Крашенинный, шапочный, сапожный, коробейный, медовый, полотняный ряды не удивили Феодосию – все то же, что и в Тотьме, только в гораздо больших количествах. Зато как пошли лавки с тканями и коврами, она чуть новый кафтан Олексею не разодрала, то и дело дергая его то за рукав, то за подол, то за кушак. Но не от богатства тканей, а от вида торговцев из Азии.
– Так это китайцы и есть? А может, хиндусы даже? Ой, сие персы! Точно, персы!
– Да с чего ты решила?
– На персидском ковре сидят! Ой, Олеша, смотри, как китаец ест: не ложкой, а двумя стерженьками. Надо же! – не переставала вскрикивать Феодосия.
– Нехристь потому как. Будда китайская, – ухмылялся Олексей. – Да им ложки не из чего и резать. Липа в Китае не растет, береза тоже. Один бамбук. Вот и наловчились бамбуковой лучиной есть.
– А жидкое как же? – не глядя из тактичности на китайца, подцеплявшего нечто похожее на мотки белых бечевок (если б от бечевок мог валить пар), шепотом вопросила у Олексея Феодосия. – Крошево, щи, кисель? Его ж на лучину не насадишь?
– Откуда мне знать? В Азии не был.
– Я тоже нигде не была. А хочется другие земли повидать!
Не дойдя до конца суконного ряда, парочка свернула наугад вправо и оказалась на скучном пушном ряду, где лежали горы подушек, перин и одеял из всякого пера. Особо нахваливались торговцами изделия из лебяжьего и пуха диких гусей, как зело подходящие для неженья тел высокородных жен и дочерей. На стене одной из лавок даже была вывешена картинка, на которой красовалась кровать под зеленым пологом с несметным числом перин и подушек в алых наперниках и возлежала в расшитом сарафане и в енде-коруне весьма добрая телом девица. Зато на вощаном ряду, окунувшем Феодосию в теплый медово-цветочный дух, увидала она отлитые из воска прелепые фигурки. Имели они ту же цель, что и огромный пряник – завлечь покупателей. На одном прилавке лежали в миске литые из воска янтарные яблоки, желтые груши и связка рыжих ягод, про которые купец твердо заявил, что сие виноград.
– Разве виноград не синий? – скромно поинтересовалась у продавца Феодосия.
– Где же ты, отец родной, видел синие свечи? – язвительно вопросил в ответ торговец.
Портные, сапожники, ложкари, горшечники мало интересовали Феодосию, как, впрочем, и Олексея, пробежали их линии рысью. В образном ряду в лавках сидели с иконами и всякой другой церковной утварью все сплошь монахи да дьяконы, потому обогнула Феодосия его десятой стороной из боязни встретить знакомцев из своей обители. Хоть и отпустили ее в город с благословения, а показывать братьям Олексея лишний раз не хотелось, еще сбрехнет какую глуму или шутку! Поворотила прочь и от соляного ряда, опасаясь попасться на глаза землякам.
Дровяной, сенной, кадушный, смоляной, посудный – ни конца, ни края! Перед кузнечным рядом Феодосию задержал Олексей, которого заинтересовали плиты и слитки, лежавшие перед лавками и на прилавках.
– Чугун, – определял он. – Железо. Бронза. Медь. И листами, и чешуей. Гляди, отцвет какой. Вот так на моих хоромах каменных кровля сиять будет!
– У тебя уж и хоромы есть? – сделав большие глаза, со смиренным видом сказала Феодосья.
– Не есть, так будут. Царевым стрельцам позволяется в нашей слободе свободно владеть хоромами. Кто попроще в звании, тому изба достается, а кто быстро достигает чинов, жалуется за службу грановитыми палатами! А ежели перейду в сокольничьи, вовсе на царевой службе окажусь!
Ох, Олексей, далее ночного караула в своем чете еще и не хаживал, а пожалуйста – «на царевой службе».
