— Не табурет. Что я, дура, на табурете сидеть? Нормальное кресло, со спинкой…
— Расскажи о нем.
— Зачем?
— Мне интересно.
— Что-то я тебя сегодня не понимаю.
— Это не страшно. Сегодня не понимаешь, завтра поймешь. Доверься мне. Я сделаю все, чтобы ты меня понимала. А сам постараюсь понять тебя. Но мы отвлеклись. Расскажи мне про свое кресло. Оно деревянное?
Так продолжалось почти полчаса.
Разговаривай с ней о ее мире. Пусть сообщает о креслах и табуретах. О деревьях, растущих за ее окном. О сумочке и о застежке на ней.
Не говори с ней о ее маме — она будет вздыхать и жаловаться. Не говори с ней о ее подругах — она будет рассказывать сплетни. Изучай ее и только ее миниатюрную частную вселенную.
Долго не мог заснуть от возбуждения и даже некоторого азарта — не сказать чтоб охотничьего, но настоящего мужского, а наутро поехал в Москву и сразу — даже не в вагоне, но в тамбуре, на перегоне Храпуново — Электроугли, придавленный толпой к приятной сероглазой девочке, сразу включил Микки Рурка.
— Извините, а можно узнать имя вашей кошки?
Приятная — в сарафане и серебряных цепочках — изумилась и ответила, что кошки нет, есть кот, именем Том.
— В честь Тома Уэйтса?
— В честь Тома. Ну, который — «Том и Джерри»…
— Слушайте, — я наклонился к самому ее уху, — не говорите никому, что назвали кота в честь персонажа мультфильма.
— Почему?
— Вас будут считать ребенком. А вы не ребенок, так ведь?
Она усмехнулась.
— Нет. Я не ребенок.
— У вас исцарапаны запястья. Сразу видно, что любите котов и кошек.
— Я не люблю! Это мамы кот…
На перегоне Сорок третий километр — Черное мы познакомились, но развивать ситуацию я не стал. Во-первых, надо знать меру, — с меня пока хватит одной подруги. Во-вторых, Приятная спросила, чем я занимаюсь, — пришлось назваться студентом. Несолидно, скучно, инфантильно. А Микки Рурк на тот же вопрос ответил иначе, как-то красиво и витиевато сформулировал, — жаль, вылетело из головы, придется идти еще раз… В-третьих, кошка в доме не нужна, кошки воняют, а у меня аллергия, и, кстати, моя нынешняя женщина уже имеет дома кошку; если менять, то менять женщину с кошкой на женщину без кошки, тем более что теперь, когда новейшая Микки-Рурк-технология освоена, я могу выбирать любую.
Можно, конечно, было представиться не студентом, а плотником-бетонщиком второго разряда (так записано в трудовой книжке) или, например, такелажником-стропальщиком, но я давно скрывал свою профессию. Почему-то никто не верил, когда я рекомендовался плотником-бетонщиком. Смеялись и даже обижались всерьез.
Видели б вы мою опалубку, мою обвязку, трогали бы вы сырую монолитную стену в тот момент, когда с нее едва содрали деревянные щиты! Это не смешно. Это, черт возьми, очень серьезно.
На перегоне Реутово-Новогиреево я сказал, что назвать кота Томом можно в честь Тома Круза или на худой конец Тома Беренджера, — и вышел, поимев на прощание благодарно-заинтересованный взгляд.
В тот же день, уже вечером — мягким, белым — приобрел розу, одну; попросил продавщицу вдвое укоротить стебель. Сунул аленький цветочек под куртку. Микки не дурак, он тоже не заваливал свою даму букетами — к чему купечество? Он дарил цветы в единичных экземплярах. Нормальный ход для фабричного города, где с букетом просто так по улице не пройдешь и на автобусе не проедешь — испепелят любопытными взглядами.
Пришел, вручил тут же, в прихожей, — невзначай просунул снизу вверх, в момент приветственного поцелуя, меж собственной грудью и ее.
