– Взгляните, брат Макарий.
Макарий отложил лист и угломер, коим выверял некий чертеж, выдвинулся из-за стола по гладкому каменному полу прямо вместе с квадратной лавкой и, поразгибав пару раз хребет, пошел к поставцу Феодосии. Сев, в великом удивлении взял в каждую руку по вычерченному и раскрашенному грибу и долго молча переводил взор с одного на другой и обратно. Специально созданная Феодосией асимметрия изумила его своей смелостью. Гриб, окруженный сохранившимися паутинными, но твердыми линиями и точками построения, имел вид человеческого тела с прорисованными мышцами, каковой однажды довелось Макарию зрить в иноземном анатомическом лексиконе. Казалось, сам Господь оставил те линии, чтобы продемонстрировать, как именно создавал Он каждое свое самое скромное, но наисовершеннейшее творение – лист, цветок, ягоду или гриб.
Как все монахи сего монастыря, Макарий обладал деловой хваткой. Поэтому, хмыкнув пару раз и промолвив под нос: «Ну, орнамент из этих лесных сыроежек не составишь, разве только для чертогов какой-нибудь ведьмы», он, по коротком раздумии, воскликнул:
– А ведь сии грибы нам очень пригодятся. Во-первых, предложим кипу подобных иллюстраций для ботанического словника, каковой, я знаю, давно готовится в Ипатьевском монастыре во Полях для царского травяного огорода. Во-вторых, то будут отличные примеры для учебника по рисованию, что задумано печатать, ибо есть хороший спрос. И в-третьих… Найдется что-либо и в-третьих, ибо работы сии дорогого стоят.
Когда, удовлетворенный и вдохновленный перспективой производства и продажи новых книг, Макарий рассеянно спросил: «Все?» – Феодосия протянула другой лист. Он не был раскрашен, но заставил ученого чертежника в изумлении поднять брови.
– Что это? – не веря своим глазам, промолвил Макарий, как если бы в руки ему скромно вложили чашу Грааля.
– Сферы земные и небесные, – пролепетала Феодосия, не зная чего и ждать – похвалы али гнева.
– Сие лучшее, что видел из чертежей нашего монастыря, – прикрыв на миг глаза, выдохнул Макарий.
На рисунке Феодосия изобразила все, что только имеет на земле и небесах сферическую форму. В середине квадрата был вычерчен земной диск, вкруг которого на невероятно разнообразных и составляющих вместе удивительную математическую гармонию эллипсоидах и сферах вращались семь планид, кометы, звезды и прочие небесные тела. А по периметру сего квадрата шли мелкие миниатюры с чертежами всех сфер, какие только бывают в природе: тут и радуга («сфера мостов в чудо»), и капли дождевые («сферы, питающие все живое»), и яйцо, и озеро, и зерна гороха и чечевицы, и плоды луковицы, репы и яблока, и чаши, и своды мостов и дворцов, и, наконец, улей, как сферы трудовые. Сферу духовного Феодосия изобразила в виде венца над пламенем лампады. И внизу, в углу, круглая чернильница, как скромно пояснила Феодосья, «суть содержащая то, что помогает облечь невидимые мысли ученого в видимые, то есть сфера явственного знания».
Макарий молчал, прикрыв рот ладонью.
Наконец, словно напуганный, что сие окажется не собственным измышлением брата Феодосия, а скопированными им чужими мыслями, быстро и с тревогой вопросил:
– Кто тебя этому научил? Аллегориям, обобщениям?
– Никто. Сама… сам додумался.
Ничего более не сказав, Макарий сей же час отправился к игумену Феодору, дабы поведать, что в лице убогого видом монаха с бабьим голосом в их распоряжении оказался мыслитель и новатор. И пока сей неизвестный никому самородок в их монастыре, обитель горя не будет знать с новыми идеями, их практическим воплощением и доходами от их продажи.
– Всегда говорил, что Русь православная способна родить не менее универсальных и парадоксальных творцов, чем католический Запад, – такими словесами завершил игумен Феодор вечернюю беседу с Макарием.
Уже в дверях Макарий вдруг вспомнил о чем-то и, повернувшись, неуверенно вопросил:
– Преподобный, а епитимья Феодосию остается в силе? Все двадцать ночей на коленях?
Игумен Феодор покачал тяжелой главою и промолвил:
– Неужто ты, брат Макарий, до сих пор не понял, что наказание для тела, а в нашем случае для женского обличья, вознаграждается даром для души? Хотя иной раз дар творчества становится и душераздирающим.
Закончив на сем весьма двусмысленное толкование своего же изречения, настоятель пошел помолиться в свою личную маленькую часовню.
В тот же вечер Феодосия была переселена из кельи крошечной и обставленной только сосновым столом и лежанкой плотницкой работы в другое виталище – недавно отделанное, свежее, с дубовыми дверями и ставнями, кафельной печью, столярного дела кроватью, стулом, сундуком, полкой и столом из кедра.
Столы Афонской обители были предметом тайной зависти настоятелей всех столичных монастырей. В химической лаборатории стояли столы из мрамора. В книгохранилище и мастерской по составлению книг – дубовые, ибо дуб придает мудрости. В латинском скриптории и у толмачей и переписчиков латинских книг все как один сделаны из кедра, ибо в манускриптах латинских часто описываются чудовища, кедр же известен свойством испускать благовоние, назначенное защищать легкие монахов от смрада монстрова. А игумен Феодор обмысливал свои труды за столом красного дерева. Что касается младших монахов, то в их кельях стояли столы либо сосновые, как знак легкой на подъем и равнодушной к материальному юности, либо поставцы из липы, должные напоминать о липовых колодах с самыми большими тружениками Божьими – пчелками.
А се… Феодосия перетащила свою котомку в новую келью, водрузила три книги на полку, испытала железный рукомойник, висевший в углу при входе, подлила масла в лампаду, пощупала, наклонясь, новую войлочную постилку на каменном полу, обмыслила, что переселение каким-то образом связано с ее чертежной работой, и с легким вздохом покинула виталище – отстоять свою первую всенощную.
Впрочем, нельзя сказать, что Феодосии предстояло все ночи провести в одиночестве. Монахи молились здесь дружно до одиннадцати часов, старцы неизменно являлись для краткой молитвы в полночь и в три часа, а в шесть утра начинался уж новый день. К тому же Феодосия в бытность свою юродивой привыкла проводить ночи, стоя на паперти, крыльце, а то и в дупле дерева. Привилась у нее привычка сонмиться наяву, так что иногда и сама не могла понять – навь или явь окружает ее? Потому переносила епитимью сравнительно легко и даже ощущала необычную радостную ясность мысли. В церковных бдениях, отчитывая молитвы, она одновременно обдумывала свои работы, кои сыпались на нее, как из рога изобилия. И что за насладительные труды то были! Она чертила и раскрашивала, сверяясь с описаниями, миниатюры в ботанический лексикон и лексикон морских монстров (в сем консультировал ее старый мореплаватель, видавший большинство чудищ лично). Готовила учебник по рисованию и черчению, который задумано было изготовить как в дорогих рукодельных экземплярах, так и в более дешевых печатных. Вызвалась переводить латинские надписи к миниатюрам о чудесах света, что поступят в торговлю в виде недорогих лубочных картин. Да еще взялась по научению Макария вышить золотыми и серебряными нитями свою миниатюрку «О сферах небесных и земных». И грызла латинскую статью «О природе зубчатых колес, их черчении и расчете».
– Отношение числа зубцов обратно пропорционально… – бормотала она, заглядывая в книжку, пока крепила тонкую золотую канитель невидимой шелковой нитью к хвосту кометы.
В общем, дел было – невпроворот. Печалило Феодосию лишь то, что за сими предприятиями она ни на шаг не приблизилась к разрешению своей задачи – измыслить и изготовить летательное устройство для вознесения на небеса к сыночку Агеюшке.
Феодосия не знала, что над сей же задачей то и дело принимается размышлять англичанин Исаак Невтон (коего некие подобострастные к западу особы наименуют Айзик Ньютон), и не подозревала, что опередит его на пятнадцать лет. Впрочем, незнамый Исаак тоже пребывал в счастливом неведении о том, что где-то в диком холодном Московском царстве вот-вот родится открытие, которое он, Исаак Невтон, преподнесет миру как «Математические начала натуральной философии».
Глава седьмая Китайгородская
– Когда выходит Месяц из-за туч, он озаряет светом мою душу.
Феодосия обернулась, радостно прижмурив глаза.
Олексей стоял в новом кафтане и шапке, заложив руки за алый шелковый кушак, под который ввергнуты были новые ножны и пищаль, и на лице его ходил в нетерпении вопрос: «Ну что? Сразил твое воображение?»
Кафтан Олексея, кажись, был сметан швецом, мастерившим, главным образом, лоскутные одеяла, а кафтаны ладились лишь изредка – для души и самоутверждения, могу, мол! Верх кафтана изо всех сил делал вид, что сшит из дорогого матерьяла с вытканным узором, хотя прекрасно знал, что является хлопковой китайкой, затейливый восточный орнамент коей неприкрыто набивного происхождения. Ну а испод даже и не скрывал, что его простеганная с серой ватой ядовито-желтая нанка получила свой неправдоподобно яркий цвет исключительно в угоду покупателям. Феодосия сразу увидела все это, но решила сделать Олексею приятное.
Кафтан Олексея, кажись, был сметан швецом, мастерившим, главным образом, лоскутные одеяла, а кафтаны ладились лишь изредка – для души и самоутверждения, могу, мол! Верх кафтана изо всех сил делал вид, что сшит из дорогого матерьяла с вытканным узором, хотя прекрасно знал, что является хлопковой китайкой, затейливый восточный орнамент коей неприкрыто набивного происхождения. Ну а испод даже и не скрывал, что его простеганная с серой ватой ядовито-желтая нанка получила свой неправдоподобно яркий цвет исключительно в угоду покупателям. Феодосия сразу увидела все это, но решила сделать Олексею приятное.
– Ах, королевич какой! Тебя в сем кафтане за воеводу, небось, принимают? – воскликнула она.
– Нет пока, – польщенно ответил Олешка. – А что, похож?
– А то… – заверила Феодосия. – Вирши сам сплел?
– Сам, – признался Олексей и пустил тяжелый вздох, должный разъяснить, какое то было нелегкое дело. И все ради нее, Феодосии.
– А далее прочти?
– Еще?! И с этим-то полночи маялся.
Они дружно рассмеялись и тут же, словно вспомнив про самое главное, хором вопросили, ухватив друг друга за рукава:
– Как ты на новом месте?
И опять засмеялись, теперь эдакому совпадению.
– Понимаем друг друга без словес, – приятно сказала Феодосия.
Она имела в виду товарищескую дружбу, но для Олексея сие замечание стало еще одной серебряной монеткой, кою подхватил он и с упованием опустил в сундучок-копилку. Есть такие, с прорезью для денег и замком, должным подтверждать надежность хранения. Олексеев сундучок уже наполовину был заполнен серебряными монетами, при потряхивании издающими звон Феодосьиных посулов.
– Знаешь, Олеша, кажется, что вспоминать буду эту осень, как самую счастливую в моем житии, – сказала Феодосия, глядя в глаза Олексею.
И в копилку упал золотой кружок.
Феодосия имела в виду свои занятия в монастыре, но Олексей и предположить не мог, что затверживать статьи про зубчатые колеса вызывает такие приливы радости, а потому отнес сии слова на свой счет. Сияя, он сжал локоть Феодосии и дал волю бурлящему чувству, крикнув проходившей мимо бабуле:
– Мамаша, позри, какой красивый монах!
– Ей! Соколик прямо! – с ласкою промолвила старуха и тряхнула оживленно головою.
Ни она, ни остальные прохожие не выказывали удивления и не переглядывались, видя весьма любезную беседу монаха и стрельца. Ибо Москва, огромный расписной сундук, битком набита такими диковинками, что ничто не могло удивить ее жителей.
– Олешка, хватит потешаться над бедным монахом, – уложив на миг его ладонь между своими, потребовала Феодосия. – Говори лучше, куда пойдем? Настоялась уже здесь, как журавль на болоте.
Дорогу до Красной площади и Лобного места брату Феодосию рассказал Варсонофий и даже носком сапога начертил на инее, покрывшем каменную дорожку, «карту света», на которой вывел ряды, линии и храмы в виде дорожных знаков. Площадь оказалась недалеко от монастыря, и нашла Феодосия означенное место быстро и без нужды. Постояв в толпе, пестрыми поземками и вихрями заметавшей площадь, и чуть не оглохнув от трубных выкриков указчиков, оглашавших разнообразные государевы веления, Феодосия испугалась, что с Олексеем что-то случилось.
– Думала, ты в беде, – торопливо говорила она, пока Олексей вел ее через людскую пашню. – Ведь ни единой весточки целую седьмицу.
– А что, голубя должен был послать? Люблю, лобзаю, о встрече желаю?
– Тоже сам сочинал? – развеселилась Феодосия.
– Нет, товарищ один все зазнобе своей грамотки тайные пишет.
– Какой товарищ? С тобой живет? А где обитаешь?
– В стрелецкой слободе на царской службе. Но думаю в сокольничьи перекинуться.
– На царской службе? – вскрикнула Феодосия. – Не брешешь?
– Брешу? А это что? – Олексей остановился и продемонстрировал ножны, на которых стояли буквы «С.П.».
– Что сие значит?
– Стрелецкий приказ. Да ты лучше позри туда!
Феодосия вытянула шею, обвела, открыв рот, взглядом толпу и, наконец, увидела трех совершенно черных мужей в шкурах (на желтом поле черные пятнышки) явно иноземных зверей.
– Олеша, да кто же это?
– Африкийцы, – со знанием дела ответствовал стрелец.
Он уже дважды за эту неделю побывал на торжищах: один раз на Вшивом, прицениться, колико дадут за Феодосьину косу, а второй раз – в Китай-городе, дабы разузнать, не собираются ли его надуть в цене на Вшивом. В конце концов длинные и полноводные, как река Сухона, косы после встряхиваний, передергиваний из рук в руки и перебранки были проданы, а на вырученные средства приобретен кафтан, обманно сияющий восточным алтабасом.
– Что за шкуры на них? – дивилась Феодосия.
– Африкийского зверя.
– Гиппопотам сие,что ли? Али лев? – принялась вспоминать Феодосия басни повитухи бабы Матрены.
После озирания африкийцев и размышлений, по всему ли телу те черны, Феодосия надолго остановилась перед хором парней и мужей, которые высвистывали всякие известные песни птичьими голосами. Была тут и малиновка, был и соловей, и щеглы и свиристели, и дрозды и скворцы, и синицы и канарейки, подавала ловко после припева голос кукушка и даже, потехи ради, каркал ворон и голосил петух. Зрители аж крякали от удовольствия:
– Красно заливаются!
Но следующая скоморошина опечалила Феодосию. На плетеном коробе сидела беленькая, как ленок, чадушка годков трех, с гуслями на коленях и, звонко подыгрывая, выпевала одну за другой песенки. Зрители умилялись, а Феодосия выпустила слезинку. Надо ли говорить, что воспомнила об Агеюшке.
– Как там сыночек-то мой? Не плачет ли? Смеется ли?
Олексею воспоминания сии порядком надоели. Он твердо знал, что прошлое поминать и звать – только время терять, потому что нас там уже нет, да, может, и не было, приблазилось просто. Глядеть надо в будущее, но тоже не за голубой шеломель, а на лето-другое вперед. Но обрывать Феодосию не обрывал, ибо все-таки жалел. Глянув же на ее опечалившееся лицо, даже почувствовал легкий укол совести: ведь продал золотые косы Феодосии в свой прибыток.
Поправив ласково монашескую шапочку, он промолвил:
– Месяц мой, можно, продам твои косы? Срочно нужны деньги на прожитье. А как тебе понадобятся, верну с корма.
– Конечно, продавай, – легко согласилась Феодосия. – Мне деньги ни к чему. В монастыре поят-кормят, одевают. А на небесах за проход не взимают, там таможенного поста нет.
Пошутила, чтоб не наводить свою грусть-тоску на Олексея, и глянула на него с виной за свои слезы. Но Олексей имел вид бодрый и беспечальный.
– Здесь торговые ряды начинаются, и каких только нет! – указал он рукой в проход, забитый шевелящимися людьми, как весенняя протока сором и дрекольем.
– Ох, народу сколько. Может, не пойдем? Здесь тоже торгуют.
– Да ты что! Здесь мелочь всякая, бабы со своими рукодельями, пирожки с котятами да книжки. Одни шалаши да чуланы, а не лавки. А там – хоромы торговли. Такие роскошные вещи торгуют – оружие, сбрую! А ножевой ряд какой! В Тотьме и понятия об таком не имеют. Давай пойдем скорее, бо сегодня суббота, а по субботам за три часа до вечерни ряды запирают. Одно только сено да овес будут торговать.
– Откуда ты все уже про Москву знаешь?
– Книги надо чаще читать.
– Издеваешься? – засмеялась Феодосия.
– То ж ты мне все темя проклевала: «Всяко знание из книг!»
– А если честным словом?
– Сорока прилетела да на кол села и давай другой сороке баять, какая роскошная торговля в Китай-граде.
– Уговорил, – согласилась Феодосия.
– Вот бы мне тебя на другое уговорить, – серьезно поглядев на Феодосию, сказал Олексей.
– Смотри, пряничный ряд, – поспешно указала перстом Феодосия. – Каких только нет! Господи, Олексей, ты погляди, какой огромный пряник! Ровно тележное колесо!
Олексей глянул на невероятных размеров пряничную ладью с раскрашенным парусом, подвешенную возле одной из лавок для привлечения покупателей:
– Ей, таким десять девок налакомить можно.
Над пряничным рядом витал дух заморской гвоздики, лавра и кориандра. Пряники были всех размеров, форм и оттенков. Сыскались даже розовые вишневые. Торговали здесь и дорогими пряниками с сахарной глазурью и изюмом. А уж простецкие овсяные и привычные медовые лежали горами в коробах в каждой лавке.
– Хочешь? – спросил Олексей.
– Хорош будет монах с сахарным сердцем в руках, – посмеялась Феодосия.
Прошли калашный ряд, оказавшийся примечательным (кроме густого запаха свежеиспеченного сдобного теста) еще и тем, что пойман был вор, которого поволокли с криками незнамо куда, забыв об упавшем в грязь калаче. В харчевом ряду то нежил нюх аромат жаренной на углях рыбы и птицы, то воротило с души от требухи неизвестного происхождения.
– Ты бы знала, как на рыбном ряду с ног валит, – потешался Олексей.
– Фу!
– Особенно весной и летом. А здесь сей день еще ничего, все ж таки морозец.