«…как ты трижды отречешься, что не знаешь Меня».
Автобус отъезжает от остановки.
Урод — самое подходящее слово для описания этого парня. Дегенерат. Жирный урод. Неудачник. В лучшем случае: жалкий. А так — попросту мерзкий. Жертва обстоятельств. Мой старший брат, старше меня на три минуты. Сектант из Церкви Истинной Веры.
Судя по языку жестов, насколько я его знаю по учебникам психологии, Фертилити жутко на меня злится, что я смеялся. Она сидит, положив ногу на ногу и скрестив лодыжки. Она смотрит в окно, как будто ей не все равно, где мы едем.
Согласно моему сегодняшнему расписанию, я сейчас должен натирать воском паркет в столовой. Чистить водосточные желоба. Приводить в порядок подъездную дорожку. В доме, где я работаю. Чистить спаржу для ужина.
Я не должен шляться по городу на свидании с очаровательной и сердитой Фертилити Холлис, даже если я убил ее брата, а она по ночам вожделеет к моему голосу по телефону, хотя вживую я ей противен.
На самом деле не важно, что я должен, а чего не должен. И не только я, но и каждый из уцелевших. Если судить по тому, чему нас учили в общине, во что мы верили с детства, мы все — испорченные и нечистые грешники.
Воздух в автобусе душный и влажный — воздух, смешанный с ярким солнечным светом и горящим бензином. Мимо проплывают цветы, посаженные в землю, розы, что должны пахнуть розами, красные, желтые и оранжевые, но даже если они и пахнут, этого все равно не почувствуешь. Машины движутся в шесть полос — непрерывно, как на конвейере.
Все, что мы делаем, — это неправильно и непотребно, потому что мы живы.
Возникает навязчивое ощущение, что ты не властен над собственной жизнью. Возникает навязчивое ощущение, что нас подталкивают туда — на Небеса.
Даже не то чтобы подталкивают. Мы никуда не идем. Скорее мы просто ждем. Дело только во времени.
Все, что я делаю, — это неправильно, и мой брат хочет меня убить.
Автобус въезжает в центр. Поток машин замедляется. Фертилити поднимает руку, дергает за шнурок звонка — дзинь, — автобус останавливается, и мы выходим у торгового центра. Искусственные мужчины и женщины в элегантной одежде стоят в витринах. Улыбаясь. Смеясь. Делая вид, что они замечательно проводят время. Но я знаю, что они чувствуют на самом деле.
На мне обычные брюки и рубашка в клетку, но это — рубашка и брюки того человека, на которого я работаю. Все утро я посвятил примерке: бегал наверх, переодевался, спускался вниз, где психолог пылесосила абажуры на лампах и бра, и спрашивал, как я ей нравлюсь.
Над входом в магазин — большие часы. Фертилити смотрит на них и говорит:
— Быстрее. Нам надо успеть до двух.
Она берет меня за руку, и рука у нее на удивление прохладная, прохладная и сухая — даже в такую жару, и мы заходим в торговый центр, где работает кондиционер, и товары лежат в открытую на столах или в стеклянных витринах, запертых на ключ.
— Нам нужно на пятый этаж, — говорит Фертилити. Она крепко держит меня за руку и тянет за собой. Поднимаемся на эскалаторе. Второй этаж. Товары для мужчин. Третий этаж. Товары для детей. Четвертый этаж. Молодежная мода. Пятый этаж. Женская одежда.
Из динамиков под потолком льется музыка. Ча-ча-ча. Два медленных шага и три быстрых. Перекрестный шаг и женский разворот под рукой. Фертилити меня научила.
Я совершенно не так представлял себе наше свидание. Ряды женской одежды на плечиках. Продавщицы, одетые по-настоящему стильно и элегантно, то и дело подходят и спрашивают: чем я могу вам помочь? Ну и что тут такого? Все это я уже видел.
Я говорю: она что, хочет здесь танцевать?
— Подожди, — говорит Фертилити. — Подожди.
Первое, что происходит, — запах дыма.
— Сюда, — говорит Фертилити и уводит меня в густой лес из длинных вечерних платьев.
Потом включаются сирены пожарной тревоги, люди бросаются к эскалаторам, бегут вниз по ступенькам, как по обычным лестницам, потому что эскалаторы остановились. Люди спускаются по эскалаторам, предназначенным для подъема, и в этом есть что-то неправильное — как будто они нарушают закон. Продавщица за кассой сгребает всю выручку в сумку на молнии и смотрит на покупателей, что столпились у лифтов, — стоят, нервно переминаясь с ноги на ногу, смотрят на индикаторы этажей, шуршат большими пакетами с покупками.
Сирена все надрывается. Дым сгущается — видно, как он клубится под потолком там, где горят лампочки.
— Не ждите лифтов, — кричит продавщица. — При пожаре лифты отключаются. Спускайтесь по лестнице.
Она бросается к ним сквозь лабиринт женской одежды на плечиках, крепко сжимая в руке свою сумку на молнии, и загоняет их в дверь с надписью ВЫХОД.
В торговом зале остаемся лишь мы с Фертилити, и тут свет мигает и гаснет.
В темноте и дыму. Гладкий атлас, шелковистый бархат, прохладный шелк. Рев сирены, все эти платья, шероховатая шерсть. Прохладная рука Фертилити в моей руке. И Фертилити говорит:
— Не волнуйся.
Маленькие зеленые таблички светятся в темноте. На табличках написано ВЫХОД.
Ревет сирена.
— Главное — не волнуйся, — говорит Фертилити.
Ревет сирена.
— Сейчас уже скоро, — говорит Фертилити.
Вспышки оранжевого в темноте в дальнем конце зала. В этой дрожащей подсветке все кажется странным, нездешним. Платья и брюки на вешалках между нашим и тем концом зала — словно черные силуэты безголовых людей, сгорающих в пламени.
Люди сгорают в огне и несутся на нас сломя голову, хотя они и безголовые. Сирена ревет так громко, что от этого рева сотрясается воздух. И только прохладная рука Фертилити удерживает меня на месте.
— Совсем-совсем скоро, — говорит она.
Нас уже обдает жаром. Дым разъедает глаза. Безголовые женщины, пугала из одежды на плечиках, дымятся уже в двадцати футах от нас. Дымятся и оседают на пол. Становится трудно дышать, глаза щиплет.
Ревет сирена.
Одежда на мне — горячая и сухая, как будто ее только-только прогладили утюгом.
Огонь совсем близко.
Фертилити говорит:
— Правда красиво? Неужели тебе не нравится?
Я подношу руку к лицу, от руки падает тень — тень прохлады между мною и стойкой горящей вискозы совсем рядом с нами.
Есть такой способ определить состав ткани. Вытащить несколько нитей и поднести к открытому огню. Если они не горят, значит, это шерсть. Если горят, но медленно, — это хлопок. Если они занимаются сразу, как эти платья на стойке рядом, значит, это синтетика. Полиэстер. Искусственный шелк. Нейлон.
Фертилити говорит:
— Вот сейчас.
И вдруг становится холодно. Я даже не успеваю понять почему. Холодно и мокро. С потолка льет вода. Оранжевое свечение дрожит и мигает. А потом затухает совсем. Вода разгоняет дым.
Постепенно одна за другой включаются лампы под потолком, освещая торговый зал. Вернее, то, что от зала осталось. В черно-белых тенях. Сирена смолкает. И снова включается музыка. Ча-ча-ча.
— Мне это приснилось, — говорит Фертилити. — На самом деле нам ничего не грозило.
Точно как с тем океанским лайнером, который затонул только наполовину. Когда они с Тревором танцевали в полузатопленном зале.
— На следующей неделе, — говорит Фертилити, — взорвется одна коммерческая пекарня. Хочешь сходить посмотреть? Там будут жертвы. Погибнут как минимум трое или даже четверо.
У меня на одежде, у нее на одежде, у меня на волосах, у нее на волосах нет ни единого обожженного места, ни единого пятнышка сажи.
Даниил, глава третья, стих двадцать седьмой:
«…над телами мужей сих огонь не имел силы, и волосы на голове не опалены, и одежды их не изменились, и даже запаха огня не было от них».
Я думаю: плавали — знаем.
— Быстрей, — говорит она. — Пожарные будут здесь через пару минут. — Она берет меня за обе руки и говорит: — Как-то жалко терять такое замечательное ча-ча-ча.
Раз, два, ча-ча-ча. Мы танцуем. Три, четыре, ча-ча-ча.
Руины торгового зала. Обожженные руки и ноги сгоревшей одежды сплелись на полу, вода по-прежнему льется с потолка, и кажется, что потолок провисает, все вокруг намокает, а мы танцуем: раз, два, ча-ча-ча.
За этим занятием нас и застали.
32
На следующей неделе взорвется такая-то автозаправка. Из такого-то зоомагазина улетят все канарейки — все, которые были, несколько сотен. Все это Фертилити видела в снах. В таком-то отеле прямо сейчас подтекает труба. На протяжении многих недель вода размывала стену изнутри — штукатурка потихонечку отсыревала, дерево гнило, металл ржавел, — и вот во вторник, в три часа дня, а точнее, в 15:04, громадная хрустальная люстра в вестибюле должна упасть.
Там, в ее сне, — звон свинцового хрусталя и взвесь известковой пыли. На одном из кронштейнов с ржавого болта слетает головка. Там, во сне Фертилити, головка болта падает на ковер в непосредственной близости от пожилого мужчины с багажом. Он поднимает ее, вертит в руках, разглядывает рыжую ржавчину и сияющую сталь на сломе.
Женщина с сумкой-тележкой подходит и спрашивает у пожилого мужчины, стоит ли он в очереди.
Он говорит:
— Нет.
И женщина говорит:
— Спасибо.
Портье за стойкой регистрации звонит в колокольчик и говорит:
— Подойдите, пожалуйста!
Коридорный выходит вперед.
И тут люстра падает.
Все это снится Фертилити, и в каждом сне возникают новые детали. На женщине — красный костюм, пиджак и юбка и золотой пояс-цепочка от Кристиана Диора. У пожилого мужчины голубые глаза. И обручальное кольцо на пальце. У коридорного проколото ухо, но серьги в ухе нет.
Над стойкой регистрации, рассказывает Фертилити, висят часы в стиле французского барокко. Вычурный корпус из позолоченного свинца с литыми дельфинами и ракушками по бокам циферблата. На часах — четыре минуты четвертого.
Фертилити рассказывает мне об этом, и глаза у нее закрыты. Непонятно: то ли она вспоминает, то ли выдумывает.
Первое послание к Фессалоникийцам, глава пятая, стих двадцатый:
«Пророчества не уничижайте».
Перед тем как упасть, люстра мигнет, и все, кто в холле, посмотрят вверх. Что будет дальше, Фертилити неизвестно. Она всегда просыпается. Сны всегда обрываются в тот момент, когда падает люстра. Или падает самолет. Или поезд сходит с рельсов. Начинается землетрясение. Бьет молния.
Она начала вести календарь предстоящих бедствий. Она мне его показала. А я показал ей ежедневник, мое расписание, которое мне составляют люди, на кого я работаю. На следующую неделю у нее запланировано: взрыв в пекарне, побег канареек, пожар на автозаправке, люстра в отеле. Фертилити говорит: выбирай, что тебе больше нравится. Возьмем с собой покушать и замечательно проведем день.
На следующую неделю у меня запланировано: постричь газон — дважды. Вычистить медный набор для камина. Проверить срок годности всех продуктов, что лежат в холодильнике. Перевернуть все консервные банки в кладовке. Купить для людей, на кого я работаю, подарки друг другу на годовщину их свадьбы.
Я говорю: я согласен. Как скажешь.
Это было как раз после того, как пожарные обнаружили нас в почти выгоревшем торговом зале, на пятом этаже, где женская одежда, — мы танцевали ча-ча-ча, и на нас не было ни единой царапинки, ни единого пятнышка сажи. Выслушав наши показания и заставив нас подписать страховку, чтобы снять с себя всю ответственность, пожарные проводили нас к выходу. Уже на улице я просил у Фертилити: почему?
Почему она никому не звонит и не предупреждает о грядущих несчастьях?
— Потому что никто не любит плохие вести, — отвечает она и пожимает плечами. — Тревор пытался предупреждать людей и только огреб себе неприятностей.
Никто не верил в его способности к предвидению, говорит она. Тревора обвиняли, что он террорист или поджигатель.
Пироманьяк, если по «Диагностическому и статистическому справочнику по психическим расстройствам».
В прошлом веке его обвинили бы в колдовстве.
Так что Тревор покончил с собой.
Не без помощи вашего покорного слуги.
— Вот поэтому я ничего никому не рассказываю, — говорит Фертилити. — Ну если будет пожар где-нибудь в детском приюте, то я, может быть, и попробую предупредить, но эти люди убили моего брата, так почему я должна делать им одолжения?
Сейчас я могу спасти жизни стольких людей — всего-то и нужно, что сказать Фертилити, что это я убил ее брата. Но я молчу, ничего не говорю. Она тоже молчит. Мы сидим на автобусной остановке, и вот подъезжает ее автобус. Она пишет мне свой телефон на магазинном чеке, который она подбирает с земли. За него можно выручить триста долларов с чем-то, если пойти в магазин и провернуть мою отработанную аферу. Фертилити говорит: выбирай что-нибудь из несчастий и позвони, когда выберешь. Автобус увозит ее, я не знаю куда — на работу, на ужин, в сны.
Согласно моему сегодняшнему расписанию, я сейчас чищу плинтусы. Постригаю живую изгородь. Стригу газоны. Мне еще надо сегодня погладить белье, но я знаю, что психолог этим займется.
Согласно «Диагностическому и статистическому справочнику по психическим расстройствам», мне сейчас надо пойти в магазин и чего-нибудь там украсть. Потому что мне нужно куда-то выплеснуть избыток сексуальной энергии.
Согласно словам Фертилити, я сейчас должен паковать корзину с закусками, которые мы съедим, наблюдая за смертью чужих людей. Я представляю себе, как мы с ней сидим в первом ряду партера, на уютном бархатном диванчике в холле отеля, во вторник — и пьем чай.
Согласно Библии, я должен быть… даже не знаю кем.
Согласно доктрине Церкви Истинной Веры, меня вообще не должно быть в живых.
Меня как-то не привлекает ничего из вышеперечисленного, так что я просто брожу по центру. Запах свежего хлеба доносится из пекарни, которая, если верить Фертилити, через пять дней взлетит на воздух. Сотни канареек в зоомагазине мечутся взад-вперед в своих тесных вонючих клетках. На следующей неделе они все улетят на волю. И что тогда? Хочется их вразумить: оставайтесь в клетках. Свобода — это не то, к чему стоит стремиться любой ценой. Есть много чего, что значительно лучше свободы. Прожить долгую скучную жизнь в чужом доме, а потом умереть и попасть на специальные Небеса для канареек — это еще не самое страшное.
Служащие на автозаправке — где, если верить Фертилити, будет страшный пожар, — заправляют бензином чужие машины. Они молоды, в меру счастливы, во всяком случае, не считают себя несчастными, и никто из них не знает, что уже на следующей неделе они погибнут или останутся безработными — в зависимости от того, чья это будет смена.
На улице уже смеркается.
Сквозь огромные окна в вестибюле отеля хорошо видно, как потенциальные жертвы проходят под люстрой. Женщина с мопсом на поводке. Большое семейство: мать, отец, трое детишек. Часы над стойкой регистрации отсчитывают минуты — до вторника, до 15:04 пополудни, времени еще много. Под люстрой пока безопасно, под ней можно стоять еще несколько дней, главное — не опоздать отойти.
Можно прямо сейчас пройти мимо швейцара в ливрее, отделанной золотым кантом, войти в холл, разыскать старшего управляющего и сказать ему, что у них упадет люстра.
Все, кого он любит, умрут.
И сам он тоже когда-нибудь умрет.
Бог вернется на землю, дабы судить всех нас.
И за грехи свои будет он вечно гореть в Аду.
Можно открыть людям правду, но тебе все равно не поверят, пока не случится несчастье. Пока не станет уже слишком поздно. А пока ничего не случилось, правда лишь напугает людей — напутает и разозлит, — а ты сам огребешь неприятностей.
Так что ты просто идешь домой.
Нужно еще приготовить ужин. Погладить рубашку на завтра. Почистить ботинки. Помыть посуду. Поэкспериментировать с новым рецептом.
Вот, например, «Свадебный суп». Для приготовления такого супа нужно шесть фунтов мозговых костей. В этом году в моде всякие потроха и мясные субпродукты. А люди, на кого я работаю, очень следят за модой. Они едят почки. Печень. Свиной пузырь. Коровий желудок, фаршированный кресс-салатом и фенхелем, типа как травяной жвачкой. Они едет животных, фаршированных другими животными, причем в сочетаниях совершенно немыслимых. Например, курица, фаршированная кроликом. Карп, фаршированный ветчиной. Утка, фаршированная семгой.
У меня много дел дома.
Надо столько всего довести до совершенства.
Если самый обыкновенный бифштекс обернуть тонкими ломтиками сала, он не подгорит при жарке. Я как раз жарю себе бифштекс в сале, и тут звонит телефон.
Конечно же, это Фертилити.
— Ты был прав насчет того странного парня, — говорит она.
Я уточняю: насчет кого?
— Ну, этого парня. Который бойфренд Тревора, — говорит она. — Ему действительно нужен кто-то. В смысле, чтобы был рядом. Я пригласила его на свидание, как ты мне сказал, и с нами в автобусе ехал парень… из «тех сектантов». Они так похожи. Как две капли воды. Как будто они близнецы.
Я говорю: может, она ошиблась. Почти все из «тех сектантов» мертвы. Это были больные люди, в смысле — на голову больные, и теперь почти все мертвы. Остались считанные единицы. Так в газете написано. Все, во что они верили, обернулось ложью.
— Тот парень, который в автобусе, он спросил, не родственники ли они, и бойфренд Тревора ответил: нет.
Я говорю: значит, они не родственники. Не может же человек не узнать своего брата.
Фертилити говорит:
— В том-то и дело; что самое грустное. Он узнал того парня. Он даже по имени его назвал. Бред или Тим, как-то так.
Адам.
Я говорю: И что в этом грустного?
И она говорит:
— Грустно то, с каким очевидным надрывом он все отрицал. Было видно, что он изо всех сил старается казаться нормальным, счастливым человеком. Это действительно было грустно. И я даже дала ему свой телефон. Мне стало его жалко. В смысле, мне захотелось ему помочь. Помочь справиться с прошлым. К тому же, — говорит Фертилити, — у меня предчувствие, что впереди у него тоже хорошего мало.