Он швырнул вокруг несколько диких взглядов, щелкнул пальцами, грубо крикнул — молодой хулиган опрометью выскочил вон, прибежал с двумя саблями в посеребренных ножнах, протянул рукоятями к Сулейману, тот выхватил — сверкнули изогнутые клинки; присутствующие огласили зал одобрительными выкриками, передвинулись ближе к стене, давая танцору большее пространство. Крутанув обе сабли кистями рук, Сулейман начал медленно, сосредоточенно, как бы предупреждая воображаемого врага, чтобы тот не подходил, демонстрируя свой изощренный навык, а когда враг не внял и все же рискнул вступить в поединок, — клинки со свистом рассекли влажный воздух, потом еще раз, и скорость увеличилась вдвое. Поворот, выпад, защита, уклон, финт, проход по кругу, и вдруг — бой с тенью, классический боевой танец превращается в победный, выражающий глумление над поверженным неприятелем, с финальным перерезанием горла.
Или, может быть, горло перерезалось не врагу, а барану, заколотому в честь победы? Или для Сулеймана поверженный враг и баран означали примерно одно и то же?
Он не исполнил какую-то особенную коду, — видимо, устал; закрыв глаза, опустив клинки, прошелся по кругу и закончил, и едва остальные поняли, что Сулейман уступает им место, — выбежали, подбадривая друг друга хлопками, сразу двое, с яростными лицами, и я обнаружил себя участником действа, мощно ударяющим ладонью в ладонь: один удар слабее, другой в полную силу, через раз, и голова дергалась, и плечи ходили, и подпрыгивала посуда на столе.
От барабанного грохота заболела голова; вышел под небо. Во дворе пахло хлебом и бензином.
Стоял, дышал, думал.
Перепить я их не смог, зато увидел, каковы они в настоящем хмелю. Всем хорош чечен, но его слишком легко спровоцировать; на том и стояла вся их беда, десятилетняя война против всех.
Потом Сулейман сидел рядом, обняв меня за шею, сопел, хрустел огурцом. Помрачнев, хрипел в ухо:
— Не держи на меня зла, москвич. Я про себя все знаю. Колхозная морда с автоматом, вот кто я такой. Когда много выпью — точные мысли сами в голову приходят, автоматически. Кто я, Сулейман? Волосатый черт. С гор за солью спустился — а тут война. Если не ты — то тебя. У кого есть претензии к Сулейману — пусть приходят, Сулейман ответит. У кого нет претензий — пусть тоже приходят, Сулейман гостю рад. Я никому не враг, клянусь Аллахом! Вот так живу, понял?
— Нормально живешь, Сулейман, — ответил я. — Не хуже других.
— Точно, — подумав, сказал он. — Не хуже других. Не хуже.
Выживая в Москве
Кровельный топор — не совсем обычный топор. К традиционному стальному топорищу приваривается перпендикулярно лезвию стальная же труба длиною в полтора метра. Таким топором ударяют сверху вниз, держа трубу в обеих руках, в точку, находящуюся прямо под ногами.
Но сначала надо одеться как подобает. Шерстяные носки, подштанники, два свитера, сверху — грубые рабочие брюки и телогрейка. Вся конструкция надежно перетягивается и замыкается солдатским ремнем со звездой на бляхе. Солдатский ремень незаменим в кровельном бизнесе.
Обязательны ботинки на толстой подошве: чем толще, тем лучше. Иначе можно серьезно обжечь ступню.
Одежда вся своя, работодатель обеспечивает только инструментом и рукавицами.
Вооружившись топором, иду по лестнице через все пять этажей, с самого низа на самый верх. Наша команда базируется в подвале здания. Здесь переодеваемся, и жрем, и спим даже. Переезжая с объекта на объект, мы — отряд пролетариев, бригада «Ух» — обычно устраиваем базу в подвале, больше негде. Летом, в каникулы, школы и училища пусты, и база может быть организована в каком-нибудь классе либо в спортивном зале. Но сейчас ноябрь, учебный процесс в разгаре, и директор училища не нашел для нас ничего лучше подвала.
