Земля русов производила на арабских купцов и путешественников впечатление процветающей страны, в которой свято соблюдаются законы гостеприимства. «У них [русов] много городов, и живут они богато, — пишет Ибн Русте. — Гостям оказывают почет, и с чужеземцами, которые ищут их покровительства, обращаются хорошо. Они не позволяют никому из своей среды грабить и обижать таких пришельцев; если кто-нибудь из пришельцев жалуется им на причиненный ему вред или обиду, они оказывают ему помощь и защищают его». Согласно Гардизи, в пользу потерпевшего взималась половина имущества обидчика. Под это описание подходят скорее многочисленные городища славянского Поморья, потому что в Среднем Поднепровье IX в. археология не знает не только «многих городов», но даже и самого Киева, который еще не перерос стадию родового городища.
Впрочем, говоря о внешнем облике русов и их одежде, арабские писатели явно имели в виду уже представителей Таврической Руси и «Куйабы». Аль-Истахри и Ибн Хаукаль сообщают, что русы носили «небольшие куртки», подобно хазарам и волжским булгарам. Русы «соблюдают чистоту своих одежд, — говорит Ибн Русте, — мужчины носят золотые браслеты (по всей видимости, гривны. — С. Ц.)… Они носят широкие шаровары, на каждые из которых идет до 100 локтей материи; надевая такие шаровары, они собирают их в сборку и подвязывают у колен». Стало быть, диктатором моды среди русов Северного Причерноморья и Среднего Поднепровья был тюрко-арабо-хазарский Восток. Анонимный автор персоязычного сочинения «Худуд аль-Алам» («Книга о пределах мира от востока к западу», конец X в.) добавляет, русы «шьют шапки из шерсти с хвостом, свисающим с затылка».
С растительностью на лице обращались по-разному: «Некоторые русы бреют бороду, другие закручивают и заплетают ее, подобно лошадиным гривам, и красят шафраном» (Ибн Хаукаль). В Тмуторокани и вообще на Таманском полуострове среди «русской» знати получила распространение мода на оселедец. Побывавший здесь в 1237 г. доминиканский монах Юлиан записал, что местные «мужчины наголо бреют головы и тщательно растят бороды, кроме знатных людей, которые, в знак знатности, оставляют над левым ухом немного волос, выбривая всю остальную голову».
В представлении соседних народов образ русов ассоциировался с различными оттенками красного цвета (вспомним, как Прокопий Кесарийский описывал внешность склавенов и антов: «Телом же и волосами... все они чуть красноватые»). Например, восточнославянское слово «рюен» или «руен» («сентябрь») почти буквально воспроизводит название острова Рюген (Руян).
Синоним «рюена» звучит не менее узнаваемо — «русый». В сербском и польском языках «руйан» и «рудый» означает «темно-красный». В раннесредневековых источниках нередко встречается словосочетание «рыжие рутены». Эти известия любопытно сравнить с исследованиями антропологов XIX в., которые говорят о том, что в Европе наиболее высокий процент «рыжих» отмечается среди русского населения Галиции — карпатских русинов. В связи с этим показательна замена Ругиланда — Рудиландом в «Истории» Павла Диакона. Византийцы обыгрывали этническое имя русов, также «окрашивая» его в красный цвет. Епископ кремонский Лиудпранд заметил, что воинов князя Игоря «греки по внешнему виду называют русиями»; в данном случае немецкий писатель имел в виду греческое слово «росиос» — «красный, рыжий»[200]. Точно так же в переводе хроники Феофана библиотекарь папы Анастасий, писавший в конце IX в., перевел греческое слово «росиа» не как «русские», а как «красные» (rubea).
Обладая столь яркой, запоминающейся внешностью, русы еще больше подчеркивали свою «красноту» искусственными средствами. Не исключено также, что они применяли какое-то вещество красного цвета в качестве боевой раскраски. Именно так можно истолковать отрывок из «Искандер-наме» Низами Гянджеви:
В Европе и Передней Азии багряный, пурпурный цвета были символом власти, силы, могущества. Русы широко использовали его для ритуального раскрашивания своей военной атрибутики. Вид их дружин представлял величественное и устрашающее зрелище. Это было не войско, а надвигающееся пламя: кроваво-красные стяги, корабли под рдеющими парусами, «червленые» щиты... Традиция навсегда связала этот «русский цвет» с названием Черного, то есть, собственно, Чермного («Красного») моря[201], которое в X в. называлось также Русским морем — опять все та же прочная связь этноса и цвета.
Воинственность русов, их чрезвычайно высокие боевые качества снискали славу у соседних народов. «Они люди рослые, видные и смелые, — пишет Ибн Русте, — они отличаются мужеством и храбростью», но «смелость их проявляется не на коне, все свои набеги и подвиги они совершают на лодках». По его словам, на войне русы проявляли редкую сплоченность, в бою были необыкновенно упорны и настойчивы, в случае победы — безжалостны: «Если какая-нибудь часть их взывает о помощи, они выступают все вместе, не расходятся и образуют сплоченную силу против своего врага, пока не одержат над ним победу... Высадившись в стране какого-нибудь народа, они не уходят, пока не истребят своих противников, не изнасилуют их жен и не обратят оставшихся в рабство». Сходным образом описывает русов Мискавейх (ум. в 1030 г.), особо выделяя их необычайную выносливость: «Эти русы — племя великое; они не знают отступления, ни один из них не повернет спины, но или убьет противника, или сам будет им убит. Обычно каждый из них несет на себе свое оружие и к себе же привязывает большую часть ремесленных орудий, как то топор, пилу, молот и другие подобные вещи; они сражаются при помощи дротика, щита, меча; они носят на себе столб для палатки и оружие, подобное кинжалу. Русы сражаются пешими...»
Но в мирное время дружины русов представляли собой скопище скорпионов и гремучих змей, норовящих ужалить друг друга, — сказывалась закоренелая привычка к разбойной жизни. «Если у кого-нибудь из них есть хоть немного денег, его брат или товарищ старается его убить или ограбить», — передает Ибн Русте. В этом обществе людоедов и насильников дело доходило до того, что «никто из них не идет удовлетворить свою нужду один, но всегда с ним идут трое его товарищей, и они охраняют друг друга; при каждом меч, потому что среди них мало безопасности и распространено вероломство». «Этот народ плохого нрава», — коротко замечает «Худуд аль-Алам».
Общий план раскопок 1984 года святилища близ Збруча на горе Богит. Капище
Стоит ли после этого удивляться тому, что русы обожествляли меч? Клинок приносил добычу, он же охранял награбленное добро и саму жизнь. Меч был первое, что видел новорожденный ребенок в «русской» семье. По словам Ибн Русте, когда у кого-нибудь из русов рождался сын, отец приносил к ребенку обнаженный меч, показывал его и говорил: «Я не оставлю тебе в наследство имущества, и не будет у тебя ничего, кроме того, что ты приобретешь для себя этим мечом». Меч был не просто оружием русов, но также их моралью и правом. «Если, — продолжает Ибн Русте, — кто-нибудь возбудит тяжбу против другого, он зовет его к суду царя, и там они спорят, если царю удается решить спор, то совершается по его желанию; если тяжущиеся не приходят к соглашению по слову царя, он велит им состязаться своими мечами; чей меч окажется острее, за тем признается победа. Родственники обеих сторон выходят и становятся с оружием; соперники начинают драться мечами; кто одержит верх над своим противником, в пользу того решается спор».
Обычаи русов казались цивилизованным народам настолько дикими, что некоторые арабские писатели даже отказывались верить, что у них вообще существуют какие-либо нравственные понятия. Масуди писал о русах как о народе, «не признающем религиозных законов». Историк XIII в. Амид аль-Мекин, рассказывая о принятии князем Владимиром христианства, также заметил, что у русов «не было до этого времени религиозного закона и не веровали они ни во что». Конечно, буквальное прочтение сообщений арабских писателей неуместно. В словах о безверии русов отразилось специфическое восприятие цивилизациями, исповедовавшими монотеизм, религиозных представлений «варваров». Нечто подобное о религии аланов писал еще Аммиан Марцеллин: «У них не найдешь ни храма, ни святилища, ни даже крытой соломой ниши для алтаря. Обнаженный меч, по варварскому обычаю вонзенный в землю, становится символом Марса, и они набожно поклоняются ему как верховному владыке тех земель, по которым проходят». Меч у русов был священным предметом, на нем приносили клятвы. А веровать в меч, по понятиям поклонников Аллаха, — это то же самое, что не веровать ни во что.
Имена богов, которым в IX в. поклонялись русы, осевшие на берегах Тавриды и Днепра, не попали в источники (из документов первой половины X в. мы знаем, что международные договоры они скрепляли именами Перуна и Велеса). Ибн Русте описывает «русский» культ в следующих словах: «У них есть знахари, как бы господа для них, имеющие власть даже над царем; они приказывают народу приносить в жертву своему создателю женщин, мужчин и лошадей. И если знахари приказывают, то не исполнить их приказания никак не возможно. Взяв человека или животное, знахарь накидывает ему на шею петлю, вешает жертву на бревно и ждет, пока она не задохнется, и говорит, что это жертва богу». В этих знахарях легко узнаются рюгенские жрецы-гадатели, чей непререкаемый авторитет среди поморских славян так удивлял Гельмольда и Саксона Грамматика. Гардизи, повторяя в основном показания Ибн Русте, вносит важный нюанс: «Есть у них знахари, власть которых распространяется и на их царей. И если знахарь возьмет мужчину или женщину, накинет им на шею петлю и повесит, пока те не погибнут, и говорит: «Это указ царя», — то никто не говорит ему ни слова и не выражает недовольства». Здесь «знахари» действуют уже от имени «русского» князя, который, по всей видимости, все-таки санкционировал отправление культа, особенно в случае принесения в жертву людей. Во время войны для человеческих жертвоприношений использовались пленники. Так, князь Бравлин, захватив Сурож, заклал на языческих алтарях местных юношей и девиц. Ритуальные убийства «девиц, мужей и жен» также происходили в занятой русами Амастриде.
Имена богов, которым в IX в. поклонялись русы, осевшие на берегах Тавриды и Днепра, не попали в источники (из документов первой половины X в. мы знаем, что международные договоры они скрепляли именами Перуна и Велеса). Ибн Русте описывает «русский» культ в следующих словах: «У них есть знахари, как бы господа для них, имеющие власть даже над царем; они приказывают народу приносить в жертву своему создателю женщин, мужчин и лошадей. И если знахари приказывают, то не исполнить их приказания никак не возможно. Взяв человека или животное, знахарь накидывает ему на шею петлю, вешает жертву на бревно и ждет, пока она не задохнется, и говорит, что это жертва богу». В этих знахарях легко узнаются рюгенские жрецы-гадатели, чей непререкаемый авторитет среди поморских славян так удивлял Гельмольда и Саксона Грамматика. Гардизи, повторяя в основном показания Ибн Русте, вносит важный нюанс: «Есть у них знахари, власть которых распространяется и на их царей. И если знахарь возьмет мужчину или женщину, накинет им на шею петлю и повесит, пока те не погибнут, и говорит: «Это указ царя», — то никто не говорит ему ни слова и не выражает недовольства». Здесь «знахари» действуют уже от имени «русского» князя, который, по всей видимости, все-таки санкционировал отправление культа, особенно в случае принесения в жертву людей. Во время войны для человеческих жертвоприношений использовались пленники. Так, князь Бравлин, захватив Сурож, заклал на языческих алтарях местных юношей и девиц. Ритуальные убийства «девиц, мужей и жен» также происходили в занятой русами Амастриде.
Наглядное представление о культовых центрах русов в Восточной Европе дают материалы раскопок «горного» святилища на реке Збруч (приток Днестра), неподалеку от места, где в 1848 г. был найден знаменитый Збручский идол — каменный столп с высеченным на нем изображением четырехликого божества. Здесь, на высоких, поросших лесами холмах, в местности, называемой Медоборы, археологи открыли сразу три святилища, расположенные по соседству друг с другом: Богит, Звенигород и Говда[202]. Каждое из них имело свое назначение.
Предполагаемое размещение Збручского идола (рис. архитектора Д.П. Сухова, 1945 г.
Четыре грани Збручского идола
Прорисовка граней Збручского идола
Предполагают, что в святилище Богит стоял сам Збручский идол. Это божество, скорее всего, олицетворяло творца и владыку Вселенной, поэтому «мирян» сюда не пускали; доступ к идолу имели только жрецы, которых порой возле него и хоронили. Докучать языческому Вседержителю по мелочам считалось недопустимым (бытовые приношения в Богите отсутствуют). Лишь в определенные дни, когда жрецы устраивали общественные моления, народ собирался на ровной площадке перед святилищем, чью сакральную границу очерчивал вал со рвом.
В Говде совершение обрядов происходило преимущественно во рвах, а тела принесенных в жертву людей и животных бросали в священный колодец. В находящемся рядом поселении обнаружены заготовки каменных стел — возможно, тут изготовляли идолов.
Звенигород был чем-то вроде пантеона богов. В сакральной его части имеется по крайней мере четыре капища (алтаря) и один храм с идолом, а также жертвенные ямы и площадки; здешние культурные слои изобилуют различными дарами и останками человеческих жертвоприношений. По-видимому, это было наиболее посещаемое святилище, излюбленное место тех, кто стремился умилостивить богов или при помощи жрецов отгадать их темные намерения на будущее. Построенные здесь же многочисленные «большие дома» служили общественными трапезными и сокровищницами.
Хотя все три святилища были выстроены не ранее конца X в. и лежат в окружении восточнославянских поселений, тем не менее в них отправлялся именно «русский» культ. Их планировка и многие архитектурные детали аналогичны Арконскому святилищу на острове Рюген; совпадает и состав жертвенных приношений. Небольшие очаги в жилых домах, предназначенных для жрецов, нехарактерны для восточнославянских жилищ. Общественные трапезные балтийских славян, схожие со збручскими, описаны в Житии Оттона Бамбергского: «Внутри них были только расставлены в круг скамьи и столы, потому что щетинцы [жители Щетина/Штеттина] имели обыкновение устраивать здесь совещания и сходки. В определенные дни они собирались сюда затем, чтобы пить, или играть, или обсуждать серьезные дела»; этому источнику знакомы и длинные наземные дома в языческих святилищах Щетина, где хранились храмовые сокровища. Титмар Мерзебургский отметил, что у балтийских славян «страшный гнев богов умилостивляется кровью людей и животных»; жертвоприношения христиан и детей совершаются ими в случае тяжких бедствий, войн и «умножения ради плодов земных». Кости принесенных в жертву младенцев найдены в двух ямах возле капища Збручского идола; в Звенигороде человеческие костяки соседствуют с уложенными в ряд коровьими челюстями, частями туш крупного рогатого скота и хлебными печами в ямах, что явно указывает на связь человеческих жертвоприношений с культом плодородия. Рядом с одним из человеческих скелетов в землю воткнута стрела — об этой параллели обычаям поморских славян я уже говорил. Збручские святилища да и сам Збручский идол с его сложнейшей религиозной символикой могли быть созданы только «русскими знахарями». Материалы раскопок свидетельствуют, что здесь, как и на Рюгене, они составляли особую касту, чего никогда не знало восточнославянское язычество.
Вместе с тем на груди некоторых русов уже стали появляться нательные кресты. Византийские источники говорят, что христианизация этих закоренелых язычников происходила, как правило, во время их пиратских набегов на черноморское побережье империи. Так было, например, в Суроже и Амастриде. Житие Стефана Сурожского повествует, что князь Бравлин ограбил в захваченном городе храм Святой Софии, польстившись на золотую церковную утварь и драгоценный покров на гробе святого. Тут же князь «разболелся», с ним случилось нечто вроде эпилептического припадка: «обратися лице его назад и лежа пены точаще». Поняв, что недуг послан ему свыше в наказание за грабеж храма, Бравлин приказал своим людям вернуть награбленное, но и тогда не смог встать с одра. Он велел положить к гробнице святого все священные сосуды, взятые «от Корсуня до Керчи», — болезнь все не проходила. Но вот ему явился сам святой Стефан в видении («в ужасе») и сказал: «Если не крестишься в церкви моей, то не выйдешь отсюда». Князь призвал священников во главе с архиепископом Филаретом и крестился вместе со всеми своими «боярами», предварительно пообещав отпустить всех христианских пленников.
Житие Георгия Амастридского, в свою очередь, настаивает, что русы покинули ограбленную Амастриду со страхом Божиим в сердце. Ворвавшись в соборную церковь, варвары бросились к гробнице святого Георгия, где, как они вообразили, должны были храниться храмовые сокровища. Но вдруг члены их онемели, и они застыли на месте. Вождь русов в страхе велел привести одного из христианских пленников и спросил его, что это за ужасная карающая сила и какой она требует жертвы. Услыхав о всемогущем Боге, покровительствующем христианам, он пообещал вернуть свободу всем захваченным в городе пленным и совершить приношение Христу. «И вот устраивается щедрое возжжение светильников, и всенощное стояние, и песнопение; варвары освобождаются от божественного гнева, устраивается некоторое примирение и сделка их с христианами, и они уже более не оскорбляли святыни, не попирали божественных жертвенников, уже не оскверняли храмы кровью».
Еще об одном чудесном крещении русов пишет Константин Багрянородный в жизнеописании своего деда Василия I Македонянина (правил с 867 по 886 г.): «И народ росов, воинственный и безбожнейший, император [Василий] щедрыми подарками золота, серебра и шелковых одежд привлек к переговорам и, заключив с ними мирный договор, убедил их сделаться участниками божественного крещения и устроил так, что они приняли епископа». Далее рассказывается, как князь русов собрал народ и предложил принять греческую веру. Прежде чем согласиться, народные старейшины потребовали чуда: чтобы книга христианского откровения — Евангелие — была брошена в огонь и не сгорела. И когда чудо совершилось, народ крестился.
Однако то обстоятельство, что обращение русов в христианство во всех случаях связывается с чудесами, свидетельствует, что проповедь византийских миссионеров крайне редко оказывалась убедительнее заклинаний и гаданий «русских знахарей».
Более сильное и, что важно, непрерывное христианское влияние шло к русам через крымских готов. Уцелевшее от гуннского погрома готское население Крыма в VIII—IX вв. было еще довольно многочисленным и поголовно христианским. Здесь находилось несколько готских епархий. Древнейшей была Боспорская епископия, возникшая, по преданию, в конце III в. В VII в. появилась епископская кафедра в городе Дорос или Дори — местная готская область тянулась по побережью от нынешней Алушты до Балаклавы. В следующем столетии она получила права митрополии (в конце XVIII в. Дорийское архиепископство перешло в ведение Святейшего синода с титулом «готфийского», хотя его паствой были уже в основном греки, лет за двести до того окончательно ассимилировавшие крымских готов). Наконец, при императоре Юстиниане I была учреждена третья готская епархия — Таматарханская, на Таманском полуострове (будущая древнерусская Тмуторокань).