где-то там, снаружи, начался бой. Наверно, капитан Санаев двинул своих бойцов на особняк, не дожидаясь сигнала – в расчете на форс-мажор. То, что огню наступающего советского батальона отвечала только одна пулеметная точка, быстро подтолкнуло капитана Санаева к верным решениям. В частности, к тому, что атаковать следует с восточной стороны…
В большом зале особняка были свои расчеты. Перестрелка шла минут десять. Судя по всему, боеприпасы истощались и у той, и у другой стороны. Наконец высокий баритон, с которым Каледин уже вступал в перепалку, произнес:
– Я слышу, товарищ колхозник, что у вас и у вашего напарника тоже кончаются патроны?
– Тоже! – за Илью выкрикнул Солодкин и разрядил остатки магазина в колонну, из-за которой и звучал этот голос.
– Тогда предлагаю честный рукопашный…
Из-за колонн вышли четыре власовца. Один был в кителе майора РОА, остальные – просто в черных рубахах с трехцветными нашивками. У майора был пистолет, остальные были вооружены только «золингеновскими» боевыми кинжалами. При виде противника а главное, отличных кинжалов у большого любителя трофеев Солодкина загорелись глаза:
– Смачно, а, Илюха? – кивнул он. – Знатная сталька. Мне бы такой кинжал, и с войны не стыдно возвращаться. А если снова закроют, пацанам похвастаюсь.
– Ты где сидел-то? – шепотом спросил Каледин.
– А-а… На Колыме. То есть – и там тоже. Жизнь у меня веселая, а у тебя, я видел, тоже!
Вне всякого сомнения, Солодкин имел в виду татуировки Каледина, истолковать которые неоднозначно едва ли было возможно.
Майор Гоген, увидев перед собой только двух советских солдат, произнес:
– Вот как? Маловато что-то…. Ну, господа, не обессудьте.
Он поднял пистолет и трижды выстрелил в Каледина и Солодкина с двадцати метров. Стрелял майор, конечно, неплохо, но вот только и наши солдаты не питали никаких иллюзий по поводу «честного рукопашного боя» – как только увидели пистолет в руке Гогена. Поэтому они ничком бросились на пол, а Солодкин успел еще метнуть складной охотничий нож, который он всегда брал с собой на вылазки. Бросал он лучше, чем господин майор стрелял: клинок засел в плече Гогена, и пистолет с расстрелянной уже окончательно обоймой выпал из его руки.
– Вот теперь можно и на ножичках переведаться, – сказал ефрейтор Солодкин. – Я вас, господинчики, не предупреждал, что в моем родном городке шпана таким, как вы, сначала глаза выкалывала?
И он вытянул откуда-то заточку, с легкостью фокусника подменив ею использованный уже охотничий нож.
– Да я таких, как ты, в ГУЛАГе душил не передушил. Ножичком он… глаза, – низким голосом, с оттяжкой в хрип, ответил один из власовцев, приземистый, с отталкивающей звероподобной физией. Илья очень живо представил его в сбруе вертухая и подумал, что подбор кадров в РОА еще тот…
– Вот и ладненько, – ответил Солодкин и, нисколько не смущаясь численным преимуществом власовцев, бросился на ближнего к нему, невысокого, верткого, жилистого. Тот, однако, сумел парировать выпад ефрейтора и отбросить его на пол.
Солодкин же взлетел, как подброшенный пружиной, скаля редкие зубы. По его рассеченному запястью текла свежая кровь. Не любил он проигрывать… Но «переведаться на ножичках» с обидчиком ему не довелось: на него напал звероподобный власовец, похожий на вертухая, а на деле оказавшийся простым уголовником. Нашла коса на камень: в мирное время ефрейтор Солодкин тоже сделал две ходки по мелкоуголовным статьям…
Майор Гоген еще стонал и вытаскивал из плеча ножичек Солодкина, а Илья уже поравнялся с ним и, поменяв хват, вогнал тому в шею нож. Власовец упал на колени, зажимая забившую из раны фонтаном кровь, а потом растянулся и наконец затих. Но за конвульсиями его никто уже не наблюдал. Второй власовец, рослый, судя по всему, прекрасно обученный, схватился с Калединым, в то время как Солодкин дрался с вертухаем. Третий офицер РОА аккуратно засучивал рукава своей черной рубахи и сквозь приспущенные веки наблюдал за Калединым. Он хотел что-то сказать, но удержался. Он стиснул в руке кинжал. В этот момент Каледин пропустил сильный удар и грохнулся на спину. Рослый власовец коршуном налетел сверху, однако Илья встретил его выпадом левой ноги и ловко перекинул через себя, а сам вскочил на ноги.
Все-таки было у него особое чутье. Потому что почувствовать, что точно между лопаток нацелен кинжал, попавший в умелые, очень умелые и быстрые руки, – не всякому дано. Он успел – пусть и не молниеносно уже, как в самом начале боя, – развернуться – и оказался лицом к лицу с капитаном РОА Ипатовым. Тем самым, что наблюдал. Тем самым, кто несколькими минутами назад вступил в словесную перепалку с Калединым.
– Ну, здравствуй, Илья, – сказал изменник родины, Леня Ип, своим баритоном. – Вот так и довелось свидеться.
Каледин замер. За его спиной поднимался недавний его противник, по левую руку ефрейтор Солодкин вогнал заточку, как и обещал, точно в глаз приземистому звероподобному власовцу, уравняв численность сторон. Каледин смотрел на Леньку Ипатова, на старого своего интернатского приятеля-товарища, с которым вот так оказался по разные стороны баррикад. И это уже не исправить, как в юности.
– А что ты так удивился? – спросил Ип. – Удивляться должен я, и удивляться тому, что ты воюешь за Совдепию. Ты, которого она закатала в ГУЛАГ. Ты, человек, который должен жить совсем по-другому.
– Вот я и живу по-другому, – тихо ответил Лед.
– Знаю я твое другое. Вон татуировки просвечивают из-под гимнастерки… Лагерник ты. Уголовник. Но главное – даже не в этом. Я считал тебя умнее, Илья. Когда-то ты был лихим парнем. Я думал, ты далеко пойдешь. Это ли тебе надо – сражаться за власть, которая тебя и не поблагодарит даже? Видишь нашивку на моем плече? Трехцветный флаг старой России? По всему выходит, Илья, что ты воюешь против своего прошлого. Хотя нет, – вдруг крикнул Ипатов и поднял кинжал, – ты воюешь против своего будущего! Что тебя ждет? Даже если ты уйдешь живым из этого дома, а я останусь здесь навсегда – что?.. Приедешь после войны домой – если, конечно, победишь – и айда в лагеря лет на двадцать пять! Зачем тебе все это?
– Наверно, зачем-то нужно, Леня, – сказал Каледин. – Зачем-то нужно, если я, человек с фамилией, происхождением – да и что греха таить, убеждениями белогвардейца! – воюю против тебя. Что-то есть… Тут я пошел даже против своих: ворам нельзя брать в руки оружие на стороне государства. Хотя какие они свои?
– Ну, скажи! – широко осклабился Ипатов. – Скажи красиво и с пафосом, что ты воюешь не за Сталина, не за Советскую власть, а за Россию, и не за кровавый режим, а за родину. Так, да?!
– Ты сам все сказал, – отозвался Илья и, бросившись на Ипа, одним ударом сбил и перевернул того на живот, а вторым взмахом руки вогнал нож по рукоятку под левую лопатку власовского капитана. Ипатов затрясся всем телом, попытался перевернуться и лягнуть Каледина левой ногой, однако ему удалось только лечь на бок. Он тяжело дышал, из угла рта выбивалась тоненькая струйка крови. Каледин смотрел и ждал, пока он сподобится что-то выговорить – а ведь тот явно что-то хотел сказать. И все-таки сказал:
– Дурак ты… Илюша. Рано… рано меня убил. А ведь я… мог бы тебе сказать, кто… кто на самом деле… завалил… Леву… Па-лив… Там на самом деле… все было по-другому… ты даже представить себе не мо… Лагин… он… ты…
Каледин не думал, что он еще способен на такие сильные эмоции. Его как молнией прошило. Его затрясло, как мальчишку. Сразу – живо, как вчера – вспомнился мокрый двор, тело с беспомощно раскинутыми ногами в желтых ботинках, выстрелы, крепкие руки, держащие предполагаемого убийцу, губы Альки, произнесшие это жестокое: «Не верю!» Каледин упал на колени рядом с дергающимся Ипом и, схватив того за плечо, рявкнул:
– Ну, ты! Хоть перед смертью побудь человеком! Облегчи душу… Ну? КТО?!