Впрочем, нам все равно. Для нас главное — розетка, кипятить воду. Еще крайне желателен стол со стульями, — все мы люди и хотим обедать по-людски, за столом. Однако если мы и люди, то из нижнего класса общества, люди третьего сорта (но не последнего), и если приходится укреплять миску с едой меж колен — это не причина для недовольства.
Поднимаюсь по лестнице. Шум, хохот, мимо пробегают группы юнцов и юниц — студенты училища. Пахнет девичьей секрецией и косметическими жидкостями для борьбы с подростковыми прыщами.
Я умиляюсь. Сам воняю гудроном и табаком.
Много задорной, громогласной матерной брани и голого тела. Холодно, сыро на дворе, днем едва плюс пять, почти каждый день небо грузит Москву ледяными дождями — но студентки предпочитают полуобнаженное состояние. У большинства выставлены напоказ животы (пупки проколоты) и колени. Впрочем, мини-юбок мало, дети обоих полов предпочитают в основном джинсы, и я, неторопливо шагая по ступеням, понимаю, что здесь, на окраине столицы, процветает чисто гарлемская мода.
Училище готовит менеджеров ресторанного и отельного бизнеса, но подростки мало похожи на будущих метрдотелей или портье; судя по лицам и жаргону, девять из десяти не сумеют даже правильно произнести слово «метрдотель», однако совсем не переживают по этому поводу.
Дойдя до третьего этажа, злобно одергиваю себя. Хули умничаешь, идиот? «Метрдотель»… «Гарлемская мода…» Ты не был ни в первом Гарлеме, что близ Амстердама, ни в другом, более знаменитом, который район Нью-Йорка и назван в честь первого. Ты нигде не был, ты почти нищий, ты чувак из лоу-класса, иди работай.
Вспоминаю, как в первый день, обнаружив толпы развязных девок, подумал, что вполне мог бы найти среди них временную подругу. Попытался заговорить с одной, с другой, в ответ обе засмеялись, недоуменно-презрительно, и поспешили сбежать. Третьей попытки я уже не предпринял. Понял, что девушек не интересует пролетарий в солдатском ремне, судя по физиономии — то ли таджик, то ли молдаванин.
Преодолеваю пять этажей, вылезаю на пыльный чердак, далее — железная лестница на крышу. Здесь мое рабочее место. Вокруг только ледяной ветер. Крыша! Кровля. Холодно. Ноябрь. Для кровельных работ — плохое время. В любой момент пойдет дождь, и бригада встанет. В дождь кровлю крыть нельзя.
С тоской вспоминаю лето, школу в Троице-Лыково. Настоящий курорт. В километре — пляж. Для хранения вещей нам выделили раздевалку в спортивном зале. Оттуда, отжав стамеской дверь, однажды вечером я проник на второй этаж, в библиотеку, и умыкнул зачитанный том Казанцева, роман «Фаэты», колоссальную суперсагу о том, как в результате ядерной войны целая планета развалилась на куски; я зачитывался этим шедевром в тринадцать лет. Спустя два дня к нам, ремонтирующим забор, пришла старая женщина, библиотекарь. Немного нервничая, сказала: «Ребята, кто-то из вас украл Казанцева. Это нехорошо… Верните, пожалуйста…» Я отложил лом и вздохнул. «Что за Казанцев? Таких не знаем», — поспешил ответить Моряк, мой напарник; я же промолчал, но в тот же день вернул украденное: отдал в руки. Сказал, что не воровал, а взял на время, почитать, вспомнить детство сопливое. Женщина кивнула, но посмотрела на меня с осуждением, а на возвращенный шедевр — с нежностью. Наверное, каждую книгу из своего хранилища она узнала бы с завязанными глазами, на ощупь, или по запаху, по исходящим от переплета энергетическим токам.
На крыше ждут мои коллеги-кореша: Равиль, Моряк, Егорыч и бугор Петруха. Справа — наш инструмент, красные баллоны с газом и пропановые горелки, напоминающие фантастические ружья из какой-нибудь низкопробной антиутопии. Слева материал, рулоны кровельного гидростеклоизола.
Пора начинать.
Казанцева я отдал той вежливой старушке без особого сожаления. Книги — как женщины. Если одна из них тебя очаровала — не возвращайся к ней через двадцать пять лет, не надо. Роман классика советской фантастики я сел перечитывать, дрожа от предвкушения — но не продвинулся дальше седьмой страницы; увы, классик оказался беспомощным графоманом: ни слуха, ни вкуса, сплошная нелепая выспренность; и предощущение счастья, с которым открыл книгу, оказалось единственным приятным чувством того летнего вечера.
Продолжая думать о приятных чувствах, о лете и школе в Троице-Лыково, и о горячем песке на пляже Строгинской поймы, беру кровельный топор и вонзаю лезвие в черную спину крыши.
Здание училища построили давно, еще в шестидесятые годы, и покрыли крышу водонепроницаемым материалом, изготовленным из нефтяных отходов. Тогда его называли «толь». Он, разумеется, не вечный — спустя пять или семь лет возникли протечки, и поверх положили новый слой того же материала. Шло время, и постепенно на крыше образовался «пирог» из множества слоев, помнивших Брежнева, Андропова, Горбачева и Ельцина. Теперь эти окаменевшие рудименты следует снять, оголить бетонную основу и уложить новую кровлю.
Профессионал у нас один — бугор Петруха, невысокий, с лицом арбузного цвета и вислыми усами человека эпохи покорения космоса и вокально-инструментального ансамбля «Песняры». Он руководит, сам топор в руки не берет, имеет право. Петруха — единственный из всех настоящий кровельщик, остальные — особенно я — случайные люди. Ясно, что мы никогда не будем вникать в тонкости кровельного дела, и Петруха, профессионально угрюмый, до краев переполненный мелкими ремесленными секретами, использует нас для выполнения грубых и тяжелых действий, сам же возится с горелками, настраивая их, проверяя количество газа в баллонах, или задумчиво прохаживается по крыше, определяя, как и куда течет вода.
Профессионал у нас один — бугор Петруха, невысокий, с лицом арбузного цвета и вислыми усами человека эпохи покорения космоса и вокально-инструментального ансамбля «Песняры». Он руководит, сам топор в руки не берет, имеет право. Петруха — единственный из всех настоящий кровельщик, остальные — особенно я — случайные люди. Ясно, что мы никогда не будем вникать в тонкости кровельного дела, и Петруха, профессионально угрюмый, до краев переполненный мелкими ремесленными секретами, использует нас для выполнения грубых и тяжелых действий, сам же возится с горелками, настраивая их, проверяя количество газа в баллонах, или задумчиво прохаживается по крыше, определяя, как и куда течет вода.
Там, где дилетант — я, или мой друг Моряк, или татарин Равиль — видит ровную плоскость, наблюдательный бугор определяет взглядом низины и возвышенности, и когда из облаков упадет небесная влага, — повинуясь замыслу Петрухи, она потечет по крыше правильными ручьями в правильные места, и вся до капли уйдет в водостоки.
Вырубив несколько кусков «пирога», метр на метр, я оттаскиваю их на край крыши. Там, внизу, под стеной дома, стоит «банка» — контейнер для перевозки строительного мусора. Вечером мы сбросим старые фрагменты вниз, в «банку». Это считается развлечением: черные лохмотья, каждый по десять — пятнадцать килограммов, летят долго и красиво и обрушиваются в банку с торжественным грохотом. На действо обязательно прибегают поглазеть мальчишки из соседних домов. Почему-то процесс падения тяжелого предмета с большой высоты всегда интересен человеку, даже если вниз летит всего лишь мусор. Как упадет, с каким звуком? Как высоко поднимется пыль? Наверное, в такой момент человек, не умеющий летать, подсознательно торжествует: «Вот так и я грянул бы оземь, если б возомнил себя птицей».
Петруха смотрит на меня, замершего на краю, глядящего вниз, ничего не говорит, отводит глаза. Из всех случайных людей я в его бригаде самый случайный, по мне это видно. Петруха устроен просто, его логика прямолинейна, ему кажется, что я, бывший коммерсант, отсидевший за решеткой и теперь пошедший в кровельщики ради куска хлеба, буду хитрить и филонить. Простые люди считают, что коммерсант — это прежде всего эксплуататор. Сам не работает, других заставляет. Петруха наблюдает за мной. Иногда мне кажется: он ждет момента, чтобы проявить свою власть. Напомнить, что я теперь не хлыщ с портфелем, а подсобный рабочий, и должен исполнять все распоряжения старшего, иначе меня накажут рублем или совсем уволят.
Собственно, мне все равно, пусть уволят, на кровельном бизнесе свет клином не сошелся, найду другую работу, — но я подыгрываю бригадиру, все его распоряжения выполняю, если велит переделывать — переделываю. Я знал, на что шел, устраиваясь в кровельную бригаду. Руками работать умею, грыжей не страдаю, тяжести таскаю наравне со всеми. А как меня, в прошлой жизни благополучного банкира, сюда занесло — это мое дело. Занесло и занесло, стечение обстоятельств. Так получилось.
Очистив участок размером с половину баскетбольной площадки, перекуриваем. Петруха идет на чердак, возвращается с двумя старыми вениками, кидает к ногам Моряка и Егорыча.
— Все это хуйня, — говорит Петруха. — В прошлом году крыли кровлю в центре, на Ленинском проспекте. Вот там был пирог! Метр толщины. Чуть не сдохли. Подметайте. Чтоб ни одного камешка.
Спустя десять минут, вооруженные горелками, катаем кровлю. Рулон лежит под ногами. Следует нагреть пламенем его бок и катнуть ногой, развернув примерно на полметра вперед. Расплавленный материал прилипает к бетонному основанию. Для надежности можно притоптать подошвой. Края нагреваю больше, середину — меньше. Не грех и нагнуться, проверить ладонью: хорошо ли приклеено, нет ли пузыря? Катаем, выстроившись в ряд. Спустя полчаса подошвам уже горячо, и я, размотав рулон до конца, делаю паузу, оглядываюсь.
Вокруг, видная с высоты двадцати пяти метров, бурлит и меняет кожу Москва. Мы — пятеро кровельщиков — выглядим мелкой бандой, мы трусливо шныряем в прифронтовой полосе, изредка постреливая из кустов, пока на поле битвы сшибаются огромные танковые армии. Справа и слева от нашего здания делаются настоящие большие дела. Пятиэтажные хрущевки разрушают целыми кварталами, на их месте возводятся «лужковки», просторные семнадцатиэтажные хоромы, жилье нового тысячелетия. Повсюду башенные краны до небес, динозавры-бульдозеры и целые легионы рабочих, все до единого — черноголовые азиаты. Одна из новеньких башен почти готова, и сверху, с крыши ее, до нас доносятся крики и смех. На фоне алюминиево-серого неба появляются маленькие узкие фигуры, в руках — точно такие же газовые горелки. Коллеги, думаю я. Тоже катают кровлю, только мы — на высоте двадцати пяти метров, они — на высоте семидесяти. Технология, впрочем, идентична вплоть до мелочей.
Егорыч тоже замечает веселье. Сплевывает желтой слюной закоренелого курильщика.
— Ишь, — бормочет он. — Ржут, бляди.
Ему шестьдесят, он тихий, молчаливый, озлобленный человек-уксус. Всю жизнь провел на низкооплачиваемых физических работах, — но не выбился, как Петруха, в бугры, по причине лени и дурного характера, — или, может быть, есть еще какие-то сложности, мне неизвестные. Небольшое количество амбиций — а ведь даже самый вялый и бесталанный имеет свои амбиции — Егорыч сублимирует в ругань. «Блядь» — его универсальная характеристика для любого живого существа. «Блядью» не является только сам Егорыч и его собеседник. Например, если Егорыч говорит со мной, в качестве «блядей» фигурируют остальные члены бригады, — но, отойдя от седого трудяги, я тут же сам превращаюсь в «блядь», а Равиль, подошедший, чтобы прикурить, наоборот, переходит из категории «блядей» в категорию собеседников Егорыча. Таким образом, весь объективно существующий мир для Егорыча определяется как «блядство».
Бугор Петруха тоже отрывается от работы и смотрит вверх — на источник веселья.
— Все это хуйня, — говорит он. — Новую кровлю катать — это не работа. Санаторий. Голая панель! Клади да катай. В позапрошлом году катали техникум в Черемушках — две тыщи метров за четыре дня накрыли. Гасите горелки, обедать пора.
Я молчу. Я знаю цены. Кровли в новостройках катать легко, но строительные концерны нанимают на работу исключительно гастарбайтеров. Сто долларов в месяц и никакого трудового законодательства. Оторвало руку — ступай себе, мирный декханин! Вот телефон, позвони в Душанбе, пусть родственники заберут тебя на твою пахнущую персиками родину.
А мы — и Моряк, и татарин Равиль, и Егорыч — местные, имеем паспорта с регистрацией, право на работу, и нам платят немыслимые для таджикских парней триста пятьдесят долларов в месяц, и в наших трудовых книжках стоят соответствующие печати.
Мы легальные пролетарии. Если кто-то из нас свернет себе шею или обожжет лицо — хозяин фирмы, разумеется, не станет платить пожизненную пенсию, но всегда подкинет на лекарства сотню-другую.
Раз в неделю он приезжает к нам — нелюбезный чувак с красными от недосыпа глазами. Лёня. Кормилец, шеф, жадный буржуй, отец родной. По образованию гидрогеолог, по призванию — скупой рыцарь. Поднявшись на крышу и осмотревшись, он никогда не забывает сказать мне, или Моряку, или Равилю: «Работай аккуратно. Гробанешься — ни копейки не дам, ясно?! До больницы довезу, а дальше — сам…»
Лёня десять лет в бизнесе, он умеет считать. Содержание таджикского декханина требует хлопот и расходов. Декханин должен где-то спать и чем-то питаться. С объекта на объект декханина следует перевозить в машине с зашторенными окнами. Если декханину скучно, он пьет водку и ищет приключений, и для насаждения дисциплины среди декхан нужны физически крепкие надсмотрщики. Декхан выгодно нанимать батальонами и дивизиями, поселять в обширных потайных общежитиях или прямо на объекте, в вагончиках, и кормить из общих котлов. Такую роскошь могут позволить себе только большие строительные корпорации с миллиардными оборотами. Кроме того, существует государственная служба, контролирующая незаконную иммиграцию. Огромный штраф грозит всякому, кто использует на строительстве труд беспаспортных декхан. Леня не владеет корпорацией, у него маленькая фирма, и он пришел к выводу, что удобнее иметь дело с легальной рабочей силой.
Если мы напьемся и начнем бить друг другу морды, пусть даже прямо на крыше, среди баллонов с газом, — Леня не будет иметь никаких проблем с законом.
Леня жадный, но не рвач, он любит деньги и калькулятор — маленький, плоский — носит в нагрудном кармане, рядом с паспортом; но любит также и покой. Он мне нравится. Как всякий владелец строительного бизнеса, Леня много лет возводил в Подмосковье собственный особняк. Никуда не спешил: в нынешнем году — фундамент, в следующем — стены, на третий год — крыша, на четвертый — окна, двери, отделочные работы. Шло время, дом прирастал верандами, отопительными системами, — наконец Леня радостно въехал вместе с женой, двумя детьми и матерью, места хватало на всех, был предусмотрен даже зимний сад, — но вдруг обнаружилось, что Леня такой не один, вокруг появились десятки, сотни тысяч обеспеченных мужиков, все они купили себе автомобили, земельные участки и затеяли собственные стройки. Леня попал в капкан. Жить в его загородном имении было можно, но вот доехать от дома до Москвы — нельзя. В сезон, с апреля по ноябрь, Леня просыпался в пять утра, выезжал в шесть, чтобы в девять быть в офисе либо на объекте.