В бараке меня встретили светло и радостно, меня обнимали, целовали, некоторые плакали.
Шура Федорова пришла с разнарядки расстроенная. Решетняк отказался зачислить меня в нашу бригаду и упорно посылал меня собирать щавель.
— Другой работы для нее у меня нет, — отчеканил он злобно.
И здесь мне снова повезло. Главный агроном взял меня в число сторожей и даже пришел к нам в барак спросить, какое поле я хочу охранять летом?
— Табак, — ответила я.
— Разве вы курите? — удивился агроном.
— Нет, не курю, но мне легче охранять от голодных людей табак, чем помидоры, арбузы или картофель.
Мне на табачном поле поставили шалаш, и я перебралась в поле.
Шурина бригада как раз работала на табаке. Это была моя последняя работа на Волковском. 4 октября меня освободили, если это можно назвать освобождением — просто перевели в другой барак. Но я уже на Волковское не вернулась.
Я тебя никогда не увижу
Письмо пришло в начале марта 1940 года, мама поздравляла меня с днем рождения, писала, что выслали посылочку, о своих делах — как они живут в родном моем Саратове на Волге. А в конце письма, так сказать в постскриптуме, мама сообщала, что в Магадане живет Сергей Неклонский. Он вернулся к жене Александре, а дочь Оля умерла, еще когда они с матерью жили в Иркутске.
Видимо, мама долго колебалась, писать мне о Сергее или нет, и все же решила сказать — таки пересилила себя.
У меня перехватило дыхание и потемнело в глазах, я сидела на нарах, прижав к груди письмо, и вид у меня, наверное, был какой-то не такой, как всегда.
Подошла встревоженная Маша.
— Валя, что, плохое известие?
— Нет. Слава богу, все в порядке.
— Посидеть с тобой?
— Спасибо. Потом… Сейчас оставь меня одну. — (Что в бараке сто тридцать человек, в расчет не принималось.)
Вечер я провела как бы в оцепенении, женщины просили меня рассказать им какой-нибудь интересный роман, я отказалась, ссылаясь на нездоровье. Ночью, как ни странно, сразу уснула — усталость сморила, но задолго до подъема проснулась, лежала в полутьме барака и думала о Сереже. Он здесь, в Магадане, быть может, совсем рядом, я отдала бы все на свете, чтобы увидеть его! Но я этого не сделаю. Не потому, что он вернулся к жене, которую никогда не любил, а только уважал.
Если бы я знала, что он разлюбил меня, тогда я спокойно могла бы повидаться с ним. Но если Сережа любит меня, как прежде… И теперь увидит меня заключенной… Нет, я нанесла бы ему слишком тяжелую рану. Но ведь он мужчина, он сильный, он же выстоял во всех своих бурях… Зачем я решаю за него, он не мальчик, к тому же с первым пароходом я уезжаю на переследствие, на освобождение, как говорит лагерное начальство.
Я думала, что я никогда его не увижу, но судьба подарила мне возможность этой встречи, я же всю жизнь буду каяться, что не воспользовалась ею, не увидела его еще один раз.
На работе я подошла к Маше и попросила ее узнать в адресном столе один адрес.
— Сама я не могу: с ног до головы в лагерном, а ты одета как вольняшка. Пожалуйста, Маша.
— Узнать для тебя адрес, а потом забыть об этом? — спросила все понимающая Маша.
— Вот именно.
— Хорошо, сегодня же постараюсь.
Адрес она мне достала. И здесь мне немножечко повезло. Перед этим меня смотрел невропатолог из города. В назначенное им лечение входили хвойные ванны. В лагере никаких ванн, тем более лечебных, не было, и врач добился для меня разрешения посещать ванны при его больнице. А начальника лагеря просили отпускать меня с работы на два часа.
Но, подумав, начальник вызвал меня к себе и объявил, что, поскольку я еду на освобождение в Саратов, а меня дергает так, что просто ужас (у меня был тик лица — дергались глаза, брови и немного плечи), он решил дать мне возможность подлечиться всерьез и разрешает мне работать лишь до обеда, то есть до двенадцати часов дня.
Я от души поблагодарила его.
Ванны эти были назначены через день.
В первый же день дежурившая там медсестра сказала санитарке, которая собиралась вымыть ванну после предыдущего больного: «Ванну этой не мой. Разве не видишь, это же зека. Пусть сама вымоет, а также вымоет за собой».
Я вспылила и резко заявила, что для них я не зека, а больная, и, если они не будут как положено за мной ухаживать, я пойду и нажалуюсь врачу.
Они струхнули и помыли ванну, но каждый раз ворчали, что еще заявят на Ивана Васильевича куда следует, что он заставляет их прислуживать врагам народа.
И вот однажды вместо ванн я отправилась к пятиэтажному дому, где жил Сережа, села на скамейку в скверике напротив и рассматривала окна, гадая, за которыми из них живет Сережа.
Сообразив, что до самого отъезда я буду ходить и смотреть на окна, Маша отправилась к своему знакомому врачу, и он помог ей узнать, где работает Сергей Николаевич Неклонский… Он работал в театре драмы художником. Это меня немного удивило и очень обрадовало. Итак, его хобби стало профессией. Тогда на прииске Незаметном, когда он работал в «Алданзолото», он каждый свободный час посвящал рисованию… На север он попал волею судьбы, но север пленил и, можно сказать, заворожил его своей холодной красотой.
В начале нашего знакомства я спросила его:
— Сергей Николаевич, а кем вы работаете в «Алданзолото»?
Он усмехнулся:
— Поскольку вы, как я вижу, любитель английской литературы, скажем так: клерком.
— Вам нравится ваша работа?
— Нисколько. Но жизнь в данное время не предоставляет мне ничего более интересного. И я исполняю свою работу добросовестно. Мною очень довольны. Кстати, все бегают ко мне за орфографическими и геологическими справками. Зарабатываю неплохо…
Север, конечно. К тому же он был беспартийный. У папы, например, был партмаксимум, и даже на севере он получал четыреста двадцать рублей.
До этого мы жили в Саратове, я училась в университете. Отец только что получил от госбанка новую просторную квартиру окнами на городской парк «Липки».
Но отца вызвали в ЦК и уговорили ехать на Алданские золотые прииски управляющим госбанка. Госбанк там исполнял несколько иные функции, чем в Саратове. В него свозили золото со всех соседних приисков, а потом под охраной везли восемьсот километров к станции Большой Невер, до железной дороги.
Требовался член партии, а среди финансовых работников их было не так много. Отцу пришлось согласиться. Мы бросили квартиру, я — университет, и все поехали с папой.
Дом, в котором мы поселились в Незаметном, стоял возле шоссе, что тянулось от станции Большой Невер до города Якутска, через Незаметный. Это был 1930 год по шоссе беспрерывным потоком шли раскулаченные. На возах сидели дети, старики и заболевшие в пути. Остальные этот бесконечно длинный путь шли пешком.
До меня не сразу дошло, что крестьяне идут, идут день за днем…
Окна были запушены инеем, затянуты слоем льда — какие узоры нарисовал на них серебром мороз!
Квартира наша состояла из огромной кухни (она же и столовая), большой комнаты, где находились папа с мамой и сестренка Лия, и небольшой комнаты на полтора окна — моей.
Полтора окна… Половинка была от второго окна, которое выходило в другую комнату, где жил сосед. Так как стена доходила лишь до подоконника, легко можно было просунуть руку. Сколько я потом получала по утрам через это окно шоколадок, коробок конфет и книг!
Но всё это потом.
Сначала я просто увидела своего соседа. На другой же день по приезде мы с мамой купили в магазине штук десять книжных полок. Я их поставила друг на друга в два ряда по пять полок. В коридоре стоял сундук с моими любимыми книгами, и я их укладывала на полки, когда с работы пришел Сергей Николаевич Неклонский, живший в этой соседней комнате. Его сразу заинтересовали мои книги. Именно книги, а не я.
Я… Я влюбилась с первого взгляда. Это была моя первая и, пожалуй, единственная такая большая и серьезная любовь.
— Можно взглянуть на книги? — спросил Неклонский.
— Пожалуйста. — Я пододвинула ему стул. Он сел и стал рассматривать книги.
Он с интересом просмотрел все, помог уложить их на полки, даже перетаскал то, что еще лежало в сундуке.
Помню, обрадовался, когда увидел Кнута Гамсуна. Взял себе почитать его «Мистерии».
— А в Незаметном хорошая библиотека? — спросила я.
— Представьте себе, довольно-таки хорошая, почему-то лучше, чем в некоторых областных центрах. В книжном магазине иногда бывает неплохой улов. Хотите посмотреть?
Мы зашли к нему. У него было довольно много книг. Вдруг я увидела «Бедную мисс Финч» Коллинза, издание еще конца прошлого века, и, схватив ее, прижала к груди.
Сергей Неклонский рассмеялся:
— Не собираюсь отнимать, читайте сколько захотите.
— Можно и маме дать потом прочесть?
— Мария Кирилловна тоже любит читать?
Мы зашли к нему. У него было довольно много книг. Вдруг я увидела «Бедную мисс Финч» Коллинза, издание еще конца прошлого века, и, схватив ее, прижала к груди.
Сергей Неклонский рассмеялся:
— Не собираюсь отнимать, читайте сколько захотите.
— Можно и маме дать потом прочесть?
— Мария Кирилловна тоже любит читать?
— Очень.
— Она гимназию кончала?
— Все так думают, а она ведь из деревни. Всего два класса. Правда, с двенадцати лет в городе и очень много читает, всю жизнь.
— Это вы в нее.
— Папа тоже любит читать…
Так мы с ним познакомились.
Да, я полюбила его как-то сразу, но безнадежно. Он был слишком хорош для меня. Боже, до чего же он был хорош собою. Нет, это не была красота Рудольфа Валентино или Мозжухина. Это была красота духовная, мужественная.
Первое, что я увидела в его комнате, это акварельный портрет очень некрасивой молодой женщины с умным одухотворенным лицом. Мимо такой не пройдешь не оглянувшись. И все же она была очень некрасива: слишком глубоко посаженные серые глаза под низким лбом, густые сдвинутые брови, густые темные волосы, свернутые на затылке в узел, как бы оттягивающий голову назад, крупный подбородок, нижняя челюсть чуть выдвинута вперед. Плечи и грудь были окутаны газовым шарфом, что несколько смягчало твердость очертаний.
— Кто эта женщина? — спросила я тихо.
— Моя бывшая жена, портрет я делал с фотографии.
— Это вы сами писали портрет жены? — спросила я.
— Бывшей жены. Мы развелись. Я отвез ее и дочку в Иркутск. Они там хорошо устроены у знакомой староверки. Срисовал с фотографии, вот с этой…
Он достал из ящика письменного стола фотографию. Жена его там была изображена с трехлетней дочкой Олечкой.
По стенам висели другие картины, и акварель и масло — северные пейзажи, полные скрытого поэтического очарования.
— Это эскизы, этюды, — пояснил Сергей Николаевич, — это моя радость!
— Вы художник?
— Я уже сказал: клерк. Художник-самоучка, пожалуй. Вам это понравилось?
— Произвело очень сильное впечатление, — я резко отвернулась и стала рассматривать его книги, а Сергей Николаевич впервые стал рассматривать меня.
— Сколько вам лет? — поинтересовался он.
— На днях исполнится двадцать один год. А вам?
— Мне уже двадцать девять, жизнь протекает бесславно. Обстоятельства загнали меня на север, что будет дальше — не знаю. Будущее в тумане… Что будет — то будет.
У него книги были разные научные. По биологии, химии, физике.
Я нашла там Гегеля, Маркса и Ленина. И много книг по теории живописи — все-таки он занимался ею серьезно.
Мама постучала к нам.
— Валя, иди пить чай… Сергей Николаевич, пошли пить чай. Пирожков я напекла с мясом. Жду вас.
Мы вместе пошли на кухню и с аппетитом поели пирожков.
К чаю Сергей Николаевич привес коробку шоколадных конфет.
— Почему младшая дочка — Лия? — спросил он у мамы, помешивая ложечкой чай. — Это красивое имя, но оно же еврейское, а, вы русские.
— А ее звать Поплия. Только ей не нравится ее имя, и она сама просила называть ее Лия. И мы называем — какая разница.
— Вы ходите на лыжах? — спросил он у меня.
— Нет, а что?!
— На севере надо ходить на лыжах; кстати, в магазин привезли лыжи. Пошли завтра купим, а то разберут.
Мы договорились, что он пойдет завтра после работы со мной в магазин.
Но когда мы на другой день к вечеру вышли из дома, он не то шутя, не то серьезно сказал:
— Но должен вас предупредить, что появление со мной вместе, да еще поход за дружеской покупкой, может полностью испортить вашу репутацию.
Я немного удивилась:
— Что, у вас репутация Дон-Жуана?
— Вряд ли они слышали о Дон-Жуане. Просто установилось обо мне такое общественное мнение.
— Пошли выбирать лыжи. Общественное мнение мне всегда было как-то безразлично. Почему — не знаю, право.
Сергей Николаевич выбрал мне пару отличных лыж и всё, что надо для ухода за лыжами, и мы отправились домой. Нас разглядывали с большим любопытством, похоже, Неклонский был прав.
Меня разбирал смех.
Дома мы разговаривали до полпервого и решили завтра вечером сделать первую вылазку на лыжах. До какой-то высокой сопки. Река Алдан от Незаметного была за семьдесят километров.
Высокая сопка оказалась действительно высокой — выше всех таежных деревьев и других сопок. Мы стояли на краю обрыва почти в небе — небо было вокруг исчерна-синее, звездное, огромное, высокое. А Млечный Путь вел куда-то в иной мир, захватывающий, странный. Мне стало как-то боязно, и я невольно придвинулась к Сергею.
— Не бойся, Валя, — произнес он, — мы, слава богу, не умерли, мы живы, и жить нам еще долго, долго. Как будем жить — это другой вопрос… А в общем, пошли домой.
Настроение его вдруг испортилось. Обратную дорогу он был молчалив. Подходя к дому, он сказал (я расценила это как грубость):
— Почему, когда я прилаживал лыжи к вашим ногам — вы же еще не умеете с ними обращаться, — вы так отчаянно смутились?
— Сергей Николаевич, у вас испортилось настроение. Вам было просто скучно со мной?
— Простите. У меня последний год большей частью плохое настроение. Нехорошо срывать его на вас. Простите.
— Нет ли более короткой дороги домой?
— Есть. Надо выйти на шоссе. Ладно, пошли. Но там, наверное, ведут этих несчастных.
— Раскулаченных?
— Русских крестьян, — поправил он меня сердито. Мы вышли на шоссе и тотчас пришлось сойти с дороги, пропуская обоз с измученными, уставшими крестьянами, они едва шли.
— Далеко, родимые, до Незаметного? — спросил старик в драном полушубке.
— Скоро будет, вот за этой сопкой.
Они брели долго, а мы дошли до ближайшей тропки и свернули в обход.
— Коллективизация, — насмешливо сказал Сергей, — сердце кровью обливается, когда их видишь. Кому и для чего это нужно?
Дома я прошла к себе, думая, что он в таком настроении пожелает остаться один, но Сережа позвал меня к себе пить чай.
Договорились пойти в воскресенье на целый день за пятнадцать километров. У какого-то ручья, не помню название, там была охотничья избушка для тех, кто, возвращаясь с охоты, не дотянул до Незаметного, падая от усталости.
Утром мама напекла нам с собой пирожков с мясо, с картошкой и пончиков с вареньем. Все это я аккуратно уложила в пакетики и в сумочку.
Отец купил мне меховые унты, и я в этот день обновила их.
— А кто живет в этой избушке? — поинтересовалась у меня мама, наливая в термос кофе.
— Китаец по имени Ван-Хай-Лин, — мгновенно придумала я.
Проходивший по коридору Сергей на миг даже приостановился, но сейчас же прошел к себе.
Дорогой он спросил, откуда я взяла про Ван-Хай-Лина?
— Знаете, такое совпадение, я пишу рассказ… Там зимовье в тайге и китаец Ван-Хай-Лин… вот я и успокоила маму.
— А-а. Вы пишете рассказы?
— Да. Я еще не писатель. Я не тороплюсь, жду, когда буду писать лучше, но я непременно буду писателем.
— Нравится мне это «непременно», — пробормотал Сергей Николаевич. — Герой вашего рассказа китаец?
— Нет. Главный персонаж — простая женщина из староверской семьи Елизавета, необразованная, кончила всего семь классов, рано осиротела, мыкалась по свету — ни профессии, ни защиты, много ее обижали. А когда, обессиленная, измученная, добралась она до этого зимовья, Ван-Хай-Лин приютил ее, дал защиту, предложил работу в его зимовье, а потом и женился на ней. Елизавета от рождения романтик, но даже слова этого не знает и только видит странные, яркие фантастические сны, где она летает, а вокруг прекрасные крылатые существа, а на небе вечером выходит две луны. Все ее считают малость тронутой, и она совсем одна. Как бы одна в пространстве.
— Какая странная новелла. Ты мне ее прочти непременно или дай прочесть. И давай пойдем быстрее.
Идти было нелегко. Пока мы добрались до заветной избушки, я изрядно устала.
Меня поразила чистота в избе, приготовленные дрова, спички. Вода на лавке, стол, накрытый старой клеенкой, и голые нары на четверых. Сергей расстелил на них свою полудошку из легкого беличьего меха, предложил мне отдохнуть. Я села у стола…
Он положил в печку дров, разжег их, нашел топор в углу и сказал, что пойдет сначала нарубит дров для следующих посетителей. Взял с собой закопченный чайник и ушел.
Я задумалась… Все-таки Сергей Николаевич был мне чем-то неясен…
Он вернулся с охапкой свеженарубленных еловых ветвей и поленьев, которые он нашел возле избы. Вскоре мы вскипятили чай.
— Я здесь прошлый раз оставил чашки, может, целы? — он полез куда-то на верх полки и достал чашки и чай.
— Чай пусть лежит, если у кого не будет, я принес индийский, — он заварил прямо в чайнике.
Мы пили чай и разговаривали.