Психолог вздыхает и смотрит на мое отражение, с лицом мокрым от слез, в луже грязной воды на полу.
— Послушай, — говорит она, — мне тут надо работу закончить. Тем более что ДСС потерялся. Уже пару дней как.
Она говорит, продолжая тереть пол щеткой:
— И не то чтобы я очень по нему скучаю.
Ну хорошо, ладно. Это были действительно трудные десять лет. Она потеряла почти всех своих подопечных. Она сломалась. Перегорела. Нет, сгорела дотла. В кремационной печи. Она считает себя законченной неудачницей.
У нее явный синдром так называемой приобретенной беспомощности.
— Тем более, — говорит она, яростно натирая пол в тех местах, где винил еще не испорчен, — я не могу вечно держать тебя за руку. Если ты соберешься покончить с собой, я все равно не смогу тебя остановить, и это будет уже не моя вина. По моим записям, ты вполне счастлив и приспособлен к жизни. Мы провели тесты. Так что у меня есть эмпирические доказательства.
Ядовитые пары разъедают глаза. Я хлюпаю носом, глотая слезы.
Она говорит:
— Убьешь ты себя или нет, это ты сам уже разбирайся, но прекрати меня мучить. Я пытаюсь как-то устроить собственную жизнь.
Она говорит:
— В Америке люди кончают с собой каждый день. И если ты лично знаешь некоторых из них, сама ситуация от этого не меняется.
Она говорит:
— Тебе не кажется, что пора уже и самому за себя подумать, своей головой?
34
Ходили слухи, что надо будет раздавить лягушку голыми руками. Съесть живьем дождевого червя. Чтобы доказать, что ты можешь повиноваться, как Авраам повиновался Богу, когда по приказу этого самого Бога пытался убить своего сына, тебе придется отрубить себе топором мизинец.
Вот такие ходили слухи.
А потом надо будет отрубить мизинец кому-то другому.
После крещения никто уже не возвращался в общину, так что никак нельзя было узнать, есть или нет у крещенных мизинцы. И нельзя было спросить у них самих, заставляли их или нет давить лягушек.
Сразу после крещения тебя сажали в грузовик и увозили из общины. Навсегда. Увозили в порочный, нечистый мир, где тебя уже ждало первое рабочее место — в большом внешнем мире со всеми его новыми восхитительными грехами. Работа зависела от результатов проверочных испытаний: чем лучше ты сдавал экзамены, тем лучше работа.
Некоторые задания можно было вычислить заранее.
За год до крещения старейшины говорили тебе, насколько твой вес соответствует твоему росту. И если ты был слишком тощим или, наоборот, слишком толстым, у тебя оставался еще целый год, чтобы привести себя в норму. Тебя полностью освобождали от работы по дому, чтобы ничто не мешало твоим ежедневным специальным занятиям. Закон Божий. Все виды уборки. Этикет, уход за изделиями из ткани и дальше по списку. Если ты был слишком толстым, ты ел только то, что положено по диете, чтобы сбросить вес; если слишком худым — просто ел.
Весь год до крещения все, что ты видел — каждое дерево, каждый твой друг, — все несло на себе отпечаток знания, что ты больше уже никогда этого не увидишь.
По предметам, которые мы изучали, можно было составить себе представление, о чем нас будут спрашивать на экзаменах.
Однако ходили упорные слухи, что помимо экзаменов будут и другие проверки, о которых мы ничего не знали.
Мы знали по слухам, что во время крещения в какой-то момент тебе придется раздеться догола. Один из церковных старейшин положит руку тебе на грудь и попросит кашлянуть. Другой старейшина засунет палец тебе в анус.
Третий старейшина будет записывать на специальную карточку, как ты справляешься со всеми заданиями. Насколько ты хорошо подготовился.
Мы понятия не имели, как надо готовиться к обследованию простаты.
Все мы знали, что крещение проходит в подвале молитвенного дома. Дочерей крестили весной, и при крещении присутствовали только женщины из общины. Сыновей крестили осенью, и при крещении присутствовали только мужчины: велели тебе встать голышом на весы или прочесть наизусть отрывок из Библии, книга такая-то, глава такая-то, стих такой-то.
Иов, глава четырнадцатая, стих пятый:
«Если дни ему определены, и число месяцев его у Тебя; если Ты положил ему предел, которого он не перейдет».
И тебе приходилось читать это голым.
Псалтирь, Псалом 101, стих второй:
«Буду размышлять о пути непорочном… буду ходить в непорочности моего сердца посреди дома моего».
Ты должен был знать, как изготовить самые лучшие тряпки для пыли (пропитать ткань раствором скипидара и дать ей высохнуть естественным образом). Ты должен был рассчитать, на какую глубину закопать шестифутовую стойку ворот, чтобы она выдерживала створку шириной в пять футов. Тебе завязывали глаза и давали в руки образцы тканей, и ты должен был на ощупь определить, которая — хлопок, которая — шерсть, которая — хлопок и полиэстер.
Ты должен был знать все домашние растения. Все виды пятен. Всех насекомых. Ты должен уметь устранять незначительные неполадки в бытовых приборах. Писать приглашения изящным почерком.
По предметам, которые мы изучали в школе, можно было составить себе представление, о чем нас будут спрашивать на экзаменах. Кое-что мы узнавали от сыновей, которые не отличались особым умом и смышленостью. Случалось, что кто-нибудь из отцов сообщал сыну «закрытую информацию», чтобы он хорошо сдал экзамены и получил приличную работу, вместо того чтобы всю жизнь прозябать чернорабочим. Друзья делились друг с другом по секрету, а потом этот секрет знали все.
Никому не хотелось позорить свою семью. Никому не хотелось всю жизнь таскать на себе мешки с асбестом.
Тебе говорили, где встать, и с этого места тебе надо было прочесть таблицу на стене на другом конце молитвенного зала.
Тебе давали иголку с ниткой и засекали время, сколько тебе потребуется, чтобы пришить пуговицу.
Мы знали, какая работа ожидает нас в грешном, порочном мире за пределами нашей общины. Из рассказов самих старейшин. Старейшины кое-что нам рассказывали: чтобы нас напугать или, наоборот, вдохновить, пробудить в нас стремление учиться упорней и лучше. Нам рассказывали о замечательной работе в огромных садах — таких огромных, что и представить себе нельзя. Нам рассказывали о работе в роскошных дворцах — таких громадных, что ты как-то даже и забываешь, что находишься в помещении. Эти сады назывались парками отдыха. Дворцы назывались отелями.
А чтобы мы учились еще упорней и лучше, нам рассказывали о таких работах, где ты годами сжигаешь мусор, чистишь выгребные ямы и распыляешь ядохимикаты. Таскаешь мешки с асбестом. Есть работы такие кошмарные, говорили старейшины, что по сравнению с ними даже смерть покажется привлекательной.
Есть работы такие скучные, что ты специально изыщешь способ себя покалечить до полной потери трудоспособности, лишь бы больше там не работать.
Так что ты очень старался запомнить все, чему тебя учили в этот последний год в церковной общине.
Екклесиаст, глава десятая, стих восемнадцатый:
«От лености обвиснет потолок; и когда опустятся руки, то протечет дом».
Плач Иеремии, глава пятая, стих пятый:
«Нас погоняют в шею, мы работаем — и не имеем отдыха».
Бекон не свернется при жарке, если его пару минут подержать в морозилке, прежде чем класть на сковородку.
Мясной хлеб не потрескается при выпечке, если смазать его кубиком льда.
Кружева дольше останутся жесткими, если прогладить их между двумя листами вощеной бумаги.
Мы учились, учились, учились. У нас не было ни минуты свободного времени. Столько всего надо было запомнить, удержать в голове миллион мелочей. Выучить наизусть половину Ветхого Завета.
Мы думали, что учение прибавит нам всем ума.
Но ума не прибавилось. Наоборот.
Мы все отупели.
Когда тебе нужно столько всего запомнить, у тебя просто нет времени, чтобы думать. Никто из нас не задумывался о том, каково это будет — всю жизнь убирать за чужими людьми. Каждый день, день за днем. Мыть посуду. Кормить чьих-то чужих детей. Стричь газоны. Весь день до вечера. Красить дома. Год за годом. Гладить простыни.
Ныне, и присно, и во веки веков.
Работа без конца и края.
Мы все так волновались из-за экзаменов, что никто не задумывался о том, а что будет потом, после ночи крещения.
Мы все так боялись, что сбудутся наши самые худшие страхи — давить лягушек, есть червей, распылять химикаты, таскать асбест, — что никто не задумывался о том, какой скучной будет наша жизнь, даже если мы выдержим все испытания и получим хорошую работу.
Мыть посуду — на веки вечные.
Чистить столовое серебро — навсегда.
Стричь газоны.
Повторить все сначала.
В ночь перед крещением мой брат Адам вывел меня на заднее крыльцо нашего отчего дома и постриг мне волосы. Во всех семьях в церковном округе, где были семнадцатилетние сыновья, в тот вечер им всем стригли волосы. Всех под одну гребенку.
В порочном и грешном внешнем мире это называется стандартизацией продукции.
Брат подсказал мне, что надо делать: ни в коем случае не улыбаться; стоять прямо и отвечать на вопросы четко и ясно.
Во внешнем мире это называется маркетингом.
Мать сложила мою одежду в большую сумку. В ту ночь мы все только делали вид, что спим.
В порочном и грешном внешнем мире, рассказывал брат, есть такие грехи, о которых Церковь даже не знает и поэтому не запрещает. Мне не терпелось скорее туда попасть.
Назавтра было крещение. И мы делали все, чего ожидали. И ничего больше. Мы уже приготовились, что сейчас нам придется рубить себе пальцы, а потом — пальцы ближних, но ничего не случилось. Нас ощупали, взвесили, осмотрели со всех сторон, поковырялись у каждого в заднем проходе, потом задали вопросы по Библии и домоводству, после чего велели одеваться.
Мы забрали свои сумки со сменой одежды, вышли из молитвенного дома и забрались в грузовик, который уже ждал снаружи.
Грузовик увозил нас в ночь, в порочный и грешный мир, и мы все знали, что больше уже никогда не увидим родных и друзей.
И никогда не узнаем своей оценки.
Даже если ты был уверен, что справился на «отлично», эта радость была недолгой.
Тебя уже ждала работа, которую выбрали для тебя.
И не дай Бог тебе когда-нибудь станет скучно и захочется большего.
Согласно церковному установлению, ты всю жизнь должен работать. Всю жизнь — одна и та же работа. Одно и то же одиночество. Ничто не изменится. Каждый день, день за днем. Вот — твой успех. Вот награда.
Стричь газоны.
И стричь газоны.
И стричь газоны.
Повторить все сначала.
33
Мы с Фертилити едем в автобусе на наше третье свидание, а сзади нас сидит парень и пытается шутки шутить.
Для июня явно жарковато — градусов восемьдесят, если не все девяносто, — все окна в автобусе открыты, и меня слегка мутит от запаха выхлопных газов. Виниловые сиденья нагрелись. Сидеть горячо, как в Аду. Это Фертилити предложила поехать в центр на автобусе. На свидание, сказала она. В центр. Сейчас, во второй половине дня, по городу ездят только безработные, или те, кто работает по ночам, или сумасшедшие с синдромом Тоуретта.
Это — то самое свидание, на которое ей пришлось меня пригласить, потому что она не ляжет со мной в постель и даже не поцелует меня — ни за что, никогда в жизни.
Парень, который сидит сзади нас, он совершенно обыкновенный. Такой неприметный. Просто парень в рубашке. Светлые волосы. На допросе с пристрастием я бы, наверное, добавил еще: уродливый. Я просто не помню. Автобус подходит на остановку у мавзолея каждые пятнадцать минут, и мы только что сели. Как обычно, мы встретились возле склепа 678.
Эту шутку я помню. Это старая шутка. Мы едем в автобусе, мимо проносятся городские дома, машины, припаркованные вдоль тротуара и между заборами, что разделяют участки владений, а этот парень, который сидит сзади нас, подается вперед, сует голову между спинками наших сидений и шепчет:
— Есть что-то трудней, чем провести верблюда сквозь игольное ушко?
Эти старые шутки — они живучие. Пусть они даже совсем не смешные, их все равно повторяют и повторяют.
Мы с Фертилити молчим, ничего не говорим.
А шутник шепчет:
— Застраховать жизнь сектанта из Церкви Истинной Веры.
На самом деле никто не смеется над этими шутками, кроме меня. А я смеюсь лишь для того, чтобы никто не подумал, что меня это как-то касается. Я смеюсь, чтобы не выдать себя. Я вообще сильно дергаюсь, когда выхожу на люди — боюсь, как бы во мне не узнали сектанта из Церкви Истинной Веры. Хотя я давно уже не ношу одежду, которую должен носить по церковному установлению. Мне как-то не хочется быть похожим на этих чокнутых мракобесов со Среднего Запада, которые поубивали себя всем скопом, потому что решили, что их призывает к себе Господь. Боже упаси.
Моя мать, мой отец, мой брат Адам, мои сестры, мои остальные братья — они все мертвы, и над ними смеются, но я-то жив. И мне еще жить в этом мире и общаться с людьми.
Вот поэтому я и смеюсь.
Потому что хоть что-то же я должен делать. И я смеюсь, чтобы не плакать, не выть, не стонать, не кричать, не вопить дурным голосом, не ругаться на чем свет стоит. Смех — это просто еще один способ дать выход эмоциям.
Эти шутки сегодня слышны повсюду, и надо что-нибудь делать, чтобы не расплакаться. И я смеюсь громче всех.
Шутник шепчет:
— Почему брат из Церкви Истинной Веры перешел через дорогу?
Может быть, он обращается даже не к нам с Фертилити.
— Потому что его так и не сбило машиной.
Сзади ревут двигатели, автобус едет по улицам, из выхлопной трубы бьет вонючий дым такого же вонючего цвета.
Эти шутки сегодня — из-за газеты. С того места, где я сижу, мне видно как минимум пять человек, отгородившихся от всех и вся утренними газетами; я даже могу прочитать заголовок под сгибом на первой странице:
«Уцелевших сектантов из Церкви Истинной Веры почти не осталось».
В статье говорится, что по прошествии десяти лет трагедия массового самоубийства сектантов из Церкви Истинной Веры близка к своему завершению. В статье говорится, что последние из сектантов Церкви Истинной Веры — религиозной общины, располагавшейся в центре Небраски, члены которой десять лет назад совершили массовое самоубийство, чтобы избежать расследования ФБР и внимания широкой общественности… в общем, в статье говорится, что уцелевших осталось лишь шестеро. Никаких имен не называли, но я, надо думать, один из этой последней шестерки.
Продолжение статьи — на стр. А9, но суть ясна. Если читать между строк, там говорится: тем лучше! Скатертью дорога!
Там ничего не написано о подозрительных смертях, похожих на убийства. Ничего не написано об убийце, который, может быть, охотится за последними из уцелевших.
У меня за спиной шутник шепчет:
— Как назвать одним словом блондина-сектанта из Церкви Истинной Веры?
Я отвечаю ему про себя: покойник. Я слышал все эти шутки.
— Как назвать одним словом рыжего сектанта из Церкви Истинной Веры?
Покойник.
— А шатена сектанта из Церкви Истинной Веры?
Покойник.
Парень шепчет:
— В чем разница между сектантом из Церкви Истинной Веры и хладным трупом?
Разница только во времени. Подождать пару часиков — и не будет вообще никакой разницы.
Парень шепчет:
— Что кричат сектанты из Церкви Истинной Веры, когда мимо проезжает катафалк?
Такси!
Парень шепчет:
— Как узнать сектанта из Церкви Истинной Веры в переполненном автобусе?
Кто-то дергает за шнурок звонка, сообщая водителю, что ему надо выйти на следующей остановке.
А Фертилити оборачивается и говорит:
— Заткнись. — Она говорит это достаточно громко, так что люди поблизости даже выглядывают из-за своих газет и смотрят на нас. Она говорит: — Ты шутишь о самоубийствах, о людях, которых кто-то любил, а теперь они мертвые. Так что просто заткнись.
Она говорит это громко. Действительно громко. Глаза горят, серые, но сейчас — серебряные; и я даже думаю, а не сестра ли она из Церкви Истинной Веры, или, может, она до сих пор горюет о смерти брата. Уж слишком бурная у нее реакция.
Автобус уже подъезжает к остановке, и шутник встает и идет по проходу на выход. В автобусе точно как в церкви — два ряда сидений и проход посередине. Перед выходом — небольшая очередь, и парень пристраивается в конце. На нем — мешковатые брюки из коричневой шерсти. Только уцелевший из Церкви Истинной Веры наденет подобные брюки в такую жару. Брюки держатся на подтяжках, как это предписано церковным установлением. Коричневый шерстяной пиджак перекинул через руку. Люди уже выходят из автобуса, но он медлит в проходе, оборачивается к нам и легонько касается края полей своей широкополой соломенной шляпы. Его лицо кажется смутно знакомым, но это было так давно. От него пахнет потом, шерстью и соломой.
Не могу вспомнить, откуда я его знаю. Но я помню голос. Его голос. Только голос. У меня за плечом, у меня в телефоне.
Пусть смерть застанет тебя лишь тогда, когда ты исполнишь работу свою до конца.
Его лицо — это лицо, которое я вижу в зеркале.
Не задумываясь, я произношу вслух его имя.
Адам. Адам Бренсон.
Шутник говорит:
— Мы знакомы?
И я говорю: нет.
Очередь движется к выходу, увлекая его за собой, и он говорит:
— А разве мы не росли вместе?
И я говорю: нет.
Уже стоя в дверях, он кричит:
— Разве ты не мой брат?
И я кричу: нет.
И он выходит.
От Луки, глава двадцать вторая, стих тридцать четвертый:
«…как ты трижды отречешься, что не знаешь Меня».
Автобус отъезжает от остановки.
Урод — самое подходящее слово для описания этого парня. Дегенерат. Жирный урод. Неудачник. В лучшем случае: жалкий. А так — попросту мерзкий. Жертва обстоятельств. Мой старший брат, старше меня на три минуты. Сектант из Церкви Истинной Веры.