Тот раскрыл в рассеянной ухмылке длинный язвительный рот. У него стекленели глаза. Зубы были в крови. Было ясно, что Ленька Ип уже никогда не развяжет свой длинный язык.
Каледин выпустил плечо Ипа и сел на пол. Всю хмельную радость от выигранного боя, от взятой крепкой позиции врага смахнуло черным крылом прошлого. Как там сказал Леонид: «По всему выходит, Илья, что ты воюешь против своего прошлого»? Так?
В то же самое время и ефрейтор Солодкин разделался со своим противником и сразу же забрал трофейный «золинген», чем, по выражению его плутоватой физиономии, был доволен куда больше, чем удачей в бою.
И тотчас же в зал ворвались бойцы под командованием капитана Санаева. Он увидел поднимающихся с пола Каледина и Солодкина. Он еще успел увидеть, как дважды дернулся перед смертью изменник Ипатов. Капитан Санаев обнял своих героев и сказал:
– Спасибо, ребята. Ну… Родина вас не забудет! А я буду ходатайствовать о вашем награждении!
…Родина действительно не забыла Илью Каледина. Он еще успел взять Берлин. Еще успел вернуться в праздничную, светящуюся от салютов и счастья Москву, но уже не успел посетить Желтогорск, в котором не был много лет: в августе 1945 года он был арестован, судим и отправлен куда надо. На этот раз – на Север.
Ефрейтора Солодкина эти милости системы, кажется, тоже не обошли стороной.
8. Теплоход «Сталин», Северный морской путь, апрель 1946-го
Все заключенные, которые имели глупость сесть в трюм, задохнулись. Все до единого. Конечно, никто не спрашивал их, прежде чем согнать ударами прикладов в трюмное помещение, а остальных распихать по иным отсекам огромного корабля. Капитан корабля и начальник партии зэков были в бешенстве.
– И что я теперь отвечу, если дадут телеграмму из Управления лагерей? – орал доблестный морской волк. – Что у меня трюм вообще не рассчитан на перевозку людей и что все там могут задохнуться? Разве и до того, как отправиться в рейс, это не было известно? Лучше б я уголовников туда загнал, этим тварям все равно – чем раньше подохнуть, тем лучше! В прошлый раз вон возил этих «расписных» на Колыму, так у меня двадцать человек животы себе вскрыли, чтобы не ехать! Это они на Сахалине нахватались… самураи, мля! Все эти «пацаны» да «фартовые» – одна сволочь, один другого гаже!
Начальник партии попросту промолчал. Он не сказал, что могло было быть еще хуже, если бы не несколько активных заключенных, которые предупреждали своих товарищей о том, что им под любым предлогом следует отказываться от загрузки в трюм. В результате туда затолкали самых слабых и безответных, и страшный механизм естественного отбора, отшлифованный подогнанным под нужды времени ГУЛАГом, сработал.
В палубных помещениях корабля, где находились выжившие заключенные, шла совершенно иная дискуссия. Особо жарко было в боксах у урок. Уголовным, в отличие от многих политических, отчего-то было разрешено фактически свободно передвигаться по всему кораблю, за исключением охраняемых помещений, и оттого вечером на палубе можно было стать свидетелем интереснейших сцен, в которые только в редчайших случаях вмешивалась охрана. Охранники тоже люди, плавание было длинным и скучным, а уголовники закатывали целые концерты «блатной» музыки. Иной раз они состояли не только из веселых блатных песен, но и забавно смотрящихся со стороны стычек.
Конвой сгонял уголовных с верхней палубы только на ночь. Но до ночи еще нужно было дожить. В особенности когда на одном корабле с тобой, бок о бок – никуда не деться с корабля в ледяной Арктике – плывут такие люди, как знаменитый в уголовном мире вор Мастодонт. Блатные звали его Большой Маст и уважали за громадную физическую силу, за бесстрашие и еще за то, что он ревностно чтил воровские законы.
На четвертый день плавания Большой Маст решил сыграть в карты и выбрал себе в партнеры расторопного кавказского вора по прозвищу Гавана и еще одного, которого свои звали Солод. Отказываться от игры в компании такого уважаемого человека, как Большой Маст, естественно, никто не стал. Блатные сгрудились вокруг стола, предвкушая большую игру. «Буру» Мастодонт отверг и заявил, что будет играть в «двадцать одно» на деньги и пайку. Хотя на пайку играть и было запрещено блатными же законами. Но это был не единственный закон, который чуть погодя нарушил Мастодонт… За тем, чтоб никто не передергивал, не тянул из рукава и вообще не смел плутовать в игре со своими, должны были следить два других уважаемых человека – Лед и Саня Кедр. «Встать за игрового», как говорили сами блатные. Кедр ехал из Таганской тюрьмы, где он просидел последние три года, а вот Лед присел недавно: рассказывали, что он умудрился свинтить в третий раз – теперь уже со строительства Волжской железнодорожной рокады – и продержаться в бегах аж до окончания войны, но неудачно влетел в блудняк в Златоглавой нашей, где столько соблазнов. О своих подвигах Лед предпочитал не распространяться, по собственному опыту зная, что его биографию прекрасно напишут и без его участия.
Большому Масту не везло. Его круглое обрюзгшее лицо все чаще колыхалось от раздражения, а тонувшие в складках маленькие черные глаза вспыхивали злобой. Зато отличная карта шла у Солода. Он уже выиграл у Мастодонта все его деньги и теперь покушался на личный номерок для получения пайки. Саня Кедр шепнул Солоду, чтобы тот не очень расходился, потому как Мастодонт – вор авторитетный, а Солода мало кто знает, так как он человек относительно новый. Но тот оказался парнем азартным и уже поймал кураж, поэтому только отмахнулся.
Хитрый же Гавана, которому «не так везло», проиграл немного денег, по согласию Большого Маста из игры вышел и из участника удачно стал зрителем.
– Млядский череп! – выговорил Мастодонт. – Это что же такое? Вообще не в масть. Перебор!
– Может, хорош шпилить, а? – сунулся к нему Саня Кедр и оглянулся на Льда: – А? Ты как?
– У него самого котел на плечах варит. Пусть и решает, – хладнокровно ответил тот, скрестив руки на груди.
– Играю!
– Что ставишь? – поинтересовался Солод. Ефрейтор Солодкин, а это был он, любил риск еще с фронта, и уступать какому-то жирному вору, который всю войну просидел в тылу и нажрал себе ряшку, а вместе с ней увесистый авторитет, ему было не с руки.
Каледин не стал останавливать Солодкина. Он питал уважение к этому отчаянному человеку, который единственный из всех на этом корабле знал, ГДЕ находился в годы войны вор по прозвищу Лед. С некоторых пор Илья верил в судьбу и считал, что, если она свела его с Солодкиным и здесь, на каторжном пароходе «Сталин», – значит, так тому и быть и не надо вмешиваться в ход событий. Карточная игра Солода с Мастодонтом вполне соответствовала понятию «событие, которому не следует мешать».
– Что ставишь? – повторил Солод, улыбаясь.
– Че ты лыбу тянешь? – недовольно выговорил Мастодонт. – Ты так еще фуфлыжника во мне увидишь, которому нечего ставить или который долг не может вернуть! Играем в «три звездочки»!
– Эх ты… – уронил Саня Кедр. Второй «игровой», Лед, промолчал. Мало кто из собравшихся не понял, о чем идет речь. Еще со времен сахалинских каторжников «тремя звездочками», или «тремя косточками», называлась такая игра, где ставкой была жизнь. С той только разницей, что традиционно играли на жизнь самих игроков, а Большой Маст, кажется, собирался сделать ставкой жизнь совершенно постороннего человека. И никто не сомневался, что такие правила игры будут приняты. Мастодонт прищелкнул пальцами, и тотчас же двое урок приволокли откуда-то из притрюмного помещения до смерти перепуганного сонного человека. Он не очень-то понимал, с какой целью он здесь и что будет дальше. Мастодонт спросил: