Критики удивлялись, почему ни один из рассказов Мухиной-Петринской не напечатан.
Действительно, почему?
Из писателей открыто радовались Болдырев и Розанов, а исподтишка, но от всей души, директор издательства Борис Николаевич Быстров.
Он, пока не уехали московские критики, заключил со мной договор на книгу рассказов в двенадцать печатных листов.
Надо отдать справедливость редакторам, а затем типографии — книгу печатали скоростным методом.
В начале декабря был готов сигнальный экземпляр. Я была безмерно счастлива. И тогда грянул гром. Утром прибежал завпроизводством издательства и взволнованно сообщил:
— Набор рассыпан… Чтоб вы не могли бороться, всё уничтожено: и набор и корректура. Мне сообщили рабочие. Скорее бегите к Борису Николаевичу.
Я срывающимся голосом поблагодарила его. Быстров плотно закрыл дверь и с ходу мне посоветовал:
— Обжалуйте меня в ЦК.
— Что я, с ума сошла, вас обжаловать!
— Но не можете же вы жаловаться на обком?
— Почему не могу? Могу.
— Лучше на меня, а я всё им объясню.
— Нет, на вас никогда. Спасибо за сочувствие.
Я сидела за своим круглым столом, под которым успела на гладко выкрашенном полу протереть большое круглое пятно от ног. Я размышляла. Удар был слишком тяжел и коварен — дождались почти готовой книги и… разобрали шрифты.
Приказали разобрать, воспользовались своей властью. Что я им, собственно, сделала? На восемнадцать лет была изгнана из общества, как прокаженная… Но ведь я реабилитирована!..
А почему я позволяю столько лет себя мучить? Может, надо было давно умереть? Тем более, страха смерти у меня никогда не было. Значит, я всегда могла бы покончить с собой. Не дать так себя мучить. Если теперь? Но это же убьет маму. А Валериан?.. Что будет с ним? Он слишком сильно, бог знает за что, меня любит. И главное, я ему просто нужна. Не могу его оставить одного в этом диком страшном мире. Если бы могла, то давно написала бы Сергею. Он-то сильный. Но возле него тоже слабый человек — его жена. Как ее оставить одну… Нет возможности умереть, надо нести свой крест, пока не победишь.
Раздался стук в дверь, я отперла. Судьба вошла ко мне в образе пожилого типографского рабочего. Сутулого, лысого, бледного, в поношенном костюме, со свертком в руках. Я пригласила его к круглому столу. Он сел на единственный стул и сразу заметил белый соскоб.
— За этим столом работаете? Хорошо пишете, Валентина Михайловна. В типографии всем как есть нравится, все до одного читали гранки. Когда велели разобрать шрифты, возмущению конца не было. И… вот товарищи меня отрядили вам сказать: прекращайте борьбу в Саратове, ничего вы здесь не добьетесь, только последнее здоровье потеряете. Понятно? Бороться надо в Москве. Мы вот припрятали для вас один сигнальный экземпляр. Вот передаю.
И он передал мне готовый том «Рассказов и повестей».
Уходя, он вдруг спросил:
— Девять лет сидели?
— Девять. И еще девять вроде ссылки по глухим углам.
— На лесоповале были?
— Пришлось не так долго. Заболела…
— Никогда бабам руки не целовал, а вам поцелую. — И он поцеловал мне руку. Я чмокнула его в щеку.
Итак, ехать в Москву. Немедленно. Весь вопрос в том: на что? У меня не было денег. В расчете на близкий выход книги я, признаться, надолжала. Зная, что мне будет чем отдавать, друзья охотно ссужали меня деньгами. И вот теперь у меня не только не было денег, чтобы расплатиться с долгами, но и на билеты в Москву туда и обратно…
Помчалась к Таисии Константиновне и Сергею Ивановичу, когда-то снабдивших нас деньгами на билет в Караганду. Рассказала им всё, извинилась, что не могу отдать им сейчас долг.
Таисия Константиновна тихо ахнула.
Сергей Иванович сразу оценил совет типографских рабочих.
— Я давно об этом подумываю… Хотел поговорить с вами, но как раз приняли рукопись… договор на книгу. Решил, что дурное позади. В Москву ехать не на что?
Он казался очень озабоченным и смотрел на меня, как-то испуганно листая сигнальный экземпляр.
— Дело в том, Валечка, что я перевел все деньги со сберкнижки матери и сестре в Петровск на ремонт их дома. Он просто в аварийном состоянии, а зарплату, как всегда, отдал Тасе. На питание. Тася…
— Могу только на дорогу в Москву, — вздохнула Таисия Константиновна.
— А на что она поедет назад? — испугался Сергей Иванович.
— Может, в Москве она найдет свое счастье и деньги будут… Там столько больших писателей, и… они-то не будут завидовать. Я буду молиться. Значит, помогут.
Я поехала в Москву в конце декабря. Стояли трескучие морозы, а у меня не было зимнего пальто, только проношенное демисезонное.
На обратный билет денег у меня не было, поэтому мне оставалось лишь одно — победить.
Поезд в Москву приходил из Саратова утром. Устроившись с квартирой, я тут же, не теряя времени, направилась побеждать.
Остановилась я у старушки, адрес которой дали мне корректорши. Спала у нее на раскладушке — один рубль за ночь. На обед денег у меня не было, на завтрак и ужин тоже. Но я заходила в столовую и брала кофе или компот и налегала на хлеб.
Именно в это время Хрущев придумал в столовых бесплатный хлеб. О, как я была ему благодарна!
Старушка жила близ Цветного бульвара. Поэтому я сначала зашла в редакцию «Литературной газеты». Там, немного помешкав, я прошла к заведующей отделом писем, очень симпатичной женщине, и выложила ей свою историю.
Она перебила меня, не дослушав:
— Не тратьте на меня свой запал, я всё поняла, всё. Вам надо поговорить с главным редактором Косолаповым Валерием Алексеевичем. — Она тут же ему позвонила и попросила принять одну очень яркую личность.
Согласие было дано, и она сразу отвела меня к Косолапову.
Им оказался очень симпатичный, полноватый мужчина, лет под пятьдесят. Я ему всё рассказала о себе, а также о том, что на все мои очерки говорят одно: плохие!
— А вдруг правда плохие? — рассмеялся он.
— Всё может быть. Если вы мне скажете, что плохие, — вам поверю.
— И не будете писать очерков?
— Буду писать рассказы.
— Гм… Прочту внимательно. Приходите в понедельник.
— Спасибо.
В этот день была пятница. После «Литературной газеты» я прошла в редакцию журнала «Молодая гвардия». Походила, побродила по коридорам и зашла к главному редактору издательства, моложавому, выхоленному мужчине.
Принял он меня любезно, но едва я начала говорить, раздался телефонный звонок. Редактор извинился и стал оправдываться перед кем-то по телефону, почему они разобрали шрифты набора чьей-то повести, ранее принятой и одобренной.
— Понимаете, мы вообще-то приняли эту повесть скрепя сердце, словно под гипнозом… такой он парень напористый. Ну, а разобрали шрифты… мы же не знали, что он знаком с Гладковым, навещает его в больнице, а тот поднимает настоящий скандал из-за этой самой повести.
«Господи, да он набитый дурак», — в ужасе подумала я и пошла к двери.
— Куда вы, я сейчас… кончаю разговор. Я свободен! — Он с поклоном положил телефонную трубку.
Я быстро спустилась по лестнице, не зная, куда мне идти… Уж не помню, каким образом я очутилась в издательстве «Советская Россия». Там бродила по коридору еще дольше, заглядывая в кабинеты, ища симпатичное лицо. Не нашла и, махнув на всё рукой, заглянула в отдел «Советская литература» к заве дующему.
Он отнюдь не был расположен слушать мою историю (как я потом узнала, у него самого была такая же, только он в лагере был не на общих работах, а в «придурках»). Книжку он небрежно сунул в ящик и предложил заходить через две недели.
— Отпадает, — отрезала я, — должны прочесть и всё решить к этому понедельнику. Дело в том, что мне… что у меня нет денег ни на еду, ни на обратный билет, я живу в Саратове. Две недели не евши я просто не выдержу. Читайте немедленно.
Некоторую сонливость его как холодной водой смыло, он вытаращил на меня глаза.
— Ничего себе! А если нам ваша рукопись не подойдет?
— Понесу в другое издательство, где люди поумнее. Книга талантливая.
— Вы от скромности не умрете.
— Пожалуйста, доложите обо мне главному редактору.
— В понедельник. Когда прочту эту книгу.
— До понедельника ее должны прочесть минимум двое. Нет, трое. Всем по дню.
— Ладно, пошли.
Завотделом привел меня к главному редактору, последний, не дослушав, выхватил книжку и погрузился в чтение. Завотделом подмигнул и ушел, главный редактор читал и хохотал. Я устроилась поудобнее в кресле, ужасно хотелось есть…
— Да, юмор у вас не хуже марктвеновского, и это вы писали после лагеря? Сколько лет сидели?
— Девять!
— Черт побери!
Он положил мой сигнальный номер в портфель и стал рыться в кошельке.
— Вот только двести пятьдесят рублей… Пообедайте. Отдадите, когда книга выйдет. Приходите в понедельник.
Деньги я взяла, поблагодарила и ушла. После того как пообедала в какой-то столовой, я поехала на улицу Воровского. Еще можно было успеть в правление Союза писателей СССР.
Там я сразу наткнулась на очень симпатичную женщину, глуховатую машинистку, вдову известного профессора. Я прокричала ей про свои затруднения.
— Я поняла, мой друг, — сказала она, — я провожу вас к очень доброму, очень хорошему человеку Константину Мурзиди.
И она познакомила меня с Мурзиди.
— Не сняла пальто, — шепнула она ему, — сильно промерзла, мороз-то какой стоит. А одета… в осеннем. Напоите ее горячим чаем… или кофе. Может, сварить? — И она мигом сварила кофе и подала его в стаканах вместе с печеньем.
С Мурзиди мы беседовали довольно долго, и он забрал рассказы «Ассиат», «Каникулы Вали Герасимовой», «Когда я была маленькой» и некоторые другие, отпечатанные на машинке.
— Приходите в понедельник, — сказал он, пряча рассказы в портфель. — Идемте, я вас чуть провожу… Здесь стоянка такси за углом. Подброшу вас, как раз по пути.
Он подбросил меня до старушки с раскладушкой. Ему совсем не было по пути, и вообще он с работы ездил на троллейбусе, но он был добрый человек, и ему было жаль меня в такой мороз… в демисезонном пальто, а ехать надо было с пересадкой.
Раздав рассказы, я стала просто осматривать столищу, Москву-матушку. Побывала в Третьяковке, Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, Музее восточных искусств, где мне особенно понравилось японское искусство — такое поэтическое и окрыленное, словно творили его не люди, а прекрасные инопланетяне, крылатые существа.
Но пришел понедельник, и я снова пошла в том же порядке, по тем же адресам.
Улыбающаяся секретарша сразу провела меня к Косолапову. Он встретил тепло и задушевно, пожал обе руки, усадил.
— Прочел ваши очерки… Очень хороши! Особенно мне понравился «Кафедра земледелия и колхозы». Впрочем, и другие не хуже. Не понимаю, что это они отказываются от такого очеркиста. Когда нашей газете нужен хороший очерк — заказываем писателям со стороны… Если согласны, будете нашим внештатным корреспондентом. Командировки будем оплачивать, как сотрудникам, а гонорар вдвойне.
— Конечно, согласна, спасибо большое.
Я вдруг рассмеялась.
— Вспомнила комичный эпизод из лагерной жизни. Рассказать?
— Рассказывайте.
Я рассказала тот случай, когда, по колено в ледяной воде, долбя вечную мерзлоту, женщины пали духом и решили, что проживут самое большое две-три недели, Чтоб поднять общее настроение, я стала давать клятву выдержать и не такое и приехать после реабилитации в Магадан корреспондентом центральной газеты.
— Загнешься до тех пор!
— Не выживешь, Валька.
— Назло возьму и выживу, и приеду. Валерий Алексеевич стремительно вскочил, схватил меня за руку и потащил к двери.
— Куда вы меня тащите? — удивилась я. Секретарша смотрела на эту сцену с удивлением, но улыбалась.
— Как это куда? В бухгалтерию. Оформлять командировку в Магадан.
— Еще рано. Когда начну печататься на страницах «Литературной газеты»… Да и как я поеду… в таком задрипанном виде. Дайте прийти в себя, одеться хоть. И если честно, я не желаю… я не могу туда ехать…
— Ну ладно. Там посмотрим…
— Договорились.
Он проводил меня до лифта, поцеловал руку с неухоженными ногтями.
Следующий визит был в издательство «Советская Россия». Там меня ждало радостное известие: книга понравилась.
Меня направили к редактору Валентине Михайловне Кургановой заключать договор.
Договор она уже заполнила, предложила мне подписать его, что я и сделала.
— Денег, к сожалению, сейчас, в конце года, нет. Будут в январе либо в феврале.
Курганова рассказала мне, что главный редактор настоял на том, чтоб издать книгу в наступающем году… Но план был заполнен. Тогда директор издательства сказал: «Я помню, там была одна или две довольно слабые в художественном отношении книги. Вычеркните ту, что послабее, а эту поставьте. Вот и всё».
Так моя книга очутилась в четвертом квартале 1958 года. Счастливая, подходила я к Союзу писателей на улице Воровского. Мурзиди крепко пожал мне руку, мы сели у стола, и он с минуту смотрел на меня — толстый, добрый, неуклюжий. Затем он поднялся и стоя поздравил меня с хорошими рассказами.
Я от души поблагодарила его.
— А теперь я вам продиктую два заявления, — сказал он, кладя передо мной пачку бумаги и авторучку. — Пишите на Литфонд.
В одном заявлении я просила бесплатную путевку в Дом творчества писателей в Ялте. В другом — о безвозвратной ссуде в три тысячи рублей (теперешних триста рублей).
— Неужели дадут? — не выдержала я.
— Уже всё договорено.
Он схватил оба заявления и поспешил к начальству за подписью. Вернувшись, сказал:
— Еще не поздно, направляйтесь в Литфонд, там получите и деньги и путевку. Сегодня же вечером выезжайте.
Он разъяснил мне, как проехать туда троллейбусом, и мы простились.
На десятом номере я доехала до улицы Горького, там пересела на двадцатый и доехала прямо до Литфонда. Он находился рядом с почтой и телеграфом.
За какой-нибудь час меня полностью рассчитали, и я зашла на эту самую почту.
Перевела Вале деньги — уплатить наши долги друзьям, ему самому на питание, чтоб не голодал. И мне осталось еще сотни полторы на билеты в оба конца.
Затем я составила сногсшибательную телеграмму и не без некоторого злорадства адресовала ее не на домашний адрес, а на издательство. Я знала, как там развернется дело. Так и вышло. В точности!..
Вале принесли телеграмму в корректорскую, он прочел и просто ахнул. Корректорши поинтересовались: что именно в телеграмме. Он дал им прочесть, сияя от радости.
— Можно, мы покажем директору?
— Пожалуйста.
Корректорши втроем отнесли телеграмму Быстрову. Борис Николаевич, улыбаясь, зашел к Вале и поздравил его с такой удачей. Шутка ли: договор на книгу с московским издательством, помощь Союза писателей, путевка в Дом творчества. Ура, ура!
— Валериан Георгиевич, можно, я снесу эту телеграмму в обком? Пусть прочтут.
— Пожалуйста.
— Спасибо.
Как я все это представила, так в точности и вышло.
Ну, а я в тот день направилась на вокзал покупать билет до Симферополя.
Однако что-то со мной произошло — нервы не выдержали, слишком много радости, отвыкла я от нее.
Я начала рыдать и никак не могла остановиться. Это был просто срам! Увидя наклеенную газету, я остановилась перед нею, будто читаю, а сама… рыдаю. Меня окружили москвичи — целый хоровод.
— Кто-нибудь умер?
— Вас обокрали?
— Товарищи, проходите, мне просто неловко, но я не могу остановиться — плачу, и всё. Пожалуйста, идите.
— Как это «проходите»? — возмутился рыжий мужчина в шапке набекрень. — А может, у вас беда и помочь надо. Вы скажите нам, не смущайтесь. Вижу, приезжая, но и мы тут в Москве не людоеды.
— Товарищи, понимаете, это у меня от радости. Большая радость, сразу много радости — вот и реву.
— От радости?..
Рыжий явно опешил и потянулся к затылку — сдвинул шапку на лоб.
— Да я бы согласился от радости белугой реветь. Только радости что-то мало. Надо же! Ну пусть ее поплачет, ежели от радости, — и он, посмеиваясь, ушел. Хоровод расходился, с явным недоверием поглядывая на меня.
Мне почему-то стало жаль рыжего, и я перестала плакать.
Ялта встретила солнцем, синим спокойным морем, южным ветерком из Африки. На грядках цвели астры и мелкие розы. На деревьях зеленели листья. Через неделю — Новый год!
Тем же вечером я выехала в Крым. На мне было единственное платье (пестренькое, серое с красным) из искусственного шелка и ни одного сменного.
В огромном трехэтажном доме проживали двенадцать писателей. Я приехала тринадцатая. Все мы размещались на третьем этаже, в комнатах, выходящих на море. На верхнем этаже было теплев, уютнее, но днем все равно все держали двери на балкон открытыми. В Доме творчества из известных был поэт Твардовский, 31 декабря приехала Аделина Адалис. С последней я как-то скоро подружилась. С ее разрешения стала звать ее Ада Ефимовна. Здесь же был ее прежний муж, с которым она теперь была в разводе, — Владимир Иванович Сергеев, они остались добрыми, верными друзьями.
Узнав, что я пробыла в сталинских лагерях девять лет, Твардовский, который был только что назначен редактором «Нового мира», попросил у меня что-нибудь прочесть. Я дала ему те же самые рассказы, что и Мурзиди.
Александр Трифонович нашел, что я талантливая, но рассказы ему явно не понравились. Он попенял мне, что я трачу свой талант на писание глупостей…
Я с ним не согласилась категорически.
— У вас есть что-либо о лагере? Такой материал пропадает. Вы ведь там были — знаете не с чужих слов. Не понимаю, почему же не пишете об этом? Боитесь?