Глава 20
Глаша только что закончила экскурсию – не полную, по всему заповеднику, а только по Тригорскому – и, проводив автобус, от автостоянки пошла по старой въездной дороге на усадьбу. Экскурсий у нее сегодня больше не намечалось, и хотелось побыть одной, ни о чем не рассказывать, никому ничего не объяснять, вообще не произносить ни слова. Да, мало ей годилась работа экскурсовода, особенно сейчас, но что было делать?
Возле фундаментов старого усадебного дома Глаша повернула не направо, к дому-музею, а налево – в парк.
Неподалеку от онегинской скамьи она услышала шаги у себя за спиной и обернулась. И замерла. Сердце у нее ухнуло в пустоту, голова закружилась, ноги онемели.
Но длилось это онемение недолго. Стремительно развернувшись, Глаша бросилась в глубину парка.
– Глаша! Глаша, постой, прошу тебя!
Какая ему разница, остановится она или нет? Он все равно догнал ее в полминуты.
– Глаша!
Лазарь взял ее за плечи, развернул к себе. И тут же опустил и отдернул руки, отшатнулся – наверное, спохватился, что сделал что-то резкое, властное; никогда он не вел себя с нею так.
Они стояли у белой онегинской скамьи. Темный дуб склонялся над ними и шумел желтеющими сентябрьскими листьями, ронял их наземь.
– Глашенька… – проговорил Лазарь. – Значит, всё?
Он всегда говорил о том, что считал сутью происходящего. Раньше Глашу восхищала его способность мгновенно выделять во всем главное и именно на этом главном сосредоточивать свое внимание. Но сейчас его вопрос заставил ее вздрогнуть, как от боли.
Он не спросил, что она чувствует, что с ней творилось, когда она обо всем узнала, ему неважно было, как она теперь пытается жить, хотя жить ей совсем не хочется, – он беспокоился лишь о том, что потерял любовницу, и уточнял, действительно ли это так.
Что ж, каков вопрос, таков ответ.
– Всё, – ответила Глаша.
С дерева слетел новый лист, скользнул по его лицу. Он махнул рукой, отгоняя лист, будто назойливую птицу. Лист упал на скамью и мертво замер.
– Прости, – сказал Лазарь.
– Прощаю. – Она пожала плечами. – Не стоило ради этого беспокоиться.
– О чем беспокоиться?
– Приезжать.
Она говорила односложно, кратко. Все-таки нелегко ей это давалось. После того, что он сделал, он должен был стать ей чужим, она была уверена. Но оказалось, что это не так – он по-прежнему был ей… Глаша не знала, как это назвать, и непонятно было, что с этим делать.
– Глаша, я не знаю, что тебе сказать.
– Ничего и не надо.
Он шагнул к ней. Глаша отшатнулась, покачнулась, взмахнув руками. Скамья толкнула ее под колени, и она упала на нее. Да, так это и получилось – как в романе. Татьяна бежала через парк к этой самой скамье, и в голове у нее билось: «Здесь он, здесь…» – а потом она упала на нее, задыхаясь, и Онегин сказал ей: «Учитесь властвовать собою».
От того, что все это пришло ей в голову, Глаше стало стыдно и смешно.
– Ты почему смеешься? – спросил Лазарь.
Она была уверена, что у нее даже губы не дрогнули. Но его обмануть было невозможно.
– Потому что слишком книжно мы здесь выглядим, – ответила она. – Объяснение Онегина с Татьяной.
– Я тоже подумал.
– Зачем ты приехал? – глядя на землю, устланную листьями, проговорила Глаша. – Чтобы вежливым передо мной выглядеть? Или перед самим собой? Как-то это… мелко. Не по-твоему.
– Мне надо было тебя увидеть.
– А мне – нет.
– Если ты скажешь, чтобы я ушел…
– Что значит – если? – перебила она. – Ты думаешь, все пойдет по-прежнему?
– По-прежнему всяко не пойдет. Но я тебя люблю, и ничего с этим не поделаешь.
Она подняла на него взгляд. Он стоял перед нею, склонив голову, и ей показалось, что даже теперь, склоненная, голова его вровень с вершиной дуба. Это было не так, конечно. Просто ракурс такой. Обман зрения, можно сказать.
Он вдруг присел перед скамьей и, ниже прежнего склонив, положил голову Глаше на колени. Когда она видела его склоненную голову, то теряла всякий разум – таким сильным, бесконечно любовным было чувство, которое он вкладывал в это свое движение. Безотчетно вкладывал, конечно; вряд ли ему и в голову приходило как-то оценивать свои движения, когда он был с нею.
Впрочем, теперь она не могла с уверенностью полагать, будто знает, что и когда приходит ему в голову.
Все это кратко мелькнуло в ее сознании – и тут же улетучилось, растворилось в сентябрьском воздухе. Она положила руку на его голову. Провела ладонью от макушки к затылку, коснулась плеча. Он замер, уткнувшись лицом ей в колени. Ей показалось, он перестал дышать.
На дороге появилась экскурсионная группа. Глаша знала, что онегинская скамья видна издалека и что группа направляется именно сюда.
– Пойдем, – торопливо проговорила она.
Лазарь поднялся, взял ее за руку. Она вскочила со скамьи, и они быстро пошли по дорожке, ведущей к баньке, и дальше вниз по лестнице к купальне. Только там, у воды, наконец остановились.
– Пожалуйста, уезжай, – попросила Глаша. – Что же делать, раз так?
– Где ты живешь? – спросил он.
– В Петровском. Комнату снимаю.
– Пойдем к тебе.
Лазарь обнял ее. Глаша почувствовала, что его бьет дрожь, и поняла, что если они не уйдут отсюда немедленно, то все произойдет прямо здесь и соображения о том, что это мемориальный парк, по которому с интервалом в пятнадцать минут проходят экскурсии, его не остановят.
До автостоянки они почти добежали, а там уже сели в машину. Глаша никогда не видела Лазаря за рулем. Это действие, довольно обыкновенное – как он ведет машину, – оказалось для нее завораживающим. Впрочем, для нее таким было все, что он делал, и это тоже не изменилось, к сожалению.
Но в ту минуту, когда они взбежали на крыльцо и оказались наконец в ее комнате, – в эту минуту она не сожалела уже ни о чем. В ней не осталось таких маленьких, таких посторонних чувств, как сожаление.
И обрывистые слова, слетающие с его губ, и вся сила его любви, бесконечная и бесконечно же ей покорная, – с этим правда ничего было не поделать. Ни ему, ни ей.
– Послушай меня, Глаша, – сказал он, когда взрыв этот закончился и они уже просто лежали на кровати поверх сбившегося покрывала. Она хотела отодвинуться от Лазаря, хотя бы голову убрать с его груди, но он не дал – положил ладонь на ее голову и повторил: – Послушай, пожалуйста.
– Я слушаю, – ответила она.
Он говорил как-то странно, ей показалось даже, что сурово, но тут же она поняла: не сурово, а горестно. От его пальцев, от ладони шли сверху сильные токи прямо ей в висок, его сердце билось гулко, толкало ее в другой висок, и она не знала, к чему прислушиваться – к словам его, к сердцу, к ладони?
– Я перед тобой виноват страшно, и чтобы ты меня простила, это я от растерянности сказал. Последней бы я сволочью был, если бы прощения от тебя добивался. Но дай мне объяснить…
– Не надо ничего объяснять, – покачала головой Глаша; ее щека при этом поневоле потерлась о его грудь. – Зачем?
– Не буду. Больше не буду. Но сейчас объясню все же, а ты уж сама решай, как нам жить.
– Нам? – помолчав, спросила она.
– Выходит, так – нам. Если бы по-другому могло быть, то давно бы по-другому и было. Или в Крым бы я за тобой не приехал, или потом тебя забыл, и ты бы меня забыла. Но раз не получается, то и нечего себя обманывать. Порознь мы не можем. Но и к тебе я уйти не могу.
– Это я и так поняла. Если бы мог, то давно ушел бы, – усмехнулась она. – Такая ведь твоя логика?
– Логика здесь ни при чем. Здесь только Филька при чем. Делать вид, что его нет, у меня не выйдет. Деньгами от него отделываться – тем более. Даже в приходящие папы, как мой отец, я не гожусь, вот ведь что. Пытался – не получается. Ни у Фильки, ни у меня.
Он говорил о своем сыне так, словно тот был совсем взрослый и у него могло получаться или не получаться выстраивать отношения с отцом тем или иным способом.
У него была давняя, всегдашняя, ни в чем ей не известная и совершенно от нее отдельная жизнь. Сознавать это было… Лучше было этого не сознавать.
– Зачем ты ко мне тогда приехал, Лазарь?
Глаша высвободилась из-под его руки, села. Он не шевельнулся. Она пыталась поймать его взгляд, но не могла – он смотрел в потолок.
– Тогда, в Крым – зачем? – изо всех сил сдерживая слезы, повторила Глаша. – Ведь ребенок уже был!
– Через три месяца родился. Я тогда в Москву тебя проводил и во Псков поехал, чтобы жене сказать, что после Гарварда к ней не вернусь. Тут она мне и выдала: ты что, не видишь, что я на шестом месяце? А я и правда не видел… Не присматривался. Я ее долго добивался. И в школе, и потом. Из армии сбежал, из Заполярья, когда узнал, что она замуж собирается. Чуть под суд не отдали, но «губой» обошлось. И когда уже на химфаке учился и на каникулы домой приезжал – тоже за ней ходил, как баран упрямый. В Москву ко мне ехать она отказалась категорически – я тогда после университета во Псков вернулся. Хоть совсем мне этого не хотелось. Но ее добиться хотелось страшно. Вот и добился.
– И она тебе сразу надоела.
– Не сразу. Но любые отношения когда-нибудь заканчиваются.
От уверенности, с которой он это сказал, Глашу передернуло.
– Ну и у нас с тобой когда-нибудь… – начала она. Лазарь сделал протестующее движение. Глаша усмехнулась. – Хочешь сказать, что у нас с тобой отношения не закончатся?
– У нас с тобой не отношения.
– Ах, как красиво! У нас с тобой, разумеется, вечная любовь. Только ты за меня не решай, пожалуйста.
– Ты честная и серьезная. – Он проговорил это так горько, словно ничего тяжелее не могло для него быть. – А я тебя впутал черт знает во что. А что и сам впутался… вряд ли это тебя утешает.
– Мне не нужно никаких утешений, – отчеканила Глаша. – Я… Я тебя люблю, – закончила она растерянно.
Она не ожидала, что у нее вырвутся именно эти слова. Но только они имели значение, и все остальное следовало из них.
И как только она это поняла, мысли ее стали ясными, потекли в голове ровно, как вода в спокойной летней речке.
«Любовь приводит женщин к разным положениям, – этим спокойным речным течением подумала Глаша. – Одни становятся женами, а другие любовницами. Должно так быть или не должно, но это есть, и этого не изменишь. Детство закончилось, а взрослые правила – такие. Моя любовь привела меня к тому, чтобы я стала его любовницей. Я такого для себя не предполагала. Но раз так получилось, значит, так тому и быть. В этом нет ни странного ничего, ни страшного. И разве я была бы счастлива, если бы он бросил ребенка и ушел ко мне? Не была бы точно. Значит, нет и вариантов».
Пока она таким образом размышляла, Лазарь тоже сел на кровати.
– Что это за дом? – спросил он, обводя взглядом стены, оклеенные выцветшими обоями, дождевые разводы на беленом потолке, старую укладку в углу и прочую неказистую обстановку.
– Обычный дом, – пожала плечами Глаша. – Старушкин. Я у нее комнату снимаю.
– Давай я тебе его куплю, а? – робко попросил он. – Или другой какой-нибудь, получше.
Робость в его голосе прозвучала так смешно, что Глаша улыбнулась.
– Это что, благотворительная акция? – поинтересовалась она.
– Это не акция. Я хотел бы о тебе заботиться.
– Ты обо мне уже позаботился. – Глаша поморщилась. – Лазарь, давай сразу договоримся: раз уж все у нас вот так… раздельно, то ты не будешь ничего мне навязывать.
– Разве я тебе что-нибудь когда-нибудь навязывал?
В его голосе прозвучала обида. Она снова улыбнулась, погладила его по плечу.
– Никогда и ничего. Вот и не надо.
– Слишком ты взрослая. – Он задержал ее руку, прижал щекой к своему плечу. – А говоришь вместе с тем детские глупости. Ну зачем эти игры в финансовую независимость?
– Это не игры. – Теперь уже она обиделась. – Я правда так думаю!
– Где ты этого начиталась? – вздохнул он. – Ну ладно. Как скажешь. Только уж ты честно говори. И делай тоже.
– Что мне делать? – не поняла Глаша.
– Что хочешь, то и делай. И не думай, что я… Что я от тебя открещиваться стану.
– Твоя жена знает? – помолчав, спросила Глаша.
– Может быть. Хотя я ей о тебе не говорил.
– Почему?
– Нет необходимости. Она и так допускает, что это возможно.
– Откуда ты знаешь?
– У нее такой диапазон восприятия жизни, что дух захватывает.
– Что это значит? – не поняла Глаша.
– Значит, что удивить ее невозможно ничем. В одну сторону это может восхищать, в другую – не может.
– Я все-таки не очень понимаю.
– А что тут понимать? – усмехнулся Лазарь. – Если ты увидишь, как человек бросается в реку, чтобы спасти ребенка, то у тебя будет одна реакция, а если – как он этого ребенка расстреливает из автомата, то другая. А у нее реакция будет одна – что одинаково возможны оба варианта.
– То есть… – Глаша так растерялась, что не находила слов. – То есть она считает, что и то и другое нормально?
– Что нормально, наверное, не считает. Но что и то и другое возможно, допускает вполне, и это ее не удивляет. Меня в ней это даже сильнее когда-то поразило, чем ее красота. Я такой гармонии с окружающим миром ни у кого больше не видел. Но условия своего существования в этом мире она ставит жесткие. В частности – если я уйду, ребенок останется с ней, и она сделает все, чтобы он меня возненавидел. И что мне, в психушку ее упечь? Это нетрудно, многие так проблему и решают. Но в моем случае бесперспективно. Фильке потом что я скажу? Врать ему не могу – проверено.
Все-таки мужской взгляд на жизнь ошеломляюще отличался от женского! Упечь жену в психушку не– трудно, но бесперспективно… Или это не вообще мужской взгляд, а взгляд мужчины, который привык распоряжаться чужими жизнями?
Глаша молчала, не зная, что на это сказать.
– Глупо моя жизнь сложилась, Глашенька. – Лазарь невесело усмехнулся. – Не ожидал, что у меня так бездарно получится. Но ты мою глупость на себя не примеряй.
– Говори яснее, – жалобно попросила она.
Все это оказалось слишком странно, во всем был такой надлом, которого она не только не знала в своей жизни, но не предполагала даже, что он вообще может существовать на свете. Видимо, диапазон ее восприятия жизни был не так широк, как у его жены. Или гармоничности ей не хватало.
– А что тут неясного? – пожал плечами Лазарь. – Я тебя в такую же ловушку не загоняю. И что я там говорил – у нас ничего не закончится, потому что у нас с тобой не отношения – это ты забудь.
– Забыть?
Она шмыгнула носом от обиды.
– Не думай, я-то не забуду. – Он коротко коснулся ее руки. – Но ты свою жизнь всякими душевностями не сковывай. В тебе этой обременительной романтики и без того в избытке. Живи как живется, Глаша. Захочешь от меня уйти – уйдешь. – Он погладил ее по голове ласково и успокаивающе. Встал с кровати. – А теперь поедем ужинать. Я тут по дороге какую-то мельницу видел. Могу предположить, что это ресторан. А ты, кроха моя родная, наверняка проголодалась, только сказать стесняешься.
Глава 21
Дождь то принимался моросить, то прекращался снова – Глаша не замечала ни того ни другого движения природы. Воспоминания ее были слишком влиятельны и не оставляли места для действительности.
В тот вечер в Петровском, когда они поговорили обо всем и Лазарь сказал потом «кроха моя родная», – будущая жизнь представлялась ей ясной. Да, неожиданной, может быть, в глазах окружающих даже странной, но в ее глазах именно ясной и определенной: они будут жить отдельно друг от друга, с соблюдением права каждого на собственную область жизни, но при этом в полном согласии и в той любви, которая связала их однажды и не могла исчезнуть ни при каких обстоятельствах.
Но вскоре оказалось, что минуты такого сильного душевного подъема, как в тот вечер, – это именно минуты, пусть и драгоценные. А в обыденной, повседневной жизни все непросто, неловко, иногда абсурдно и, стоит только выйти за порог спальни, – почти всегда мучительно.
Во-первых, Лазарь никак не мог смириться с тем, что Глаша живет «по средствам» и бдительно следит, чтобы он не устраивал материальную сторону ее жизни на собственный лад.
Мама всегда говорила: «У богатых свои причуды». Теперь Глаша увидала эти причуды во всей красе и поняла, что ей трудно с ними мириться.
Однажды она обмолвилась, что, навещая во Пскове родителей, видела в книжном магазине необыкновенной красоты и необыкновенной же дороговизны огромный альбом Вермеера. На следующий день альбом был доставлен ей в Петровское курьером, чуть не фельдъегерем, а когда Глаша позвонила Лазарю и стала ему на этот счет выговаривать, то он обозвал ее дурой и бросил трубку. Тогда они неделю не встречались и даже не разговаривали: она не отвечала на его звонки. Через неделю он приехал извиняться, она к тому времени и сама уже на чем свет стоит ругала себя за пошлейший пафос, с которым высказывала ему свое возмущение, – в общем, они помирились.
В следующий раз ссора подобного рода произошла, когда умерла старушка, у которой Глаша снимала комнату в Петровском. Сразу же выяснилось, что дом давно уже принадлежит Лазарю и о дальнейшем своем проживании ей поэтому беспокоиться не стоит. После той ссоры они опять помирились – а что им оставалось? – и уехали в Италию, а когда вернулись, то дом был уже отремонтирован снаружи и полностью переустроен внутри. И снова острое неприятие фальши, которое Глаше было присуще, не позволило ей пошлить, отнекиваясь и жеманничая.
А как устроить эту сторону их отношений таким образом, чтобы не было ни фальши с ее стороны, ни покровительства с его, она не знала. Так оно дальше и шло – чередой недомолвок, уступок, оговорок. Ничего с этим, видно, было не поделать.
А во-вторых… Да нет, не во-вторых – главное это было, самое мучительное: Глаша не могла понять, правду ли он сказал ей о своих отношениях с женой. Как ни старалась она не интересоваться этими отношениями, как ни отстраняла от себя любые сведения о них, все же этих сведений было слишком много, и слишком вразрез они шли с его словами.