— Ой, — сказала она испуганно, — у меня вазы нет.
— Ничего страшного. Я принесу тебе вазу. Я принесу тебе воду, чтоб налить в эту вазу. Я принесу стол, чтобы поставить вазу, и стулья, чтобы поставить вокруг стола.
Она посмотрела, как смотрели модистки на гвардейских офицеров сто лет назад.
— Хватит сказки рассказывать. Все равно ты на мне не женишься.
В комнате сел на диван. Кошка обнюхала мои ноги, подумала и ушла.
— Давай, — предложил скромно, — проживем до конца сегодняшний день. А потом будем думать про завтрашний…
— Не заговаривай мне зубы! Не хочешь жениться — так и скажи.
Ну, брат Микки? Что бы ты сделал теперь?
Вдруг понял: ни хрена. Он просто не оказался бы в такой ситуации. Он с самого начала управлял отношениями. Он вел, а женщина шла следом, обмирая от удовольствия.
Он взял ее и погрузил в себя, как лед погружают в стакан с виски.
Интересно, откуда я знаю, как погружают лед? Откуда мне известно, какие взгляды ловили на себе гвардейские офицеры сто лет назад? Насмотрелся фильмов? Начитался книг?
Хотел встать. Но Микки не встал бы, он презирал торжественность, он не делил время жизни на обыденность и праздник. Остался на диване — только сел прямее.
— Ты хорошая девушка. Ты мне нравишься. Но я никогда на тебе не женюсь.
Цвет ее лица изменился с обычного, светло-розового, кондитерского, на чистый красный. Изюмные губы приоткрылись и сжались.
Я приходил сюда уже четыре месяца и ни одной секунды не собирался на ней жениться. Она была добрая и чистая, но жила слишком пыльно и скучно, в запахах кошачьей мочи и малосольных огурчиков.
Но она при всем этом была не дура и сейчас мгновенно все поняла, примирительно улыбнулась и села ко мне на колени, и стала что-то быстро говорить. Не женишься — и ладно, я понимаю, это преждевременный разговор, нам и так хорошо, ты прав, надо жить сегодняшним днем. Я гладил ее по голове, ничего не чувствуя, и вскоре ушел, пообещав назавтра вернуться с вазой для цветов, но не вернулся ни с вазой, ни без вазы, ни назавтра, никогда.
Через месяц похолодало. Я стал ходить в пальто. Не черном, как у Микки, светло-сером, но все равно, получилось похоже. Пальто надо уметь носить. Сутулым и вразвалку шагающим пальто противопоказано. Далее, нужны перчатки, классические брюки и ботинки. После некоторых колебаний я решил временно обойтись джинсами, а ботинки и перчатки пришлось купить, ничего не поделаешь — в кирзовых сапогах Микки Рурка сложно исполнить.
Пластику тоже сменил. Микки не суетился, он был полон достоинства. Он глядел в лица, в глаза, а не себе под ноги.
Ничего яркого. Ничего броского. Все скромно, вполголоса.
Посмотрел «Девять с половиной недель» еще раз. Женщину главного героя играла Ким Бэсинджер, и я едва не засмеялся в голос, сообразив, что в моей стране Ким — мужское имя, и не простое: расшифровывается как «Коммунистический Интернационал Молодежи». Воистину ничего серьезного не содержал этот в общем симпатичный и умный фильм, и знаменитая сцена с обмазыванием героини сладкими жидкостями (кленовым сиропом?) оставляла меня равнодушным, — уже я знал, что наилучшей жидкостью для смазывания кожи в моменты соития является женский пот; но Микки был хорош, сволочь. Фильм, собственно, повествовал о любовной игре, мужик играл и не смог остановиться, заигрался и потерял свою женщину. Фильм был о том, что реальность шире и больше игры, но мне, студенту, дембелю, парню из фабричного города, игра нравилась больше реальности.
Наступила зима. Зимой трудно работать под Микки Рурка. Шерстяные носки, фланелевые поддергайки, варежки, шарфы, шапки — все это лишает твой образ лаконичности. Шапки я вообще ненавидел. В России не придумано красивого и легкого зимнего головного убора. Даже самый элегантный мужчина, надев кроличий треух, становится похож на собственного далекого предка, скифа или древлянина. Больше того, вокруг шапок создана своя зимняя субкультура, шапку можно мять в руках в моменты смущения или подбрасывать в воздух в моменты восторга. Шапкой можно занюхивать выпивку. Шапку даже используют для самообороны: кинул в лицо, а сам — ногой по яйцам. Микки Рурку было хорошо: натянул легкое пальтецо — и вперед. А что делать мне, когда на улице минус двадцать пять?
Сопли, опять же.
Вполсилы размышляя об этом, в конце января я шел от вокзала домой, через город, немилосердно заметаемый снегом. Днем сдал последний хвост, сессия была позади, по этому поводу выпил с приятелями портвейна. На автобусной остановке увидел аварию: слишком лихо подкативший номер тридцать восьмой не сумел затормозить в черной ледяной каше и ударил мордой в спину стоявшему номеру четырнадцатому. Из обоих номеров выбирались разочарованные люди. Несколько самых наивных требовали вернуть деньги. Никого не убило и не ранило, но две или три бабы заполошенно причитали — просто так, для порядка. Прямая, высокая, темноволосая, в красном пальто выбралась из толпы плечом вперед, отошла в сторону и задумчиво прикусила губу. Мне всегда нравилась такая задумчивость. Женщина, которая не знает, что делать, сразу становится привлекательной.
Свою шапку, вязаную, туго обтягивающую череп, так называемую пидорку, я снял еще в вагоне. Полбутылки портвейна, вечер, пятница, метель, двадцать лет, два месяца как вернулся из армии — сам Бог велел презреть непогоду.
Свою шапку, вязаную, туго обтягивающую череп, так называемую пидорку, я снял еще в вагоне. Полбутылки портвейна, вечер, пятница, метель, двадцать лет, два месяца как вернулся из армии — сам Бог велел презреть непогоду.
Посмотрел в ее лицо (румянец, усталый рот, глаза-губы накрашены), кивнул. Она училась в соседней школе. Имени я не помнил, но она — Лена? Оля? — фигурировала среди знакомых, то ли девушка дальнего приятеля, то ли подруга одноклассницы, — в общем, был повод для формального приветствия.
Уже прошел мимо, дальше, — я любил мимо проходить, по касательной к любому событию, тем более что событие выглядело примитивным, нелюбопытным: подумаешь, два автобуса столкнулись; потом замедлил ход, развернулся. Она все еще стояла, ожидая, чем закончится передряга.
— Пойдем, — сказал я, приблизившись. — Это надолго.
— Нет, — ответила она. — Такой снег. Я на каблуках. Спасибо. Мне далеко. На Южный.
— Сейчас придет другой автобус, и вся эта толпа, — я показал на скопище черных спин и меховых малахаев, — в него полезет. А ты на каблуках. Тебя раздавят на фиг… Пойдем. До Южного — пятнадцать минут прогулочным шагом.
Не знаю, что бы сделал Микки, окажись он посреди маленького городка, на тропе, пробитой в полуметровых серых сугробах. Под ручку не пройдешься, и красивые интимности в ушко не промурлыкаешь. Я двигался впереди, вроде ледокола, раздвигая снег лыжными движениями ног. Она — сзади. В особенно опасных местах я, не глядя, вытягивал назад руку, и она хваталась за нее, решительно сжимая мои пальцы своими, длинными и сильными. Прошли пол-пути, когда мимо по дороге проехал автобус — перекошенный, медленный, битком набитый, смешной и жалкий даже.
— Смотри, — сказал я. — Сейчас ты была бы там. Сплющенная. Такая красивая, в красном пальто, на каблуках — и в давке…
— Ну и что. Я каждый день так езжу.
Мой город при всех его милых провинциальных особенностях все-таки не был медвежьим углом, а имел статус металлургической столицы региона, кое-где тротуары чистили, и последнюю треть пути мы прошли по поверхности твердой, хотя и скользкой; она держалась за мой локоть.
— Красивое пальто. Любишь красный цвет?
— Оно не красное. Малиновое.
— Любишь малину?
В ответ получил невеселую усмешку.
Когда свернули во двор, я довольно быстро сообразил, что делать; войдя в подъезд, тихо попросил:
— Подожди минуту.
Присел и тщательно, перчатками, сбил снег с ее сапог.
— Очень любезно с твоей стороны, — сказала она.
— А хули, — едва не ответил я; зимой портвейн коварен. Попросил телефон и тут же получил его.
Имени я так и не вспомнил. Решил, что вечером позвоню другу, бывшему секс-символу школы, он был активный экстраверт и помнил все имена, фамилии и прозвища нашей старой банды. Заодно получу дополнительную информацию. Где работает, есть ли муж или жених. Это будет в стиле Микки.
— Хо-хо, — сказал друг. — В добрый путь! Только имей в виду, она была замужем. Полгода как развелась.
— Когда успела?
— Хо-хо! Ты не представляешь, что тут творилось, пока ты погоны носил…
Положил трубку, налил себе чаю, задумался. Сначала ощущал робость — вроде ровесница, но уже разведенная, то есть взрослая тетка, как с ней дело иметь? Она знает о мужчинах много больше, чем я — о женщинах. Потом это же самое обстоятельство перестало пугать, а — наоборот — возбудило.
В девять вечера позвонил ей.
— Извини, что поздно.
— Почему «поздно»? Самое время для личной жизни.
«Вот что значит — разведенная, — подумал я. — Сразу ставит все на свои места».
— Я просто хотел узнать ответ на тот вопрос…
— Какой?
— Нравится ли тебе малина.
— Хочешь угостить?
— Хочу.
— Я не против.
— Что еще, кроме малины? Какие пожелания?
Через три минуты, договорившись о встрече, всерьез ошалевший, еще пребывая под портвейном, лег в свою твердую пацанскую постель. Какой ужас, где я ей найду малину в январе? Чертов Микки со своей технологией спутал все карты. Может, она тоже смотрела фильм и помнит ту сцену, где герой, в мягком рассеянном свете открытого холодильника — кстати, битком набитого, — кормил героиню клубникой? Беда, беда!
Рано утром, прихватив всю наличность, рванул, сквозь снега, в единственный в городе коммерческий магазин и там, тотально счастливый, среди шоколадных батончиков и флаконов с коньяком обнаружил фигурную бутыль малинового ликера. Цена — двухнедельный заработок плотника-бетонщика — не смутила. Наоборот, это было на руку, это выводило свидание на более высокий уровень — цены на коммерческий алкоголь всем известны; явиться к даме с экзотическим напитком в кармане — такое Микки одобрил бы сразу.
Квартира показалась мне перегруженной мебелью, но в общем — приятной, не мещанской, и я рискнул себя поздравить. Удивления не испытал — все было понятно уже по красному пальто и сапогам на каблуках. Пока разувался, из комнаты неспешно просочилась вполне элегантная, не склонная к полноте мама; равнодушно кивнула, прикрыла за собой дверь кухни. Эти маневры мы знаем, подумал я, вроде спиной повернулась, а на самом деле внимательно изучила гостя в каком-нибудь зеркале.
Дочь, в обтягивающих джинсах, выглядела очень достойно, такая девушка в соку, блестящие — наверное, только что вымытые — волосы, серьги в маленьких бледных ушках. Богатые, решил про себя гость, протягивая бутыль этикеткой к даме. Носить дома джинсы — неслыханная роскошь. Я свои надеваю только в университет или — как сейчас, для интима.
В комнате дочери нашлось все необходимое: и рюмки, и лимон на блюдечке, извлеченный из небольшого холодильника. Очень богатые, подумал гость. Два холодильника в доме.
Было много розового цвета — ковры, шторы, кресла, — много пластинок, много расставленных тут и там безделушек. В воздухе словно бы что-то реяло и развевалось. Она сидела нога на ногу, босая, я рассматривал ступни, красивые, но неспортивные, малоподвижные. Ощущение, что все идет не так, то появлялось, то исчезало.
После трех рюмок ликера ее щеки сделались похожи цветом на самый ликер.
— Андрей, — сказала она, — скажи честно. Чего ты от меня хочешь?
— Ничего, — ответил я довольно честно.
— Совсем?
— Ну… То есть хочу многое, конечно… Но не в данный момент.
— Понятно. Ты хороший парень.
— С чего ты взяла? Ты меня совсем не знаешь. Я могу быть хорошим. Могу — плохим.
— Мой муж говорил, что я сука и тварь. Налей мне еще.
— Ты, конечно, не тварь, — возразил я. — У тебя хорошая комната. Пластинки. Твари живут как твари, но тут все по-людски… А насчет того, что ты сука — не знаю. Не готов ответить. Лично я не считаю это слово оскорблением.
Она посмотрела сквозь меня, пробормотала:
— Каждый божий день выслушивала. Ты тварь, ты сука, зачем я с тобой связался…
Подняла глаза.
— Может, и ты такой же? Может, вы все такие? Сначала хорошие, а потом — сука, тварь…
— Вижу, тебе было несладко.
— Да! Еще как.
— Но ведь все уже в прошлом.
Зрачки были белые, бессмысленные. Я взглянул на этикетку: производитель гарантировал тридцать градусов крепости.
Встала, грубо отдернула штору; вытянувшись, изогнув стан, открыла форточку. Закурила. Сообщила мрачно:
— Кошку заведу. Уже решила. Маленькую, персидскую. Она не будет называть меня тварью и сволочью. Она будет только мяукать.
— Хорошая идея.
— Ты не куришь?
— Нет.
— Жаль. Я бы свалила на тебя. Мать ругается, когда я курю в комнате.
— Вали смело, — разрешил я, пытаясь развернуть диалог в соответствии с рецептами Микки. — Скажи, Андрей пришел, напоил, сигаретами надымил, наговорил гадостей… Вали все, что пожелаешь.
— Ты тоже будешь называть меня сукой и сволочью?
— Если хочешь — буду.
Она повернулась, слишком резко, слишком нервно; слишком неряшливо тряхнула кистью с зажатой меж пальцев сигаретой.
— Хочу! Давай скажи: ты сволочь, ты сука. Можешь даже ударить. Он тоже меня бил. Днем. Пока мать с отцом были на работе. Бил, потом уходил и шатался где-то до ночи. Потом мать сказала: «Или пиши на него заявление, или убирайтесь оба из моего дома…»
— Извини, что лезу… Но зачем ты вообще с ним связалась?
— Не твое дело! Дай мне рюмку. Только полную. И пепельницу дай. И сам подойди поближе. Вот сюда встань и говори: сука, сволочь, дура, ненавижу… Давай говори.
Пила по-девичьи, тянула меж едва приоткрытых губ, маленькую рюмочку — за три глотка.
— Не сегодня, — возразил я, поднося пепельницу. — В другой раз. Я подготовлюсь, выучу разные злые слова и выражения, приду завтра — и начнем.
— Нет. Сейчас. И рубашку расстегни. До пояса. Мне нравится, когда расстегнуто…
— Может, сама расстегнешь, если нравится?
— Еще чего. Ты вообще, зачем сюда пришел? Думаешь, я сука? Блядища? Вино притащил, расселся тут, как у себя дома…