Вуглускр снял корону и положил ее перед собой.
– Заходи, сынок, ты здесь почти как дома. – И царским жестом он указал на второй трон, поменьше и попроще, потому что золото на нем все–таки было видно.
Филипп сел.
– Второй час, между прочим, – сказал Вуглускр. – Ты опоздал на три часа. Не подумай, что я придираюсь, просто констатирую.
Филипп ответил не сразу.
– Вуглускр, я хотел к вам обратиться…
– Говори.
– Я хотел спросить: что случилось с маяком?
– С каким маяком? – удивленно переспросил финансист.
– С тем, что на острове. Вы помните?
– На острове? Ах да! Его же снесли лет пять тому назад по приказу генерала. Зачем тебе это?
Филипп ничего не ответил. «Пять лет…» Впрочем, ничего удивительного в этом не было: с тех пор, как Ада его оставила, Филипп постарел как раз на пять лет. Он сгорбился и приготовился слушать.
– Я тебя вызывал, – сказал Вуглускр.
– Вы меня вызывали… – не глядя на него, медленно проговорил Филипп.
Вуглускр почесал макушку, снял парик, открыл сзади черепную коробку и на ощупь подкрутил в ней винтик. Он немного разболтался. Благожелательно улыбнувшись Филиппу, магнат снова надел парик.
– Речь идет о тебе.
– Обо мне?
– И о Матильде, разумеется.
– Уже не идет, – сказал Филипп.
Вуглускр сильно удивился:
– Как так?
– Мы расстались, – Филипп поднял глаза. – Вот, собственно, и все.
Вуглускр напряженно думал.
– Так, – сказал он. – Мы – это кто? Она с тобой или ты с ней? И как это могло случиться, что я до сих пор ничего об этом не знаю?
– Не знаю, – сказал Филипп, опустив голову.
Ответ привел Вуглускра в ярость.
– Ты ее бросил? Ты посмеялся над ней? Ну, берегись! А! Я понял. Я понял! Ничтожество! Ответь: ты ее оставил? Ты причинил ей горе? Она была совсем не веселая эти дни. Конечно, то есть наоборот: она была такая радостная! Я всегда говорил: зачем он ей? Она его бросила. Ну да! Умница! Моя дочь!
– Я… – сказал Филипп. Во рту у него пересохло. – Я сам виноват в том, что произошло.
– А вот это уже мне решать, – возразил Вуглускр. – Что именно произошло?
– Я полюбил другую, а она меня оставила, – с ужасающим равнодушием сказал Филипп. – Мне очень жаль, поверьте. Я не заслуживаю вашей… вашей дочери.
– Ты… Он! – заговорил Вуглускр в каком–то экстазе, указывая на Филиппа. – Послушайте, что он говорит! Да как ты смел, жалкое отродье? Моя дочь! И ты! Что ты возомнил о себе? Да как… как ты вообще смел? Ты бросил ее? Ответь! Ты ее бросил? Да как…
– Я его бросила, – прозвенел голос Матильды. – Он недостоин меня.
Вуглускр подскочил на месте. Она вошла незамеченной через потайную дверь, предусмотренную Вуглускром на случай бунта нерасстрелянных сотрудников. Филипп поднял глаза. Нельзя было решить, кто бледнее: Матильда или он.
– Я рассталась с ним, – проговорила Матильда, держась очень прямо и глядя мимо него. – Он не подходит мне. Ты был прав, папа.
– Конечно! Я всегда прав! – обрадовался Вуглускр. Он кинулся к дочери и поцеловал ее. Неожиданно радость его прошла.
– Послушай, – заговорил он подозрительно, – что он еще тут плел, а? О какой–то девушке? А? Дочурка…
– Не обращай на него внимания, папа, – отпарировала Матильда. – Наверное, он немного двинулся после моего отказа. Ты же знаешь, он всегда был того.
– Да, – сказал Филипп, – это верно.
Вуглускр, поняв, что Филипп больше не дорог его дочери, обрел всю свою наглость.
– Сумасшедшим не место в нашем доме! – заявил он. – Прочь! Убирайся!
Филипп поднялся. Вуглускр напирал на него, толкая к выходу. Матильда подошла к дверям, которые мягко разъехались.
– Вон! – визжал Вуглускр, беснуясь и топая ногами. – Вон!
– Мне жаль тебя, – сказала Матильда тихо Филиппу, когда он проходил мимо, – тебя никто больше не полюбит.
Она хотела сказать «как я», но вовремя остановилась. Ни к чему эти ненужные признания.
– Да, ты права, – сказал Филипп. На лице его застыла потерянная улыбка, от которой Матильде хотелось его ударить. Но, по правде говоря, ей хотелось плакать.
– Вон! – заорал Вуглускр. – Выпроводить его! Прочь из моего дома!
– Я счастлив до отвращения, – сказал Филипп.
На зов хозяина явились химеры. Обернувшись не девушками, а атлетами с мощными бицепсами, они грубо вытолкали Филиппа и вышвырнули его из дверей. Впрочем, юноша не чувствовал ни малейшего огорчения. Если бы небо обрушилось на него в этот миг, значит, так и должно было быть, потому что Ада ушла.
Окна небоскреба мягко светились, и за одним из них успокоившийся Вуглускр изучал протокол допроса, полученный накануне. Напротив него стоял, почтительно вытянувшись, мышкетер.
– Как! Неужели он?
– Так точно, ваше жестокосердие.
– Не могу поверить! Куда же мы смотрели? Надеюсь, сведения точные?
– Грабитель клянется, что все это правда. Он видел все это своими глазами и готов в любой момент выступить свидетелем.
– Да, – бормотал Вуглускр, – да. Фиалковые глаза, одуванчиковая голова. И кто? Подумать только!
Он повернулся (трон был вертящийся, по последней моде), и на столе перед ним возник светящийся экран.
– Роту мышкетеров ко мне, срочно. Полная боевая готовность, чрезвычайное положение.
Сон тридцать четвертый
Гремя новенькими сапогами и звеня золочеными шпорами, рота мышкетеров прошла по улице и по человеку, лежавшему на ней без движения. Человек этот при пересечении его тела солдатами не издал ни звука, из чего мышкетеры единогласно заключили, что он мертвый, и оставили его в покое. Если бы он был живой, ему пришлось бы много хуже.
Филипп поднялся, когда мышкетеры исчезли из виду. Он с горечью убедился в том, что все его члены целы, не считая нескольких, не столь важных для жизнеобеспечения. Глупо же переживать из–за нескольких позвонков и ребер, когда их у тебя несколько десятков. Филипп вовсе не был жаден, к тому же при мысли, что его выставили из магнатского дома, он испытал невыразимое облегчение, заставившее его забыть о боли. Черные тучи закрывали солнце, но и дождь, и снег перестали. Откуда–то доносились глухие удары пушек, которыми разгоняли облака. В небе не пролетало ни одной машины: из–за погодных условий все трассы в Городе были перекрыты. Филипп вызвал по наручному видеотелефону свой истребитель, но ответа не получил. До хрустального дворца оставалось часа полтора ходу, и только теперь Филипп заметил, что неимоверно устал.
Угрюмый небоскреб нависал над ним, как надгробный памятник. Филипп зашагал прочь, но силы его иссякли уже через несколько минут. По пути молодой человек завернул в кафе, где ему подогрели мороженое. Продавщица показалась ему симпатичной, и впрямь, для автомата она была недурна. Фаэтон расплатился и вышел; спешить ему было некуда. На остановке везделетов не было ни одной живой души. Филипп сел на скамеечку; вокруг него царила гулкая, звенящая тишина, и в этой тишине он искал ответы на свои вопросы. Он был глубоко несчастен и погрузился в свое несчастье, как в море, в подробностях вспоминая улыбку Ады, смех Ады, глаза Ады, слова Ады на маяке, сказанные много лет назад – или с тех пор прошло всего несколько дней? Все его былое счастье прошло перед ним, как живое, и Филипп встряхнулся. Он вспомнил, что Пончик как–то раз сказал ему, что в жизни очень помогает цинизм, и решил стать циничным.
«Всегда я все преувеличиваю, – думал юноша. – В самом деле, что может быть проще – один любит, другой не любит? Это в порядке вещей; следовательно, незачем и расстраиваться. Досадно, конечно, что это случилось именно со мной, что именно Ада – фу, какое противное имя! – и похожа на этот противный манекен в кафе за углом. С чего я так голову потерял, спрашивается? Потому что ее улыбка… самая обыкновенная улыбка, Филипп. По статистике, большинство людей умеет улыбаться, и вовсе незачем из–за этого сходить с ума. Разумеется, я страдаю, то есть страдаю не я, а мое себялюбие, или как там это называется. Кроме того, врачи даже прописывают страдания в небольших дозах, чтобы пациенты не скучали. Я свою дозу принял, и теперь мне надо утешиться. Одобрено. Сначала отобью подружку у Гаргульи, потом заведу новый истребитель, потом… И буду радоваться жизни».
Он сидел, опустив глаза, и смотрел на свою тень, смирно лежавшую у ног. Тень явно скучала.
– Ничего у тебя не выйдет, – заявила она.
– Как это «не выйдет»? – обиделся Филипп. – Что захочу, то и будет. В конце концов, я сам решаю, что мне делать, а что нет.
– Я тоже, – насмешливо отозвалась тень, гримасничая, – однако вот торчу здесь. Думаешь, мне не хотелось бы быть тенью какого–нибудь Дромадура?
– Как ты думаешь, я ее забуду? – спросил Филипп.
Тень издевательски хмыкнула:
– Откуда мне знать? Вы, люди, такие глупцы.
– Как ты думаешь, я ее забуду? – спросил Филипп.
Тень издевательски хмыкнула:
– Откуда мне знать? Вы, люди, такие глупцы.
– Что ты знаешь о людях…
– Все; ведь я – тень. Ты и шагу без меня ступить не можешь.
– Интересно, а везделет когда–нибудь прилетит? – подумал вслух Филипп.
Облака в небе становились все выше, все прозрачнее. Внимание Фаэтона приковала группа на другой стороне. Двое в штатском, со шпорами, тащили кого–то третьего, бессильно провисшего между ними. Всякий на месте Филиппа сделал то же, что в подобной ситуации делают все люди без исключения, то есть притворился бы, что ровным счетом ничего не замечает и созерцает несуществующих ласточек в светлеющей вышине, ибо существующие были уничтожены особым указом Дромадура со всеми прочими птицами лет двадцать назад за то, что они осмелились летать, подражая истребителям. Может быть, Филипп родился слишком поздно, потому что уже не застал ни одной ласточки; так или иначе, он не отвернулся, когда троица поравнялась с ним. Слева и справа действительно были переодетые мышкетеры, а между ними… Кровь застыла в жилах Фаэтона; несмотря на это, он вскочил и загородил агентам дорогу. Оба угрожающе положили свободные руки на курки мышкетов.
– Добрый вечер, милостивые господа, – сказал Филипп, заискивающе расшаркиваясь. – Я верный подданный Дромадура и жених дочери Вуглускра, и мне было бы любопытно узнать, кого это вы ведете с собой.
– Проходи мимо! – проревел тот, что был слева. – Государственная тайна!
Тот, что был справа, оказался, однако, немного вежливее.
– Для господина Фаэтона у нас нет тайн, но то, что вы видите, это, гм, вовсе не человеческое существо, и вам незачем беспокоиться о нем.
Филипп сделал шаг в сторону; ответ агентов окончательно развеял его сомнения. Существо, провисшее между двух агентов, шевельнулось, и Филипп увидел знакомый взгляд.
– Ада? – несмело спросил он, все еще не веря.
– Смотри–ка, он знает эту орхидею! – рассмеялся вежливый агент. – Не знал, что женихи мадемуазель Вуглускр увлекаются цветами, ха–ха!
– Филипп, не верь им! – закричала Ада, делая усилия, чтобы вырваться. – Это неправда, неправда!
– Орхидея–мутант! – победоносно заявил вежливый. – Глядя на нее, я бы тоже не поверил. Но ничего, мы ее хорошо обработали!
Черные тучи сгустились в небе, из туч ударила молния и уложила на месте второго агента. Грянул гром. Филипп схватил Аду за руку; первый агент выхватил оружие. Недолго думая, Филипп обнял Аду и взлетел, разрывая облака. Он действовал как по наитию свыше; на размышления не было времени. Небо распахнулось над ними, голубое и ясное; солнце светило так ярко, что Филипп зажмурился. Снизу гулко бухали пушки, и приходилось лететь очень осторожно, чтобы не нарваться на снаряд. Филипп взглянул на Аду – она до боли вцепилась в его руку, и лицо у нее было белое и жалкое. Филипп отвел глаза и принудил себя спросить:
– Куда мне отвезти вас?
Ала глядела на него удивленно, словно видела его впервые. Он не видел этот взгляд, но почувствовал его, как укор. Какая–то тяжесть навалилась на него, стала гнуть к земле. Сквозь прорехи туч он увидел плоскую, как ладонь, крышу и медленно начал спускаться.
– Филипп, – начала Ада, – я…
– Не надо ничего говорить, – оборвал ее Фаэтон. Чуть грубее, чем следовало, и ему стало стыдно.
Филипп ступил на твердую поверхность и высвободился. Он не хотел, чтобы Ада была хоть чем–нибудь обязана ему; если бы девушка стала благодарить его, он бы, кажется, возненавидел ее.
– Вы свободны, – сказал он. – Всего хорошего. – Ада смотрела на него широко распахнутыми глазами. – Я уверен, это ошибка. Они приняли вас за кого–то другого. Я только исправил ошибку.
– Ошибка? – прошептала Ада.
– Ничего, – не слыша ее, заверил Филипп. – Я достану себе черствое сердце. Все обойдется, Ада.
– Мне так горько, Филипп.
– За что? – сказал Филипп Надменный, Филипп Прекрасный, Филипп Непонимающий.
– За то, что ты ненавидишь меня. Это не ошибка. Теперь ты знаешь, почему… почему я не могу быть с тобой. Да, эти люди сказали правду. Я цветок, Филипп.
Слова, которые она говорила, жгли ей губы, как пощечина. Сколько раз она пыталась признаться ему – но не смогла. Что–то оказалось сильнее ее; Ада–цветок слишком дорожила любовью, которую Филипп испытывал к Аде–человеку. Она боялась, что, узнав правду, он разлюбит ее, оттолкнет от себя. И тогда она первая оттолкнула его, ибо верила, что только так отвратит от него неминуемую опасность. Когда–то эта мысль придавала ей мужества, но, видно, жертва оказалась слишком велика. Филипп застыл на месте, и его безумный, страшный взгляд слепца испугал ее. Ада сделала движение к нему – он выбросил вперед руку, словно желая остановить ее.
– Правду? – голос молодого человека прозвучал надтреснуто и зло. – Значит, ты все время лгала мне?
Ему показалось, что голова его, сердце, разум – все разрывается на части, помрачается, изменяет ему. Теперь он вспомнил, что они почти всегда встречались по ночам, когда цветам легче выдать себя за людей; вспомнил и странное поведение Ады, и отсутствие в компьютерном справочнике… Но это не объясняло того, что она сделала с ним, и теперь всегда, куда бы он ни пошел, будет лить дождь. Филипп повернулся к ней спиной, к ней, кто бы она ни была – человек или цветок.
– Уходи, – бросил он через плечо.
Ада сделала несколько шагов. Фаэтон по–прежнему стоял у края крыши, спиной к ней. Слезы выступили у него на глазах, одна из них покатилась по щеке, щекоча кожу. Он не стал ее стирать – боялся, что та, другая, заметит его жест. До него долетели ее слова:
– Да, Филипп, я лгала, когда говорила, что не люблю тебя. Только об этом, Филипп.
– Уходи, – повторил он.
Молодой человек стоял, дуясь, упорствуя в своей обиде; внезапно смысл слов возлюбленной открылся ему, и он крикнул, оборачиваясь:
– АДА!!!
И эхо вернуло его крик, потому что Ады уже не было.
Сон тридцать пятый
Ночь была черна, как замыслы злодея. Бледнолицая луна притворялась, что светила, но от ее ровного мерцания мрак только густел и мрачнел. Вдоль полуразрушенной стены, стелясь по земле, пробиралась какая–то фигура, закутанная в плащ; видны были лишь красные горящие глаза, да изредка слышалось тяжелое дыхание, которое неизвестный тщетно пытался затаить. Ровно на девять секунд он остановился, чтобы убедиться, что его никто не видит, а на десятой с ловкостью перепрыгнул через стену. Лягушка на дереве пела пронзительным вороньим голосом, и недвижные кусты в саду внимали ей, искренне жалея, что не могут вонзить в нее свои колючки. Незнакомец, не глядя, освободил одну руку, и та, удлиняясь, поползла по дереву, несколько раз обвившись вокруг ствола. Певица упоенно горланила, однако песенка ее была спета: она захрипела, забилась и угасла в железных тисках. Незнакомец убрал руку в рукав и, согнувшись в три погибели, пополз вперед. Через десяток километров перед ним открылась поляна, на которой стояли Тристан и Изольда, держась за руки, и смотрели друг другу в глаза.
– Нет, нет, нет, нет! – закричал Лаэрт, сбрасывая шлем. – Только не это!
– Что случилось? – спросил Амадей. Он сидел за столиком и играл в шахматы с хорошенькой мышкой из мышкетерского отряда, ушедшей в отпуск.
– Всюду любовь, – стонал Лаэрт, – всюду! О, как она мне надоела!
– Шах, Амадейчик, – промурлыкала мышка.
– Белые вводят четвертую ладью, – сказал кот. Он сделал ход и продолжал, обращаясь к вам пиру: – Если тебе не нравится виртуальный иллюзион, так и скажи. Я бы на твоем месте утащил Изольду, не раздумывая.
– Не люблю быть злодеем, – проворчал Лаэрт.
– Эта игра, – назидательно объяснил кот, – хороша тем, что ты можешь быть кем угодно и можешь оставаться в ней, сколько тебе влезет.
– А меня она раздражает, – упрямо твердил Лаэрт. – И потом, я уже прикончил лягушку.
– Да? – раздумчиво молвил кот, ставя шах мышке. – Лягушка – это, наверное, кто–то из предыдущих игроков. По–моему, ее там не было.
– Мне пора домой, – расслабленно протянул Лаэрт и поднялся в воздух. – Всего хорошего, пушистый.
– И тебе того же, кровожадный, – отозвался кот и вернулся к игре. Он вгляделся в доску и недоуменно вскинул брови. – Что такое? Черные совращают моего ферзя?
Лаэрт выпорхнул в окно, пошел по стене (вертикальной, как все стены) и, добравшись до своего этажа, юркнул в форточку. Вампир изнывал от скуки, потому что Филипп куда–то запропастился, и Лаэрту не с кем было ругаться. На всякий случай он показал нос зеркалу, в котором ничего не отражалось, но оно и на этот раз не удостоило его ответом. Неожиданно в соседней комнате раздался хрустальный звон, словно на пол уронили что–то хрупкое и чрезвычайно дорогое. Лаэрт подпрыгнул до потолка и нырнул в стену. Радость распирала его. Едва не устроив короткое замыкание, вампир вынырнул из стены и описал восьмерку в воздухе, собираясь плавно спланировать на шею Филиппу и гаркнуть ему в ухо: «Где же ты пропадал, старина?»