– Правда, хоромы положены только семейным, но это дело такое: сегодня холостой, а завтра уж жених.
– Так скоро жениться, так послезавтра разженей можно стать, – заметила Феодосия. – Супруга надо прежде узнать.
– Уже узнал, – глядя со значением на Феодосию, ответил Олексей.
– Тогда ладно, тогда женись, – делая вид, что не разбирает намеков, ответствовала Феодосия.
Нежданно издалека долетела до гуляющих разнобойно звучавшая музыка, как будто каждый играл свое. По мере приближения слышны стали звуки дудки, барабана, гуслей.
– Али комедийная хоромина? – принялась гадать Феодосия. – Али феатр игрищный? – Голос ее упал. – Али просто скоморошина…
– Домерный ряд, – прояснил Олексей. – Бубны всякие торгуют.
– А-а, домры, – поникнув, пробормотала Феодосия, весьма глупо пригрезившая встретить неким чудом среди торговцев гуслями возлюбленнного своего Истому.
– Обойдем, – махнул рукой стрелец. – На что нам эти свистопляски?
В винные ряды не захотела сворачивать уже Феодосия, хотя Олексей ретиво вещал, что в нем не менее двух сотен лавок и такие есть вина, что везли их на ладьях аж с самого края земли, с оконечности, за которой уже ничего нет, кроме окияна.
– Как думаешь, окиян сей в чем налит? – вопросила Феодосия.
– Ни в чем. Без края.
– А про бескрайность думал?
– Ну… думал, – кивнул Олексей и вдруг встрепенулся: – Олей! Наконец-то! Саадашный чет!
Феодосия, не помня себя, прошла с Олексеем саадашные линии, послушно восторгаясь секирами, пищалями, стрелами и копьями. Но мысли ее были далеко и волновались вместе с мировым окияном.
«В чем же он находится? Как на него твердь небесная упирается? На воду не обопрешься. Али на столбах? Значит, часть звезд под водой окажется? Нет, жгите меня, топите меня, но не может быть, чтоб окияном земля оканчивалась. За ним снова земля должна быть. Она составляет твердую чашу, в которой налит окиян. Иначе бы все воды морские низринулися вниз и… И что тогда? Ох, голова прямо гудит от этих розмыслов. Куда бы окиян утек? Не верю, прости Господи мою душу грешную, что вся наша земля плавает на воде, как плот на Сухоне. Должна быть некая книга про это…»
– Месяц, да ты не слушаешь, что глаголю-распинаюсь!
– А? Нет, вся во внимании.
– Зри, настоящая пушка. Ядра какие тяжелые. Раньше каменные были, а теперь из чугуна. Не поднять!
– А зачем столь тяжелые? Сделали бы полегче.
– Чем ядро тяжелее, тем дальше летит. Перо разве далеко закинешь? А камень – пожалуйста.
– Значит, если вещь легкая, она далеко не улетит? А как тогда сделать, чтоб ядро дальше чугунного улетело?
– Изготовить из еще более тяжелого. Из свинца, к примеру. Но это дорого. Потому пушки и через тысячу лет будут палить чугунными ядрами.
В голове Феодосии плеснулась, как рыба в воде, серебристая мысль. Плеснула – и ушла во глубины волн. Не успела Феодосия ее разглядеть, ухватить и облечь в слова. Мысль эта была об выстреле и связи веса ядра с далью полета.
«А если не ядро из свинца делать, а сильнее бросать, то бишь выталкивать из пушки? Как нужно толкнуть, чтоб достигло летящее ядро небесной сферы? А может, пушку длиннее сделать? Можно ли изладить пушку с версту? А чтоб не падала, подпереть дуло деревянными столбами или каменными сводами, как мост?»
– Месяц, как я тебе с сим мечом? Бают, булатный, с востока.
– Ты великолепен! – сказала Феодосия и с досадой принялась было ловить свои мысли, но те разбежались прочь, оборачиваясь и насмехаясь.
