- В сорок втором, после училища.
- Ах да, вас же в Серышевское запихнули... Ну, а меня долго из санчасти не брали, да и не взяли бы, но одна история вышла. Ты капитана Иванова помнишь?
Володька кивнул.
- А женку его видел? Молоденькая такая, худенькая, но огонь...
- Видел.
- Закрутил я с нею... Да влипли, зашухерил капитан. Меня сразу в маршевую и на запад. Но не жалею. Такой бабенки больше не попадалось, а уж втрескана в меня была - жуть!
Володька посмотрел на Толика. Личико у него было прямо херувимское, ангелочек, и только. Разумеется, женщинам он нравился, здесь Толик не врал.
- Ты очень устаешь, мама? - спросил Володька, увидев, как тяжело и со вздохом опустилась она в кресло, придя с работы.
- Да нет, Володя... Когда шила белье, уставала больше. Просто как-то раскисла... Шла война - мы все держались изо всех сил, а сейчас, видимо, реакция. Странно, но у нас на работе некоторые стали жаловаться на недомогания, которые не давали о себе знать во время войны, - она улыбнулась. - Все три года я жила как под дамокловым мечом - ждала самого страшного, но теперь все кончилось, ты дома, а я все еще не верю этому чуду. Нам очень повезло, Володя.
Он кивнул... Мать ни разу ни слова не сказала о его увечье, не охала и не ахала, даже делала вид, что не обращает никакого внимания на его безжизненную руку. И "нам повезло" она повторяла часто.
Да, конечно, повезло не угодить в число тех пяти-шести миллионов, о которых поминали с Деевым.
После обеда мать посмотрела на Володьку и сказала:
- Володя, я очень боюсь, вдруг Юлины родители как-то узнают о твоем возвращении и... - она замолчала. - Тебе трудно идти к ним, я понимаю, но это надо, Володя.
- Я схожу к ним, только чуть позже... Сейчас не могу. - Он взглянул на мать.
Она выглядела не только усталой, похудела еще больше с того, сорок второго года, появились морщины и седые волосы, а ей только сорок три, и Володька в школе всегда хвастался, что у него самая молодая мать. Она ответила на его взгляд слабой понимающей улыбкой, но все же твердо повторила:
- Это надо, Володя. И не откладывай, пожалуйста.
Юлькина часть оказалась недалеко от расположения их бригады, километрах в восьмидесяти... И, как только через Москву они обменялись адресами, переписка пошла частая, особенно когда после коротких, но тяжелых боев на участке Сытьково - Бутягино их часть отвели на отдых и появилось время... Первые Юлькины письма не вызывали тревоги, она находилась не на передовой, но вскоре появилось в них нечто обеспокоившее его.
"Дорогой Володька! Наверное, ты все-таки был прав, говоря, что война не для девчонок. Трудно порой бывает. Помнишь, я жаловалась, что выдали мне такую огромную шинель, в которую можно меня обернуть три раза? А вот недавно она меня спасла - пока меня вывертывали из нее, я проснулась и так завопила, что все вскочили, как по тревоге, и тому человеку пришлось ретироваться. Таких немного, но противно и надоедает..."
Володька злился, кусал губы и не раз намекал начальству, чтоб отпустили его денька на два, но начальство намеков не понимало, вернее, делало вид, а Володька мучился: всего часа четыре на попутных машинах до Юльки, а невозможно. Он думал, что появление его в Юлькиной части положило бы конец всяким там приставаниям к ней.
В другом письме Юлька писала, что, на ее беду, понравилась она одному майору, человеку, на ее взгляд, нехорошему, и что если его ухаживания не прекратятся, то придется просить о переводе в другое подразделение. Это встревожило Володьку еще больше, ведь "другое подразделение" могло обернуться передовой.
После того письма Юлька долго молчала, и Володька не знал, что и думать, ходил мрачный, все валилось из рук. Занятия со взводом разведки, увлекшие его поначалу, стали тяготить и надоедать... Когда он возвратился в свою часть, ему предложили на выбор либо роту, либо взвод разведки. Володька взял взвод, точнее, его остатки. В боях на участке Сытьково - Бутягино взводу не пришлось быть в деле, и сейчас он, помня свою разведку на Овсянниково, в которой только чудом удалось добраться до немцев и захватить "языка", усиленно занимался с ребятами. Каждую ночь ползали они на имитированную оборону противника, сделанную по всем правилам - и с проволочными заграждениями, и минами, и консервными банками. Раздобыли трофейные немецкие осветительные ракеты. Их запускали бойцы, изображающие противника... Целую неделю не удавалось им скрытно, не обнаружив себя, подобраться к "противнику". Долго не могли научиться бросать ножи и много переломали немецких штыков, хрупкая сталь которых не выдерживала неудачных бросков. Многое приходилось осваивать самим, так как не все было в руководствах и инструкциях. И вот эти занятия после последнего письма Юлькиного Володька стал проводить вяло, без прежнего напора.
Жили они в лесу, километров шестьдесят от передовой... Недалеко находились две деревеньки, но ходили туда редко, да и незачем - молодух не было, одни старики да старухи... Кормили неважно, но с этим мирились и те, кто побывал на передовой, и те, кто прибывал на пополнение из госпиталей, знали: лучше любой недоед, чем передний край, куда можно попасть за два ночных перехода. Но бригада пополнялась медленно, и вряд ли раньше зимы попадут они на фронт. В лесу обжились, устроили большие землянки с двойными нарами, обзавелись печурками - живи не тужи.
Пивная кружка с пеной у Володьки вышла неплохо. Некоторая небрежность акварельных мазков, сделанных неумелой пока левой рукой, даже пошла на пользу. А вот с текстом он намучился, буквы получились кривоватые, края неровные... Ладно, сойдет, подумал Володька и, завернув ватман, направился в "Уран" к Толику.
Тот стоял за буфетной стойкой в белом халате с очень серьезным и деловым видом.
- Принес?
- Держи, - протянул Володька сверток.
Толик развернул, расправил лист, посмотрел.
- Порядок... Спасибо. Я наливаю тебе?
- Валяй.
Володька оперся о стойку и стал тянуть пиво. Оно было действительно холодное и свежее, как он и написал в рекламе. Народа почти нет, и они могли поговорить.
- Ты и на фронте поварил? - спросил Володька.
- Нет, не вышло... В стрелковую роту запихнули. Думал, уже хана, живым не выйти, но потом ротный в ординарцы взял, ну и кормил я его. Однажды батальонный зашел, попробовал моего варева - забрал к себе. Там уже полегче, но все равно два раза долбануло. Первый - легко, в санбате отлежался, а второй раз осколком... Еще налить?
- Налей, - согласился Володька, подумав, сколько же кружек отвалит Толик за работу.
Отвалил три, а потом сказал, что ему в подсобку надо. Они попрощались, и Володька вышел на улицу... Пиво немного ударило в голову, домой идти не хотелось, и он зашагал к Сретенским воротам, а оттуда вниз по бульвару к Трубной...
Того удивления Москвой, какое было в сорок втором, Володька не ощущал. За месяцы госпиталя уже свыкся с мыслью, что отвоевался и что вернется в родной город, но бродить по московским улицам было приятно. Вот и Рождественка напомнила институт, экзамены. Может, зайти? Но кольнула мысль о Тоне, и он прошел мимо.
За Петровскими воротами, около Никитских, у "деревяшки" толпился разный люд. Володька остановился, раздумывая, но тут подъехал к нему какой-то оборванный, замухрышистый тип, уперся в Володьку долгим немигающим взглядом. Он подумал, может, знакомый какой, но пока не узнавал, внимательно вглядываясь в лицо человека, так пронзительно и неприятно уставившегося на него.
- Помрешь скоро, лейтенант, - вдруг прохрипел тот, и в голосе всплыло что-то далекое, знакомое.
Володька вздрогнул, не владея собой, он выдал прямым ударом в лицо этому типу... Тот отлетел к стене "деревяшки" и упал. Теперь Володьке стало стыдно псих, наверно, или контуженный, - и он подошел к упавшему.
- Ненормальный ты, что ли? Чего порол?
- Струсил, лейтенант... Наконец-то страшок в твоих глазах увидел. Не узнаешь? - осклабился тот, продолжая лежать.
- Не узнаю, - пробормотал Володька, хотя опять что-то знакомое почудилось в голосе.
- Куда тебе всех нас запомнить? А я вот век тебя не забуду.
- Ладно, вставай, - протянул Володька руку.
- Сто граммов поставишь? Тогда встану, - не принял он Володькиной руки. И напомню тебе кое-что.
- Поставлю, черт с тобой. Поднимайся!
Тот взял Володькину руку, встал.
- Гони монету на стопку, или пойдем вместе.
- Пить я с тобой не буду. Держи, вынул Володька тридцатку и червонец.
- Брезгуешь, значит? - тот взял деньги грязной, в какой-то экземе лапой. Так вот, командир, забыл небось, как гнал нас? Инвалид я на всю жизнь... Ясно было - захлебывается наступление, а ты все вперед и вперед... Вспомнил? Да куда там, тебе разве каждую серую скотину упомнить? Ты и за людей нас не считал.
- Врешь! - взорвался Володька. -- Где это было? Где? Отвечай!
- У вороны в гнезде, - зло бросил тот. - Удаль свою показывал, форсун.
- Я всегда в цепи шел... Впереди шел. Говори, где это было?
- Да катись ты... - выругался тот и вошел в пивную. Остановившись в дверях, обернулся и с ненавистью: - Все равно помрешь скоро, помяни мое слово, - и шмыгнул в помещение.
Когда Володька вынул папиросу и когда зажигал спичку, пальцы у него подрагивали. Вот так неожиданно, как бы из-за угла ударил его Ржев, если действительно этот тип из его роты. Не из взвода, конечно, своих он помнил до сих пор если не по фамилиям, то по лицам. Наверное, из другого взвода Володькиной роты, а тех ребят, разумеется, упомнить он не мог, просто не успел...
Володька пошел дальше к Пушкинской, и наконец вроде бы туманно стал вырисовываться в его памяти один случай в том первом их наступлении, как не мог он поднять командой какого-то залегшего бойца и пришлось ухватить его за шиворот, дернуть и сильным ударом стволом автомата в спину подтолкнуть... Обернувшись, тот огрызнулся: "Потише, командир, смотри..." - и блеснул глазами, в которых таилась угроза. Побежав дальше, Володька невольно ощутил холодок между лопатками и, оборачиваясь на ходу, увидел, как вырос куст разрыва рядом с тем бойцом... Но было в те минуты не до раненых, не до убитых. Рвал глотку Володька в крике "Вперед, вперед!" и бежал, бежал...
Что ж, может быть, на миг прихваченное взглядом лицо того бойца ушло из памяти, и это он, тот самый, который сейчас выплеснул накопленную за годы инвалидности ненависть, считая виноватым во всем Володьку.
Он дошел до памятника Пушкину и присел на скамейку. У памятника, как и в сорок втором, лежали цветы. Сразу вспомнилась арбатская старушка с ее единственным цветком, так растрогавшая его тогда. Вряд ли жива она. Но эта мысль пробежала мельком. Володьке было нехорошо, он никак не мог успокоиться, стряхнуть кинутый в него склизкий и словно бы прилипший комок.
Чтобы рассеяться и не думать об этой встрече, он стал разглядывать проходящих по бульвару людей. Было много военных, порядочно инвалидов... Некоторые женщины и девушки хорошо одеты, не в наше, москвошвеевское, а в американское, может, и немецкое, не разберешь. Того и другого на московских рынках предостаточно. Подложенные плечики делали женские фигуры строгими, а погончики на платьях напоминали о недавней войне.
Володька вдруг почувствовал себя одиноким среди множества людей, идущих мимо него, спешащих по каким-то своим делам, сидящих на скамейках и, видно, ждущих кого-то... Ему захотелось встретиться с кем-нибудь, поговорить, в общем, не быть одному, и он вытащил блокнот с Майкиным телефоном.
- Неужели это ты? - обрадованно воскликнула она, услышав его голос. Хочешь встретиться? Очень хорошо. Давай в восемь... Приглашаешь в ресторан? В какой? Не знаешь? Пойдем в кафе "Националь". Около него и встретимся. Хорошо.
Потом она сказала, чтобы он пришел пораньше и занял очередь, там всегда много народа.
До вечера еще полно времени, и Володька пошел домой... Пришедшая с работы мать не обратила внимания, что он принарядился, то есть с грехом пополам выгладил гимнастерку и почистил сапоги. Синий шевиотовый костюмчик, купленный в тридцать восьмом в бывшем "Мюре и Мерилизе", оказался узок. Он долго примерял, вертясь перед зеркалом, и вспоминал историю его покупки: всю ночь простояли они с приятелем на Пушечной, укрываясь в парадных от милиции, а утром влились в толпу, которая понесла их к дверям магазина, прижала, потом взметнула на четвертый этаж... Костюмы они купили одинаковые, выбирать особенно было не из чего, и около часа дня вышли с торжественными лицами, крепко держа в руках пакеты - это были первые костюмы в их жизни.
- Мама, не жди меня к ужину. Я вернусь, наверно, поздно, - сказал Володька.
- Куда ты отправляешься?
- Поброжу по Москве... Может, зайду куда-нибудь. Надо же отметить возвращение.
- Хорошо, Володя. Только не трать много денег. У нас же нет никаких перспектив, - вздохнула она.
- Да, мама...
Слова матери сразу испортили настроение, ужин в ресторане стал чем-то недозволенным: действительно, какое у него право выбросить сегодня пятьсот рублей - а именно такую сумму прикинул он, зная ресторанные цены, - когда впереди только пенсия и стипендия, которые вместе составят, наверно, не больше того, что он задумал истратить.
"А ладно, какого черта! - подумал он. - Провоевать почти всю войну, остаться живым и не иметь права посидеть с женщиной в ресторане. Вон они, нашивки за ранения - два легких, два тяжелых! Это же кровь! Чего еще раздумывать!" - отбросил он сомнения и прибавил шагу.
Около кафе "Националь" стояла очередь, человек тридцать... Не успел спросить, кто последний, как подошла Майя и, схватив его за рукав, отвела в сторону.
- Я совсем забыла, Володька... Здесь могут попасться знакомые. Пойдем в другое место.
- В "Коктейль?" - спросил он.
- Туда тоже не стоит.
- Куда же?
- Не знаю... Пойдем пока просто прогуляемся. - Она взяла его под руку, и они пошли вверх по Тверской.
Володька любил старые названия московских улиц, да и неудобно было говорить "пойдем по Горького". Надо было прибавлять "улице", а это лишнее слово всегда выпадало, и получалась нелепость.
- Володька, ты очень дружил с Сергеем. Где он сейчас? - спросила Майка.
- Жив. Но еще не демобилизовался.
- Мы встретились в сорок втором... Он был в штатском при "звездочке" и вроде не собирался воевать.
- Он пошел, Майя.
- А его отец? Сергей говорил что-то о посылках... без которых...
- Отец сам отказался от его помощи, - перебил Володька. - Через два года он должен выйти... Сережке повезло, его взяли в школу военных переводчиков.
- Повезло? - усмехнулась она. - Наверное, сам объявил, что знает немецкий.
- Возможно... - безразлично протянул Володька.
- Он тебе ничего не рассказывал... про меня? - Майка взглянула прямо в глаза Володьке.
- Про тебя? Говорил, что ты стала роскошной женщиной, - улыбнулся он. - И был прав.
- Терпеть не могу этого слова! Больше ничего не говорил?
- Ничего.
Ему показалось, что она облегченно вздохнула, но он не придал этому значения.
- Куда же нам зайти? Я настроился посидеть где-нибудь.
- Володька, у тебя, наверно, не так много денег? Давай просто пошатаемся по Москве...
- Может, зайдем в самотечную "Нарву"?
- В эту забегаловку? Нет, Володька, погуляем. Разве тебе не приятно бродить по Москве... победителем, - досказала она.
- Да, победителем, - задумчиво сказал Володька. - Правда, Вовка Деев при нашей встрече высказался: войну-то выиграли, а мы с тобой калеки...
- Не смей об этом! - резко прервала Майка.
- Знаешь, когда шла война, не страшно было никакое увечье, а вот сейчас... На параде-то не мы прошлись, - закончил он.
- Впереди вся жизнь, Володька. Неужели ты этого не понимаешь?
- Умом понимаю, но вот почувствовать это душой что-то не получается, задумчиво произнес он.
- Получится, - она дотронулась до его руки и слегка пожала.
Они вышли к Страстному бульвару, повернули направо и двинулись к Трубной. Возле пивной, где сегодня напророчили Володьке скорую смерть, он остановился.
- Зайду куплю папирос. Подожди меня.
Через несколько минут он вышел с пачкой в руках. Около Майки стоял какой-то пожилой, хорошо одетый мужчина и, держа ее за локоть, что-то говорил. Володька подошел и с недоумением уставился на него.
- Володька, этому гражданину я очень понравилась. Приглашает в ресторан. Скажи ему пару слов, - спокойно проговорила она, усмехнувшись.
- А ну пшел! - процедил Володька, отрывая руку мужчины от Майкиного локтя. - Пшел! - повторил он, надвигаясь на него.
Тот растерянно скривил рот, потоптался на месте, ища выхода из создавшегося положения, но, когда Володька отвел руку для удара, пробормотал:
- Извините, я не знал, что дама не одна... - и отошел от них.
- Вот видишь, - рассмеялась Майка. - А ты говорил - в армию...
- Надо было врезать... Сколько сволочей развелось, - угрюмо проворчал Володька.
- Ты все такой же, - ласково потрепала она его по щеке, вспомнив, видно, школьные "подвиги" и частые отметины на Володькиной физиономии.
- Я сегодня на этом самом месте уже дал одному...
И рассказал про утреннее происшествие.
- Ты уверен, что он из твоей роты? - немного помедлив, спросила Майка.
- Черт его знает!
- Забудь об этом. Просто какой-то псих, - сказала Майка.
Пройдя дальше по бульвару, они присели на скамейку и закурили. Володька с наслаждением тянул дымок "Казбека", казавшийся таким ароматным после махры, которую он постоянно курил.
- Скажи, Володька, у тебя был кто-нибудь на фронте? - вдруг спросила она.
- Не было... Я же в пехоте воевал, а там... - О Клаве он умолчал. - Почему ты спрашиваешь?
- Так... Не переживай, у тебя все будет.
- Я и не переживаю, - улыбнулся он. Потом поднялся и решительно произнес: - Пойдем в ресторан.
- Нет, - покачала она головой, - не хочется. Погуляем еще...
Домой Володька вернулся не поздно, чему мать, видевшая его приготовления перед уходом, удивилась: