А как устроить эту сторону их отношений таким образом, чтобы не было ни фальши с ее стороны, ни покровительства с его, она не знала. Так оно дальше и шло – чередой недомолвок, уступок, оговорок. Ничего с этим, видно, было не поделать.
А во-вторых… Да нет, не во-вторых – главное это было, самое мучительное: Глаша не могла понять, правду ли он сказал ей о своих отношениях с женой. Как ни старалась она не интересоваться этими отношениями, как ни отстраняла от себя любые сведения о них, все же этих сведений было слишком много, и слишком вразрез они шли с его словами.
Лазарь Ермолаевич Коновницын построил школу для одаренных детей, и его супруга эту школу торжественно открывала – ходила, восхищаясь, по учебным кабинетам, разглядывала витраж в вестибюле, передавала книги школьной библиотеке… Служба концерна «БигФарм» работала отменно, и все это действо показали на областном телевидении раз пять – в утренних, дневных, вечерних и ночных новостях, а потом еще в еженедельной итоговой программе.
В этой самой программе Елена Алексеевна Коновницына давала интервью, в котором сообщала, что их с Лазарем Ермолаевичем сын Филипп будет, разумеется, учиться именно в этой школе и они с мужем счастливы, что у других одаренных детей появились теперь не меньшие, чем у их мальчика, возможности для того, чтобы развивать свои дарования.
Глядя на ее красивое лицо, безмятежный взгляд и обаятельную улыбку, усомниться в ее семейном счастье было невозможно.
Глаша ночь не спала после той передачи, а потом взяла на работе отгулы и три дня не выходила из дому, изводимая такой тоской, что впору было биться головой о стенку.
Или надевала она на работу новое пальто, которое Лазарь привез ей из Нью-Йорка, а Ольга Алексеевна из отдела учета музейных фондов тут же подмечала, что пальтишко изумительное, и добавляла мимоходом, что у Ленки Цыплаковой, ее когдатошней соседки по даче, а теперь Елены Алексеевны Коновницыной, имеется что-то подобное, и принималась с удовольствием рассказывать, как правильно Ленка себя в свое время повела со школьным ухажером: сразу ему не дала, как ни просил, а теперь зато вон как вознеслась – в каком пальто ходит, и то только по телевизору увидишь.
В первый год после того, как Глаша вернулась из Москвы, этих мелких и не мелких уколов было так много, что ее порой охватывало отчаяние и она начинала сомневаться в том, что какое бы то ни было согласие – с Лазарем, а главное, с самой собою – для нее возможно.
Она забыть не могла, как папа сказал ей тогда:
– Он тебе, дочка, наверное, говорит, что жену давно не любит и только ради ребенка с ней живет? Вранье это. Все мужчины так говорят, схема нехитрая. Но ты мне как мужчине и поверь: вранье. И спит он с ней, и удовольствие от этого получает. С нелюбимой женщиной жить – это ведь тягость невыносимая. Как это выдержать, а главное, зачем? С ребенком и по-другому можно устроиться, чтобы по-людски его растить, и отец твоего Коновницына, кстати, очень хорошо это умел. Ты уж не обижайся, но когда все это с тобой случилось, мы с мамой поинтересовались, конечно. Отец его человек был немалый, уважаемый – ректор Политехнического института. И сына этого, побочного, видишь, вырастил, хотя с матерью его никогда одним домом не жил. Так что про свои семейные нелады сказки тебе рассказывает твой Лазарь Ермолаевич, гробит твою жизнь. Эгоист он, Глаша, и безжалостный, чью угодно голову снесет за свои утехи, и твою головушку тоже.
В отчаянии она готова была поверить правоте этих слов, даже жизнь свою решалась переменить, но тут приезжал Лазарь, и ее решимость сдувалась, как воздушный шарик, и она верила уже не тому, что было всем очевидно, а другому, неочевидному, но для нее единственному – не словам его даже, а тому, что она чувствовала за его словами, что не вмещалось в оболочку слов, действий, логики…
«И когда же это кончилось? – думала она теперь, сидя на мокрой лавочке и машинально отлепляя от нее резные осенние листья. – Когда же я ко всему этому привыкла? И неправда, что привычка замена счастию. Ничего она не заменяет, просто упорядочивает повседневную жизнь. До поры до времени. Вот они и наступили, пора да время».
Она бросила в лужу смятый кленовый лист и огляделась.
У входа в сквер стоял черный «Мерседес». Лазарь шел по аллее. Глаша посмотрела на часы: он приехал ровно через час, как обещал. Правильно когда-то говорил, что в него органайзер вживлен. А может, секретарша вовремя напомнила.
«Теперь мне это уже все равно», – подумала она.
– Ты что, все это время на мокрой скамейке сидишь? – спросил Лазарь, подходя к ней. – Голова тебе зачем, Глаша?
– Голова здесь ни при чем, я не на ней сижу.
Его слова были ей неприятны. Вернее, неприятно было, что он так заботливо относится к ее женскому здоровью. Вот именно на этом мог бы и не акцентировать внимание.
– Пойдем, – сказал он. – Посидим где-нибудь, ты согреешься.
Она представила, как они входят в ресторан и как все головы тут же поворачиваются в их сторону. Так уже бывало, и не раз, потому что Лазарь не считал, что подобные мелочи должны в чем бы то ни было его сдерживать и мешать ему встречаться с Глашей там, где он хочет.
Когда-то она испытывала от этого неловкость. Потом перестала обращать внимание.
Но идти с ним в ресторан сейчас она все же не хотела.
– Мне ненадолго, – сказала она.
Лазарь пожал плечами и сел на скамейку рядом с ней. Глаша почувствовала, что он раздражен. Даже зол, пожалуй.
– У тебя неприятности? – спросила она. – На работе?
Когда она спрашивала таким вот образом, он всегда говорил, что на работу ходят рабочие и служащие, а он сам себе работа и вопрос поэтому надо ставить иначе.
Но на этот раз он только поморщился и сказал:
– Не имеет значения.
– Может быть, – пожала плечами Глаша. – Но мне трудно с тобой разговаривать, когда я так явно вижу, что ты думаешь о другом.
– Не обращай внимания. Говори, о чем собиралась.
– А все же?
Глаша и сама не знала, зачем так уж добивается, чтобы он рассказал ей о своих неприятностях на работе.
«А просто время тяну», – вдруг поняла она.
Наверное, Лазарь тоже это понял, потому и поморщился. А чему она удивляется? Знает же, что от него трудно что-либо скрыть.
– Что ты хочешь узнать? – раздраженно бросил он. – Ну да, неприятности. Государство намерено монополизировать рынок лекарств. Минздрав собирается слить пятнадцать предприятий, которые выпускают иммунобиологические препараты. Конкуренция таким образом уничтожается, а где нет конкуренции, там все рано или поздно накроется медным тазом. Хочешь сказать, что тебе это интересно?
Раньше ей это действительно было интересно. Глаша помнила, как дотошно она его однажды расспрашивала, что такое брэнд-дженерики, которые выпускает его «БигФарм», и что означает сильный патентный режим в области фармпрепаратов.
Лазарь тогда приехал к ней в Петровское и, сидя на веранде, два дня писал доклад для какой-то конференции, на которую собирался в Париж. Она прочитала кусок из этого доклада у него на мониторе, вот и стала расспрашивать, и он стал объяснять, и увлекся, рассказывая ей о том, что разработка нового лекарства стоит минимум полмиллиарда долларов, а это значит, что патентная охрана должна быть очень жесткой, но такое требование мало кому нравится, потому что люди склонны чужое считать своим на том лишь основании, что оно им зачем-либо понадобилось, а в современном мире вожделенным куском, который все хотят считать своим, является новая информация, и в мире лекарственных технологий тоже, да тут еще всяческие шарлатаны несут отвратительную чушь, что якобы акулы фармацевтического бизнеса – вот лично он то есть – всячески гнобят прекрасные естественные методы лечения, потому что от них прибыли нет, а ведь именно с их помощью человечество издревле лечило все болезни…
– В общем, никаких патентов на лекарства быть не должно, – сердито говорил он. – Да и лекарств тоже быть не должно. А лечиться предлагается мочой и целебными корешками, как мудрые неандертальцы. И если бы я в силу моей безграничной алчности не производил лекарства, то ни рака, ни туберкулеза, ни прочих простеньких недомоганий давно бы уже не было, а было бы всеобщее счастье и вечная жизнь.
– Но это же бред какой-то! – воскликнула Глаша. – Неужели люди в здравом уме могут такое говорить?
– В мире не так уж много людей в здравом уме, – усмехнулся он. – Зато слишком много завистливых нищебродов, которые хотят стать хозяевами жизни, не обладая для этого никакими способностями. Ну чему ты удивляешься? – добавил он, заметив недоверие в ее глазах. – Октябрьский переворот кто совершил? Именно они. И думаешь, они перевелись? Да хоть сейчас снова то же самое совершат в одночасье, только дай слабину.
Он сидел на ступеньках веранды и сердито грыз травинку. Глаза его сверкали. Глаша слушала не дыша. Солнечные зайчики плясали на его губах, подпрыгивали вверх, и седина у него на висках серебрилась так молодо, будто и не седина это была, а солнечные нити.
И, конечно, ни тени раздражения против нее не было тогда в его голосе.
Теперь блеска в его глазах не было. При дневном свете, на открытом воздухе еще сильнее, чем в спальне ночью, заметно было, как он переменился. Тяжесть появилась в его лице, физическая тяжесть, из-за нее опустились книзу уголки губ и лицо стало выглядеть одутловатым. Да и пить он стал больше, чем когда-либо; Глаша еще перед своим отъездом в отпуск это заметила. К ней он, правда, старался совсем уж пьяным не приезжать, но коньяком от него пахло всегда.
И вот сейчас, сидя рядом с нею на скамейке в осеннем сквере, он смотрел на Глашу мрачно, тяжело, и она ясно видела, что думает он вовсе не о ней, а о каком-то монополизме в фармацевтической отрасли и недоволен, что она вызвала его сюда, что отвлекает, досаждает посторонними разговорами.
«Что ж, это даже лучше, – подумала она. – У него нет времени выслушивать мои объяснения, а у меня нет желания их ему давать».
– Лазарь, – сказала она, – я уезжаю.
– Куда?
– В Москву.
– В командировку?
– Почему обязательно в командировку?
– Потому что в отпуске ты только что была.
– Ну да, в командировку, но это так, предлог. То есть не предлог, мне действительно нужно по работе, но дело не в этом…
Все-таки она говорила сбивчиво, выказывая тем самым волнение. Но оно не было связано с тем, что она сомневалась в правильности своего решения. Не было у нее никаких сомнений. Не было! И тяжелая мрачность его взгляда, и его досада на нее, и бестактность, с которой он напомнил, что ей не надо сидеть на мокром, – все это лишь укрепляло ее уверенность в своей правоте.
– Я встретила человека, к которому хочу уехать, – сказала Глаша.
– Ты его любишь?
– По-твоему, я могу жить с мужчиной по какой-нибудь другой причине? – рассердилась она.
– Извини. Когда-нибудь это должно было случиться.
Она ждала, что он скажет ей что-нибудь. Хоть что-нибудь, кроме этой пошлости несусветной. Но он сидел молча. Потом поднялся со скамейки.
– Когда ты едешь? – спросил он, глядя на нее сверху.
– Сегодня.
– Будешь жить у него?
– Наверное. Во всяком случае, он это предложил.
– Я не знаю, что сказать, Глаша. Я был к этому готов.
– Ну и хорошо.
– Мне можно уйти?
– Конечно. Зачем ты спрашиваешь?
– По привычке.
Она хотела сказать, что у него не может быть такой привычки. Да, он спрашивал, может ли к ней прийти, особенно в последнее время, когда их отношения уже так явно сходили на нет. Но уйти он всегда мог в любую минуту и прекрасно это знал.
– Все же на мокром не сиди, – сказал он. – Родить ведь теперь захочешь.
– Ну что ты за человек?! – воскликнула она.
– Но это же правда. Не сиди.
Он повернулся и пошел прочь по аллее. Его слова о том, что теперь она захочет родить, хлестнули ее как пощечина.
Пятнадцать лет! Пятнадцать… И на прощанье ему нечего сказать ей, кроме того, что наверняка принесет ей боль, и он это знает?..
Все, что было в ее жизни с ним двусмысленного, унизительного, просто подлого, вдруг предстало перед нею в убийственном свете правды, словно яркая вспышка все это осветила.
И вот это – про детей – всего ярче…
Глава 22
– Что ж, Глафира Сергеевна, поздравляю. – Врач повернул к ней монитор. – Вот она, ваша беременность, видите?
– Почему поздравляете? – пробормотала Глаша, вглядываясь в черно-серую переливчатую картинку на экране.
Холодный пот прошиб ее так, что даже голова закружилась.
– Ну, обычно женщины этому радуются, – пожал плечами врач. – Во всяком случае, взрослые и самостоятельные.
Про самостоятельность он сказал с особенной усмешкой. Причина ее была Глаше понятна. Когда она приходила к гинекологу в прошлый раз, то разминулась в дверях его кабинета с той самой Ольгой Алексеевной из отдела учета музейных фондов, которая так словоохотливо рассказывала о своем знакомстве с супругой Коновницына. Врач, как ей немедленно сообщила Ольга Алексеевна, тоже был из знакомцев, потому что, ты же сама понимаешь, Глашенька, с улицы ходить к врачам можно только если тебе собственное здоровье безразлично, но этот доктор просто прекрасный, гинеколог от Бога, я ему обязательно скажу, чтобы к тебе был повнимательнее… В общем, можно было не сомневаться, что врачу отлично известно, кто является Глашиным сексуальным партнером.
– Во многих случаях беременность помогает решить житейские проблемы, – словно подтверждая ее догадку, заявил он.
– Не могли бы вы мне не хамить? – поинтересовалась Глаша.
– В чем вы видите хамство? – с неподдельной искренностью изумился он. – Я имею в виду стакан воды в старости.
– Извините.
Пока Глаша одевалась, врач выписывал направления на анализы.
– Я вас ставлю на учет по беременности, – сказал он, не отрываясь от листков. – Чем раньше, тем лучше. При оформлении декрета будут финансовые льготы. – И добавил: – Если вас это интересует.
И что ему скажешь? Действительно, не хамит.
Глаша взяла у него из рук кипу бумажек и вышла из кабинета.
Она была так ошеломлена, что, спустившись с крыльца поликлиники, свернула за угол и сразу же бросилась к киоску за сигаретами. Как школьница, сбежавшая с занятий.
«Ну как это могло случиться? – Мысли метались у нее в голове, сердце дрожало, как заячий хвост. – Столько лет ничего не было, а ведь я молодая была, предохраняться не умела – и не было! А теперь вдруг…»
С тех пор как Глаша узнала, что у Лазаря есть семья, и все же осталась с ним, она стала относиться к возможности забеременеть просто панически. Стоило ей это представить, как ее охватывал самый настоящий ужас.
Считать свое положение двусмысленным или нет – это, в конце концов, только ее дело. Но решать за ребенка… Каково ему будет, когда все начнут тыкать в него пальцами и высматривать, похож ли он на своего отца, и, очень даже возможно, задавать ему какие-нибудь дурацкие вопросы?
Да и Лазарь… Если бы он хотел иметь с нею детей, то давно уже об этом сказал бы или хоть обмолвился ненароком. Ну, пусть раньше, когда она еще училась в Москве и не знала подробностей его биографии, – пусть он ничего не говорил об этом тогда, причина понятна. Но ведь она уже пять лет как вернулась, а он все эти годы молчит так, словно само собой разумеется, что возможности иметь детей для нее просто не существует.
Ну, значит и не существует. И незачем размышлять о том, чего быть не должно. Лучше позаботиться о том, чтобы этого не было.
Глаша была уверена, что позаботилась об этом наверняка. И вот – пожалуйста…
Она распечатала пачку дрожащими руками, уронила одну сигарету, вытащила из пачки другую, щелкнула зажигалкой. И сразу же отбросила сигарету, как будто обожглась.
«Но ведь теперь нельзя! – подумала она. – Господи, как же я привыкла думать только о себе!»
И сразу же другая мысль пришла ей в голову.
«А почему, собственно, нельзя? – думала она, медленно идя по улице к автобусной остановке. – Я что, уже уверена, что собираюсь иметь ребенка? Какое!.. Да мне подумать об этом страшно».
– Я ничего не понимаю! – расстроенно сказала она, останавливаясь посреди улицы.
– Чего говоришь, милая? – переспросила бабулька в белом платочке, шедшая ей навстречу. – Болит чего?
– Сердце болит, бабушка, – улыбнулась Глаша.
Участливый бабулькин возглас ее отрезвил.
– Так чего ж к доктору не идешь? – Бабулька всполошилась так, будто Глаша была ей родная. – Теперя инфаркт знаешь как помолодел? Давеча по телевизору рассказывали.
Пообещав непременно позаботиться о себе, Глаша пошла к остановке.
«Надо успокоиться, – говорила она себе. – Об этом нельзя думать в страхе. Надо просто пожить так, будто ничего не происходит, и… И что? И посмотреть. Жизнь сама подскажет, что делать. А пока что куплю лисичек. Потушу со сметаной – Лазарь любит».
Лазарь должен был приехать вечером – позвонил вчера и сказал ей об этом. Собственно, она и поехала из Петровского в Пушкинские Горы не для того, чтобы посетить врача, а именно за лисичками, и к гинекологу зашла просто для перестраховки, ну почти только для перестраховки, у нее ведь и раньше случались задержки…
В общем, она купила лисички и вернулась в Петровское.
Ночью, когда они лежали в постели и Лазарь взял сигарету, Глаша поймала себя на том, что чуть не попросила его не курить при ней. Хорошо, что вовремя сдержалась: она не была готова к разговору, который с неизбежностью должен был за такой ее просьбой последовать.