Долго не могла увести Феодосия Олексея из саадашного ряда, ибо торговали там как один военные люди, участники и самовидцы кровавых браней, в которых довелось им с сим оружием повергнуть врага. Ну как тут оторвешься!
Пошли опять пирожни, блинни, квасны, суслы, харчевни. Олексей вручил Феодосии блин, в который завернута была гречневая каша с рубленым яйцом, после чего сей блин, обжаренный еще раз в масле, обрел хрустящую коросту. Себе стрелец взял с пшенной кашей и яйцом. Для пробы дали друг другу откусить каждый от своего блина и, жуя, достигли золотого и серебряного ряда. Здесь лавки были покрепче и стражи побольше. Хотя изделия были, правду сказать, из дешевого бледного восточного золота, так, побрякушки для простых московиток. Дорогие украшения продавались в каменном Гостином дворе по соседству. Народу в золотом ряду было ничуть не меньше, чем в каком-нибудь ветошном. В основном, конечно, жены, не могшие оторвать алкающий взгляд от подвесок, перстней и иноземных морских земчугов (свои-то родные речные, мелкие).
Феодосия с восторгом принялась изучать выставленную в одной из лавок раковину, в перламутровых створках которой на золотом песке сияла круглая розовая земчужина.
– Это же из книги, – призывала она Олексея. – Пишем сейчас лексикон о морских чудовищах с миниатюрами, кои перечерчиваю крупно и раскрашиваю. Там намалеваны также и раковины, только огромные и закрученные в рог. Ну просто как у быка!
– Какого же размера в такой раке должна быть земчужина? – встрепенувшись, вопросил хозяин лавки. – Должно быть, с куриное яйцо?
– Вполне может быть, что и с гусиное, – подумав, ответила Феодосия.
– Любой земчуг тебе отдам! В золоте будешь ходить! – схватившись за рукоять пищали, выпалил Олексей Феодосии.
Хозяин лавки ничуть не удивился тому, что объект озолочения – монах, и, резво достав из ларца крест, усыпанный каменьями, принялся нахваливать его, прикладывая к груди Феодосии.
Хозяин лавки ничуть не удивился тому, что объект озолочения – монах, и, резво достав из ларца крест, усыпанный каменьями, принялся нахваливать его, прикладывая к груди Феодосии.
– Ох, нет, благодарствуйте, мы потом… – залепетала она и ринулась прочь.
На воле Феодосия накинулась на стрельца:
– Думаешь, что речешь?
– Как могу возле тебя думать? У меня и мысли-то разлетаются рядом с тобой.
– У меня тоже, – сокрушенно сказала Феодосия, чем весьма утяжелила копилку надежд Олексея.
Когда уж ноги не шли от усталости и уговаривала Феодосия стрельца выбираться с торжища, набрели они на две линии, где встретилась она, того не ожидая, и с прошлым, и с будущим…
Сперва оказались на коротенькой линии в закоулке между двумя крупчатыми рядами, торговавшей овощными фруктами. Яблочной пастилой Феодосию было не удивить, ибо ее в таких изрядных количествах заготавливали в монастыре, что каждый вечер выносили на стол на заедки мастерам и тем, кто собирался работать и нощью. Груши причудливых цветов, размеров и форм (были даже шишковатые), уложенные в стружку, апельсины и лимоны, облитые воском, сливы, сваренные с вином, – все это понравилось Феодосии. Она полюбовалась на горки светящихся сушеных абрикосов, изюма оттенком от воскового до темно-коричневого, сморщенного маслянистого чернослива, вишни и загадочных прозрачных ломтиков с названием «айба». Вместе с Олексеем подивилась на ярко-желтый фрукт, весьма схожий с переросшим огурцом, за который просили аж серебряный рубль.
– А как вы хотели? Это же дыня, а не репа какая-нибудь, – довольно развязно сказал продавец.
– А виноград у вас в лавке есть? – вспомнила Феодосия.
– Вестимо. Вон там.
Торговец взмахнул дланью в другой угол лавки. Феодосия приблизилась. На освещенном свечой прилавке стояли две плоские плетенки, в одной лежали связки ягод темно-синего, а в другой – травяного зелейного цвета. А рядом в маленьких лубяных туесках с откинутыми крышками ждали богатого покупателя красно-оранжевые, в седых разводах сахара на морщинах маленькие сердцевинки ее скляницы. Той, что подарена была возлюбленным Истомой и звенела в ручках сыночка Агеюшки.
Почему-то Феодосия не заплакала, как бывало в иных случаях при встрече с прошлым. Наоборот, вдруг возликовала догадка, что сие знак ей, знамение, что обязательно достигнет она небесных сфер, прозрачных и голубых, как Агеюшкина скляница, и там обнимет свое золотое чадце. И как только представила она сию картину, то сразу поняла с необъяснимым спокойствием, что сферы небесные – это прозрачные стеклянные шары! А значит, и Земля – тоже шар, мандарин, в морщинах которого текут реки и плещутся моря. А не выплескиваются воды, потому, что не успевают; зрила Феодосия однажды на Сухоне такую глуму, что крутил некий муж ушат на веревке и вода из него не выливалась, под конец только чуток плеснула.
– Любуешься? – подойдя близко к Феодосии, мягким голосом спросил Олексей.
– Любуюсь, – искренне ответила она. И с просветленной улыбкой вышла на волю.
– И чему радуешься?
– Так… Чудеса…
– О, чудеса сейчас увидишь, – многозначительно сказал Олексей.
И, схватив ее за локоть, завернул в закоулок с лавками, светившимися изнутри, как уютный храм в зимний вечер или волшебная лампа из цветного муранского стекла. На самом деле просто стало смеркаться и в лавках зажгли обычные свечи, но Феодосия пребывала в настроении, какое бывает перед Рождеством, когда каждый человек от мала до велика живет упованием и простой орех, завернутый в золоченую бумагу, кажется ему даром Божьим.
В сей чудесной лавке притаились волшебные (ненужные в хозяйстве) вещицы. Торговались башенки из кости, вставленные одна в другую, и совершенно невозможно было понять, как они друг в друга забрались? Лежали в стружках круглые волнистые стекла, как ломти густых сиропов – малинового, зелейного, квасного, горохового. Коль через такое стекло посмотреть на свечу, все становится малиновым. Или гороховым. Лежали шарики из дерева черного цвета и обычного, коричневого, но пахнувшего духами невестки Марии. «Сандал», – кратко сказал торговец. Стояли крошечные, как для куклы, мисочки и чаши из ярко-зеленого камня. «Малахит», – так же немногословно бросил продавец. «Шахматы», – перехватив взгляд Феодосии, изрек он еще через миг. «Вечный жар»… Нет, больше Феодосия так не согласна!
– А что это такое – вечный жар? – вежливо спросила она.
– А то не знаешь? – играя глазами, сказал Олексей.
Но Феодосия ему не ответила, а вперилась в продавца.
– Горячая вода, или сбитень, или отвар, все равно что, налитые вот сюда (перст ткнул в горлышко фарфоровой сулеи) и заткнутые втулкой (фарфоровая же затычка поднеслась к горлышку), не остывают никогда.
– Как – никогда? – удивилась Феодосия.
– Не может сего быть, – бросил Олексей. – А ты проверял?
– Проверял. Налил кипятка. Заткнул. Через день и ночь хлебнул…
– И чего?
– Обварился.
И торговец оттянул губу, показывая десну.
– Можно позрить, что там внутри? – спросила Феодосия.
– Ей! – поддержал ее Олексей.
– Пожалуйте, – пожал плечами продавец. – Я уж глядел.
– И?
– Ничего не выглядел.
– Но мы все-таки заглянем?
– Пожалуйте, – опять пожал плечами продавец.
Феодосия и Олексей прикрыли по одному глазу и, перекосив лица, уставились в темное горлышко…
– Блестит вроде, – сказала Феодосия.
– Ей. А может, нет. Не видно ни зги, – пробормотал Олексей.
– И откуда такое чудо взялось?
– Из Китая.
– Надо же, не гляди, что косо повязаны и лучиной щи хлебают, – сказал Олексей.
Торговец в третий раз пожал плечами. И поставил чудо в угол.
Ошеломленные вышли в синие сумерки и медленно пошли к воротам, думая каждый о своем.
Глава восьмая Прогулочная
– Варсонофий, ты в чудеса веруешь?
– Верую. Как же не веровать?
– А с тобой случались?
– Нет.
Казалась, и Феодосии, и Варсонофию было вполне достаточно сего краткого обмена репликами, ибо оба вновь с удовлетворением замолчали.
Феодосия пребывала в размышлении и то обводила языком гладкие канавки между зубами, то возносила верхнюю губу так, что та крепко подпирала нос, то водила взором по монастырской стене, не видя ее.
С Варсонофием на пару вышли они из обители в город и шагали, погруженные каждый в свои мысли. Сей возможностью – пребывать рядом в молчании, понятном товарищу, братья очень дорожили друг в друге. И коли надо было работать или идти куда вдвоем, неизменно выбирали в сотоварищи один другого. Женоподобная внешность Феодосия, отталкивавшая других братьев, Варсонофия не смущала и даже привлекала: уж лучше с ним дружить, чем быть на побегушках у высокомерного Веньки Травника, поддакивать чванливому Ваньке Греку или оттенять красоту Тимки Гусятинского. Приязнь сдружившихся братьев была молчаливой, а потому зело плодотворной. В сей момент Варсонофий обдумывал самую блистательную оду, каковая только сочинялась в цивилизованном мире. А Феодосия мучилась разгадкой «Вечного жара», увиденного в лавке диковинок на торжище. Более всего терзал ее вопрос: может ли чудо быть создано лицом нехристианской веры?
«Коли @Вечный жар~ привезен буддой китайским, чудо ли то в истинном понимании слова? – озадачивала она свой ум. – От Бога или от дьявола чудесные явления, происходящие в землях нехристианских? Чудо – только доброе событие или всякого рода необъяснимая неожиданность? А коли объяснимая, то вещь сия остается чудом? Можно ли чудо растолковать или то уже будет не чудо, а разгаданная загадка?»
И доразмышлялась Феодосия до дела!
«У нехристей тоже бывают чудесные явления, – пришла она к своему собственному выводу. – Понятно, что творит их Бог, ибо Он един для всех, и для язычника и для африкийца. Но почему тогда Он, Всемогущий, не в силах обратить их в свою истинную веру? Может, и чудеса можно, нужно и должно творить самим?»
Задав себе сии коварные вопросы, не иначе самим врагом хвостатым подброшенные, Феодосия испуганно огляделась, словно прохожие могли прочитать ее мысли, и перекрестилась. Никто мыслей не прочитал. Даже чуткий душой Варсонофий продолжал бормотать рифмы.
– Ладья блистающа и вдохновенные гребцы… Гребцы… смельцы…
В оде Варсонофия весь мир уподоблялся груженой ладье, коя плывет по бесконечному окияну, ибо дует ей в корму Творец. Солнце и звезды, крутясь вокруг ладьи, движутся вместе с нею. Впрочем, идеи, выдвинутые поэтом, самого же его и мучили. Почто приплел он гребцов, коли ладья земная движется дуновением Божьим? А почто они с Феодосием вообще перебирают сейчас ногами по усыпанной ореховой скорлупой деревянной мостовой, коли в силах Его перемещать, что хочешь, чудесным образом?
– Феодосий, – осторожным шепотком спросил Варсонофий. – Почему солнце само крутится, а ноги сами собой не идут? Почему реки сами текут, без нашей помощи, а ладью должно грести в натуге? Почему дубы сами вырастают, а рожь сеять надо?