Я кивнул. И навсегда оставил мошеннические идеи.
Потом пошел, оформил кредит, отдал часть старого долга. Потом отыскал мощного барыгу, взял у него ссуду, вернул кредит и вторую часть старого долга. Потом устроился к барыге отрабатывать ссуду, отрабатывал два с половиной года, но отработал. Барыга был доволен. Впоследствии оказалось, что сам он тоже нехилый мошенник, но уже было поздно.
А когда я сидел в Лефортово, хозяйка фирмы «Властилина» занимала камеру напротив моей. Высокая полная женщина. Даже, пожалуй, привлекательная. Нас выводили на прогулку в соседние дворики, и я слышал, как создательница пирамиды громко поет густым контральто все время одну и ту же песню: «Ах, какая женщина! Какая женщина! Мне б такую!» Слуха, правда, не было у нее совсем.
С тех пор не люблю барыг и создателей финансовых пирамид, не верю красивым бумагам с водяными знаками, ни одному документу не верю. А круглых печатей держу в укромном месте целое ведро. Пригодятся.
Приехал; сели на кухне. Я рассказал.
— Жаль, — сказала мама. — Уж больно место хорошее.
— Найдем другое, — сказал отец.
— Ты там не был, — страстно возразила мама. — Там — как в сказке! Райские луга! Аж воздух звенит.
И не удержалась — стала листать привезенный мною журнал.
Отец принял хмурый вид.
— То-то и оно, что луга. Кто ж тебе строить разрешит, если земля — пахотная?
— Сейчас и не такое разрешают, — сказала мама, переворачивая страницы. — Ах, погляди, какой домик! Игрушка!
Папа нацепил очки, посмотрел.
— Это не домик, а мудовое рыдание. Крыша не продумана. Куда весной снег падать будет? Прямо на главную дорогу? И окна больно огромные, в морозы не протопишь… А ставни где у них? Вообще нету, не предусмотрены. Кто хочешь залезет, сопрет имущество. На, забери свой журнал.
— Ну вот, — сказала мама. — Обосрал мечту.
— Успокойся, — ответил папа. — Сделаем мы тебе мечту. В лучшем виде.
— А я и не сомневаюсь. Но все равно — жалко… — мама посмотрела на меня. — Неужели там все так подозрительно?
— Не то слово, — сказал я. — Три сопливых девочки и кудрявый мальчик. Хоть бы одного взрослого за стол посадили, для солидности…
— А тебе-то, — мать улыбнулась, — сколько лет было, когда ты в бизнес полез?
— Двадцать два.
— Вот.
— Мама, это афера. Все продумано и организовано. И при этом у них нет ни единой бумажки на право владения землей.
— Эх! — мать засмеялась. — Слушай: подруга моя, Валентина Сергевна, шестой год дом строит. И до сих пор не имеет документа на право владения. Только справка мятая, на половине тетрадного листа. А вложены большие тыщи. Так что ты, друг, не спеши судить людей. Может, они честные.
— Он прав, — сказал отец. — Нет нынче честных. Вымерли.
Мама отложила журнал, вздохнула. Подвела итог:
— Платить не будем. Но и подозревать людей тоже нехорошо.
Отец потащил журнал из-под ее локтя.
— А если, — мама посмотрела на старшего мужчину, потом на младшего, — через два года на этом поле будут стоять дома? Я себе этого не прощу. Локти кусать буду.
— Не будешь, — спокойно возразил отец. — Не умеешь. Когда ты в последний раз локти кусала?
— Никогда не кусала.
— Вот. Если что, меня попросишь — я лично укушу. В самую мякоть.
— Чем ты укусишь, у тебя и зубов-то нет.
— Можно подумать, у тебя есть.
— Слушайте, — сказал я. — Может, вам сначала зубы вставить, а потом землю покупать?
— Вставим, — ответила мать. — За нас не волнуйся. И зубы вставим, и дом построим. Шутим мы так, не видишь, что ли? А журналов таких мне еще привези. Картинки красивые — страсть.
С тех пор прошло пять лет. Мать с отцом построили и обжили двухэтажный деревянный дом. С камином и горячей водой. Правда, не на поле — в сосновом лесу. Если заночевать в этом доме в конце апреля, а на рассвете выйти на крыльцо — от птичьего гомона можно оглохнуть.
Дорога к лесу тянется мимо деревни Дальней, на одном из поворотов можно увидеть тот самый изумрудно-розовый райский луг. На нем нет ни одной постройки, ни одного забора даже, никто ничего не возвел там.
Если я еду вместе с родителями, — мы втроем вздыхаем или шутим. Если я еду один — не вздыхаю, но припоминаю московский офис, деловую мамзель, быстрое движение ее неплохо выщипанных бровей в момент произнесения слов «землеотвод» и «межевое дело».
Два или три раза в год я встречаю на пыльном проселке давешнего вислоусого хитрована, у него тот же старый зеленый УАЗ и тот же самый неимоверно деловой вид. Все собираюсь остановить его, спросить, чем закончилась история с продажей клеверного поля, но почему-то стесняюсь. Да и не скажет он правды, отоврется.
Приняли
В ноябре я купил себе бушлат. Давно искал, нашел в дорогом, на пределе моих возможностей, магазине — и купил. Удобная вещь для зимы в большом городе, особенно если много ездишь в метро. Подземная грязь особенная, очень тонкая и жирная, за месяц она убивает любую одежду. Надев хороший официальный костюм, лучше вообще не касаться сидений, стен и поручней. Проехался несколько раз, — и уже по тебе видно: хоть и есть у тебя пиджак, но сам ты парень из метро, действующий по принципу «волка ноги кормят».
Ну и, помимо практической пользы, — мне всегда нравились красивые шмотки. В бушлате я смотрелся неформально и сурово. Не волком, но и не овцой тоже.
Еще более сурово хотел выглядеть сын. То была норма его субкультуры. Чадо страстно увлекалось тяжелой музыкой, металлом.
Он, металл этот, казался мне настолько тяжелым, что слушать композиции группы «Slayer» более одной минуты я не мог при всем желании. Тело отказывалось пропускать через себя гром и скрежет. Надевал наушники, сдвигал брови — и тут же возвращал, и соглашался, что да, трек реально сильный, и вообще, длинные и сложные гитарные партии «тяжелых» музыкантов богаты свежими мелодическими идеями.
Среди поклонников металла все очень строго. Два главных качества — «суровый» и «true». Если ты не суровый и не «true», к металлистам лучше не соваться.
Я пришел домой в новом бушлате цвета воронова крыла и спросил, хочет ли сын иметь такой же.
— Да, — решительно сказал Антон. — Это мне нравится! Это true.
На следующий день мы купили еще один, на размер меньше. Пацанчик, правда, выглядел немного чудновато по причине подростковой сутулости. Рос он, как щенок: по частям. Сначала ноги, потом грудь. Ступни были уже мужицкие, а плечишки еще совсем детские, хлипкие. Что, впрочем, вполне укладывалось в true-концепцию. Когда я однажды решил проводить парня на концерт «Sleepknot», то увидел возле входа в «Олимпийский» многотысячную толпу ровно таких же голенастых, несуразных бойцовых индюшат. Из воротников проклепанных кожанок торчали тонкие шеи, а выше можно было наблюдать розовые щеки и подбородки, покрытые цыплячьим пухом. Короче говоря, все было сурово до крайней степени.
Он приходил домой только есть и ночевать, и если задерживался до глубокой ночи — никогда не звонил ни мне, ни матери, поскольку это было не «сурово».
Мать, впрочем, отсутствовала по уважительной причине: состояла студенткой института в городе Бари, Италия. Там же и проживала. Семью посещала три раза в год, загорелая и слегка презрительная: после аппенинского юга в истеричной Москве ей и вода была не вода, и еда не еда; звонкое словцо «sci-fosa» часто слетало с ее языка.
В конце ноября прилетела, рассказала очередную порцию чисто итальянских историй, а в середине разговора забулькал телефон.
Сам я никогда не подхожу к городскому телефону — все, кому я нужен, звонят на мобильный, — трубку взяла супруга, и по ее лицу и официальному тону стало понятно, что стряслось нечто малоприятное.
— Твой сын в милиции, — нервно сообщила она, отключившись.
— Наконец-то, — ответил я. — И что там?
— Пытался пройти в метро не заплатив. Задержан сотрудниками. Иди забирай его. Вырастет бандитом — будешь виноват.
Отец бандита немедля снарядился, прихватив наличные; может, другие и ходят в милицию без денег, — только не я.
Пошел быстрым шагом, думая, что для жены всегда было важно в любой ситуации найти виноватого и виноватить до тех пор, пока обвиноваченный не понимал всю степень своей вины.
Злодеяние произошло на ближайшей станции метро. Я спустился в вестибюль, пройдя мимо унылого мальчишки, сидящего на корточках возле стены с плакатиком: «Помогите купить билет до Саратова». Мальчишка был необычайно жалок, — будь я женщиной, наверняка захотел бы покормить беднягу грудью.
Он сидел тут почти каждый день на протяжении трех месяцев. Я подумал, что за это время до Саратова можно и пешком дойти.
Обшарпанная дверь, ведущая в милицейское подземелье, была закрыта изнутри; пришлось стучать. Появился обычный сержантик, пахнущий, как все менты пахнут.
Обшарпанная дверь, ведущая в милицейское подземелье, была закрыта изнутри; пришлось стучать. Появился обычный сержантик, пахнущий, как все менты пахнут.
— Тут сына моего приняли, — сказал я. — За незаконный прорыв через турникет.
— А, — сказал сержантик. — Понял. Заходите, раз пришли.
Прошли по длинному, крашенному зеленым коридору; в конце открылась душная комната, где за столом устроилась красивая дама в синей форме и новых лейтенантских погонах, а напротив, на лавке, с независимым видом сидел сын. Клянусь, он даже закинул ногу на ногу, выставив едва не на середину комнаты свои огромные шнурованные ботинки со стальными мысами.
Меньшая половина помещения была затянута грубой черной решеткой: «обезьянник». Он был пуст.
— Что же вы, товарищ лейтенант? — сказал я даме, кивая на решетку. — Надо было закрыть парня по всем правилам. Ему бы польза была большая.
И метнул на отпрыска мрачный взгляд.
Антон опустил глаза, но я, внимательный, успел уловить его короткую дерзкую ухмылку.
— Не имеем права, — любезно ответила хозяйка кабинета. — Несовершеннолетних нельзя помещать в камеру предварительного заключения. Но наказать — придется…
Я положил на стол паспорт.
Ментовская работа заключается главным образом в составлении всевозможных протоколов. Когда служивый человек заполняет протокол — мешать нельзя, лучше сидеть тихо и помалкивать. Вообще, в отделениях милиции всегда следует по возможности помалкивать и не отсвечивать; низовые сотрудники очень любят спокойных, нескандальных клиентов. Спокойного и в туалет лишний раз выведут, и покурить разрешат.
Я подумал, не отвесить ли сыночку подзатыльник, но решил, что это будет выглядеть слишком демонстративно и ненатурально. Тем более что в нынешние либеральные времена отцовские затрещины не приветствуются; чего доброго, за насилие над ребенком в стенах казенного заведения меня и самого в «обезьянник» закроют.
— Распишись вот тут, — сказала дама, придвигая к Антону заполненную бумагу. — Протокол мною прочитан, с моих слов записано верно.
Подняла на меня синие глаза и добавила:
— С вас штраф. Пятьдесят рублей.
— А давайте я вам дам пятьсот, — сказал я. — И вы его посадите. На пару часиков. Чисто в педагогических целях. Пусть подумает. А мы пока сходим кофе выпьем.
То была не шутка. Но дама улыбнулась, и я сообразил, что мы — сыночек и папаша — смотримся комично. Два балбеса, старый и малый, одинаковый рост, одинаковые фигуры, одинаковые бушлаты. Один — продвинутый, даже матерый балбес, такой уравновешенный, начинающий седеть, неоднократный фигурант уголовных дел; второй — из новейшей генерации, пятнадцатилетний знаток компьютерных квестов и баскетбола; оба игроки то есть.
Антон опять хмыкнул. Я подумал, что происходящее, с одной стороны, развлекает его, а с другой — добавляет крутизны. Попасть в милицию — это сурово.
Может быть, если бы в «обезьяннике» сидел обычный набор городских подонков — например двое пахнущих мочой бродяг и какой-нибудь начинающий урка, грузин или дагестанец, крадун, щипач, баклан, — мальчишка мой вел бы себя иначе. Вжался бы в угол, считал бы минуты в ожидании: когда же придет папа и вытащит на вольную волю? Но пусто было в отделении, чисто, и если не уютно, то вполне опрятно, и от дамы-лейтенанта пахло духами — видимо, местные бродяги не нарушали закона, а бродили себе по поверхности, а щипачи ждали, когда начнется час пик, ибо для карманной кражи нужна толпа.
Пока сын корябал в протоколе требуемую фразу (дурным, как у всех компьютерных детей, почерком), папаша мысленно выругался. Теперь у сына возникнет неверное представление об органах правопорядка. Теперь он будет думать, что попасть в милицию — это такой фан.
— Я инспектор по делам несовершеннолетних, — сказала мне дама. — Вам пришлют повестку. Будете вызваны на профилактическую беседу.
— Слушаюсь, — ответил я. — Профилактическая беседа — это я завсегда. Спасибо вам большое.
— Всего хорошего.
— Пошли, — грубо приказал я сыну. — Попрощайся. Скажи: «До новых встреч, товарищ лейтенант!»
Антон нахмурился. Дети очень не любят, когда взрослые над ними подтрунивают, затащив на свою взрослую территорию. Судя по всему, он действительно немного перенервничал.
— Не надо так, — мягко возразила товарищ лейтенант. — Он хороший парень. Он все понял.
— Поймет, когда я объясню. На выход, — велел я отпрыску.
Шли по коридору — он впереди, — я смотрел на узкую черную спину, кусал губы.
Вот оно и случилось. Первый привод в милицию. Первая бутылка пива. Первый заработанный рубль. Первая женщина. Первая серьезная драка.
Первый разговор с иностранцем на его языке. Первый выстрел из автомата. Первая автомобильная авария. Первое стихотворение, за которое не стыдно. Первая сбывшаяся мечта. Первый настоящий враг. Первые долги. Первая съемная квартира. Первые две полоски теста на беременность.
— Дурак, — сказал я ему, когда вышли за дверь.
Сын мгновенно вскинулся, сверкнул глазами.
— Я не виноват! Он за колонной стоял. Я его не видел.
— Кто?
— Мент.
— Бог с ним, с ментом, — сказал я. — Билет надо покупать, понял?
— Понял. Пойду я, ладно?
— Допоздна не броди.
Он кивнул, уже повернувшись спиной, и зашагал прочь.
Наверху шел дождь со снегом, но воротник бушлата высок и тверд, поднял — и ни одна капля не попадет на шею.
«В пятнадцать лет, — закуривая, подумал папаша, — я на метро не ездил. Его в моем городе не было. Ездить начал в семнадцать, когда поступил в университет. Тогда проход в метро стоил пятак — то была самая крупная, увесистая металлическая деньга, она запускалась в щель и катилась по железным кишкам механизма с гулкими щелчками, со звоном. Проходить следовало быстро, удерживая ладонями готовые сомкнуться резиновые клешни. Пирог с повидлом в заводской столовой обходился в пятнадцать копеек. Если разобраться, я тогда был здоровый лоб, половозрелый студент, плотник-бетонщик, — и тем не менее думал о пирожках! Если бы не думал — не вспомнил бы теперь, спустя два десятилетия. А суровому металлисту — пятнадцать, его пирожки слаще…»
Позвонил жене, сказал, что обошлось.
— Эх вы, — сказала жена. — Яблоко от яблони.
— С парнем все ясно, — сказал я. — Вырастили. Пора второго делать.
— Еще чего, — ответила жена. — Иди домой.
Обыкновенный гений
Он посмотрел на меня злыми темными глазами (позже, когда я вырос, они уже не казались злыми) и достал из сумки ярко раскрашенную картонную коробку. Из нее — пластмассовое чудище вроде паука, на крепких лапах, размером с заварочный чайник. В коробке еще погромыхивал ключ.
Старший брат — он сидел на табурете посреди кухни, я стоял напротив, обмирая от нетерпения, — с небрежной торжественностью взвел ключом пружину в брюхе паука и поставил игрушку на пол.
Это был, разумеется, не паук, а космическое транспортное средство, как бы луноход. Возможно, на коробке значилось именно «луноход», но будем точными: настоящий луноход передвигался на восьми колесах и был беспилотным, а в моем, пластмассовом, сидели два космонавта, защищенные прозрачным полусферическим колпаком. Прозрачные колпаки меня возбуждали до крайней степени; деревенский мальчишка, я видел вокруг только прямые, хрупкие стекла — и в отцовском автомобиле, и в окнах дома, и в тракторах, проезжавших мимо окон по пыльной дороге; круглый прозрачный колпак в любом случае манифестировал принадлежность к фантастическому миру далекого будущего, в которое я, семилетний, двигался прямым ходом.
Штука была в том, что бабка, стоявшая в углу кухни, не попадала в мир будущего. И мать с отцом тоже не попадали. И даже старший брат, высокий, с прямыми длинными волосами, не попадал. А мне следовало только подождать, достигнуть взрослого состояния, чтобы гарантированно оказаться среди прозрачных колпаков, планетолетов, скафандров, астероидов и протуберанцев. Я молча носил в себе этот обнадеживающий секрет.
Луноход солидно зажужжал и зашагал по полу, ловко перебирая суставчатыми ногами. Из щелей меж досок масляно отсвечивала жирная грязь, кухня есть кухня, мать и бабка проводили здесь по полдня в день, рубили капусту, разделывали кур, варили варенье, грязь нельзя было победить, но космическая посудина шагала, разумеется, не по деревяшкам, крашенным коричневой краской, а по пыльным тропинкам далеких планет.
От восторга у меня потемнело в глазах, и дальнейших событий я не помню. Скорее всего, схватил подарок и убежал на улицу — посмотреть, как диковинный аппарат будет подминать под себя одуванчики. Судьба игрушки тоже стерлась из памяти. Думаю, в итоге я ее, как выражался отец, «раскурочил», то есть — вскрыл кабину, дабы извлечь фигурки космонавтов и усложнить игру. Допустим, члены экипажа выходят на поверхность и собирают образцы породы, а из ранее незамеченной пещеры выпрыгивает инопланетная тварь, абсолютно неуязвимая для пуль, выпущенных из атомных револьверов…