Покончить с собой?
Я говорю: нет, спасибо.
Торопиться нам некуда.
30
Все утро я объясняю полиции, что, когда я уходил, психолог была жива и здорова — чистила кирпичи возле камина в малой гостиной. Проблема в том, что дымоход не открывается нормально и дым выходит прямо с переда. Люди, на кого я работаю, жгут сырые дрова. Я объясняю полиции, что я невиновен.
Я никого не убивал.
Согласно моему расписанию, я должен был чистить кирпичи вчера.
Вот так проходит мой день.
Сперва полиция пытается выбить у меня признание, почему я убил психолога. Потом звонит агент и обещает мне все блага мира. Фертилити, Фертилити, Фертилити вносит существенную дисгармонию. Скажем так: мне не нравится то, чем она зарабатывает на жизнь. Плюс к тому я пока что не знаю, какие несчастья и горести ждут меня в будущем.
Так что я запираюсь в ванной и пытаюсь понять, что вообще происходит. Это зеленая ванная на первом этаже.
Я объясняю полиции, что, когда я вернулся, психолог была уже мертва — лежала лицом вниз на кирпичах у камина в малой гостиной, и ее черные брюки-капри собрались в складки на заднице. На ней была еще белая блузка навыпуск с рукавами, закатанными до локтей. В комнате было не продохнуть от смертельного газообразного хлора, и психолог по-прежнему сжимала в руке губку — в своей мертвой белой руке, похожей на дохлую рыбу.
Я забрался в дом через окно в полуподвале, которое мы оставляли незапертым, чтобы я мог выходить из дома и возвращаться обратно в обход толпы телевизионщиков, которые сразу набрасывались на меня со своими камерами, бумажными стаканчиками с кофе и профессиональным сочувствием, как будто им платят за то, чтобы они проявляли заботу о ближнем. Как будто они не имеют дело с подобными сенсационными откровениями для освещения в выпусках новостей если не каждый день, но уж через день — точно.
Так что я запираюсь в ванной, а полицейские стоят под дверью, живо интересуются, не собираюсь ли я покончить самоубийством, и говорят, что звонит человек, на которого я работаю, и орет на них по громкой связи, чтобы ему объяснили, как правильно есть салат.
Полицейские спрашивают: может быть, мы с психологом поругались?
Я говорю: загляните в мое расписание на вчера. У нас просто не было времени, чтобы ругаться.
Я прихожу на работу в восемь часов утра. Вчера я должен был замазывать щели в окнах. Ежедневник лежит открытый на кухонной стойке рядом с телефоном. Мне надо было покрасить живую изгородь.
С восьми до девяти утра я отмывал подъездную дорожку от подтеков масла. С десяти до обеда — подрезал кусты. С обеда до трех — подметал веранды. С трех до пяти — менял воду в вазах с цветами. С пяти до семи — чистил каминные кирпичи.
Вся моя жизнь расписана по минутам, и мне уже надоело так жить. Я устал.
Такое ощущение, что я — просто очередное задание, еще один пункт в ежедневнике Господа Бога: итальянское Возрождение вписано сразу за средними веками.
Всему свое время и время всякой вещи под небом.
Всякой тенденции, прихоти, фазе. Листаем страницы.
Екклесиаст, глава третья, стих с такого-то по такой-то.
Век информационных технологий запланирован сразу после промышленной революции. Потом идет эра постмодернизма, потом — четыре всадника Апокалипсиса. Голод. Готово. Чума. Готово. Война. Готово. Смерть. Готово. А между большими событиями — землетрясениями и цунами — Бог втиснул еще и меня. А лет через тридцать или, может, на будущий год Господь зачеркнет меня жирной линией в своем ежедневнике. Готово.
Полицейские спрашивают у меня через дверь: может быть, я ее ударил? Психолога. И не я ли украл папки с историями ее подопечных и ДСС? Все ее бумаги пропали.
Она выпивала, вот что я им отвечаю. Принимала психотропные препараты. Она смешала хлорный отбеливатель с нашатырным спиртом, то есть с аммиаком в закрытом непроветриваемом помещении. Я не знаю, как она проводила свободное время, но она мне рассказывала о своих многочисленных ухажерах, грубых и пошлых, насколько я понял.
И вчера все ее папки были при ней.
Последнее, что я сказал ей вчера перед тем, как уйти: что кирпичи надо чистить песчаной струей из специального пескоструйного аппарата, но она заявила, что лучшее средство — это соляная кислота. Так ей сказал кто-то из ее бойфрендов.
Когда я утром вернулся в дом через окно в полуподвале, она лежала мертвая на полу, и в комнате было не продохнуть от газообразного хлора, и половина камина была облита соляной кислотой, только чище камин не стал, зато теперь к беспорядку прибавилось мертвое тело.
Кожа у нее на икрах между черными брюками-капри и короткими белыми носками и красными туфлями из парусины была белой и гладкой, а все, что на теле должно быть красным, у нее было синим: губы, кутикулы, ободки век.
Я не убивал своего психолога, но, если по правде, я рад, что ее убили.
Она — единственное, что меня связывало с этими десятью годами. Она — последнее, что меня связывало с моим прошлым.
Осиротеть можно не раз и не два.
И именно так оно и происходит.
И с каждым разом твоя боль все меньше и меньше, а потом наступает такой момент, когда ты уже ничего не чувствуешь.
Уж поверьте мне на слово. Я знаю, о чем говорю.
Когда я нашел ее мертвой, после всех наших с ней задушевных бесед раз в неделю на протяжении десяти лет, первое, что я подумал: ну вот, уборки прибавилось.
Полицейские спрашивают у меня через дверь: почему, прежде чем им позвонить, я смешал себе клубничный дайкири?
Потому что малина кончилась.
Неужели и так непонятно, что это уже не имело значения. Время уже ничего не решало.
Воспринимай это как ценный опыт. Обучение на месте работы. Воспринимай свою жизнь как дурацкую шутку.
Как назвать одним словом психолога из социальной службы, которая ненавидит свою работу и потеряла всех своих подопечных?
Покойница.
Как назвать одним словом парня из полиции, который упаковывает ее тело в большой прорезиненный мешок?
Покойник.
Как назвать одним словом оператора с камерой на переднем дворе?
Покойник.
Это уже не имеет значения. Соль шутки в том, что все мы там будем.
Агент ждет на первой линии — с предложением того, что лишь кажется новой жизнью.
Человек, на которого я работаю, кричит из телефона по громкой связи, что он сейчас в ресторане, на бизнес-ланче, и звонит мне по мобильнику из сортира, потому что не знает, как есть сердечки из пальмового салата. Как будто это действительно важно.
Я тоже, кричу я в ответ.
В смысле, прячусь в сортире.
Есть в этом страшная темная радость — когда наконец умирает единственный человек, кто знает все твои тайны. Твои родители. Твой врач. Твой психолог. Солнце за окном ванной пытается показать всем нам, какие мы, в сущности, глупые. Всего-то и нужно, что оглядеться вокруг.
В церковной общине нас учили ничего не хотеть. Быть умеренным, сдержанным, скромным — с вечно потупленным взором. Говорить тихим голосом.
И чем обернулась вся их философия?
Они мертвы. А я жив. Психолог тоже мертва. В общем, все умерли.
Я заканчиваю изложение своей версии.
Тут в ванной есть лезвия для опасной бритвы. Есть йод, который можно выпить. Есть снотворное. В общем, выбор у меня есть. Жить или умереть.
Каждый вздох — это выбор.
Каждая минута — выбор.
Быть или не быть.
Каждый раз, когда ты не бросаешься кубарем с лестницы, — это твой выбор. Каждый раз, когда ты не разбиваешь машину, ты как бы идешь добровольцем на сверхсрочную службу.
Если я соглашусь, чтобы агент сделал меня знаменитым, от этого ничего не изменится. В смысле, ничего важного.
Как назвать одним словом сектанта из Церкви Истинной Веры, у которого есть собственное ток-шоу?
Покойник.
Как назвать одним словом сектанта из Церкви Истинной Веры, который разъезжает на лимузине и каждый день ест бифштекс?
Покойник.
То есть какое бы направление я ни выбрал, терять мне действительно нечего.
Согласно моему сегодняшнему расписанию, я сейчас должен жечь цинк в камине, чтобы очистить трубу от сажи.
Солнце за окном ванной наблюдает, как полицейские везут тележку-каталку с телом психолога, упакованным в плотный прорезиненный мешок, к машине «скорой помощи», что ждет на подъездной дорожке с выключенной мигалкой.
Когда я нашел ее мертвой в малой гостиной, я еще долго стоял над ее бездыханным телом, потягивая клубничный дайкири, — просто стоял и смотрел на нее, как она лежит лицом вниз на кирпичной кладке. Вовсе не обязательно быть Фертилити Холлис, чтобы предвидеть, чем все закончится. Ее черные волосы выбились из-под красной банданы, которой она повязала голову. Тонкая струйка слюны стекла на кирпич из ее мертвого рта. Все ее тело казалось обтянутым мертвой кожей.
Собственно, можно было заранее догадаться, что это случится. Когда-нибудь это случается с каждым из нас.
Вести себя хорошо — это уже не поможет. Настало время вести себя плохо.
Так что я смешал себе еще дайкири, позвонил в полицию и сказал, чтобы они не особенно торопились — здесь никто никуда не денется.
Потом я позвонил агенту. Сказать по правде, рядом со мной постоянно был кто-то, кто говорил мне, что делать. Церковь. Люди, на кого я работаю. Мой психолог. И я не знаю, как справиться с тем, что теперь я остался один. Не знаю, как справиться с тем, что теперь я свободен. Сама мысль об этом меня пугает.
Агент сказал мне: держись. Сперва следует объясниться с полицией. Как только я освобожусь, он пришлет за мной машину. Лимузин.
Мои черно-белые объявления по-прежнему расклеены по всему городу:
Дай себе, своей жизни, еще один шанс. Нужна помощь — звони. И мой номер.
Что ж, теперь им придется как-то обходиться самим, всем этим отчаявшимся страдальцам.
Лимузин отвезет меня в аэропорт, сказал мне агент. Оттуда я полечу в Нью-Йорк. Уже сейчас люди, которых я в жизни не видел, целая команда людей из Нью-Йорка, которые ничего обо мне не знают, пишут мою автобиографию. Агент сказал, что первые шесть глав он перешлет мне по факсу прямо в лимузин, чтобы я успел выучить и запомнить, что у меня было в детстве, прежде чем начинать давать интервью.
Я сказал: я и так знаю, что у меня было в детстве.
А он сказал:
— Эта версия лучше.
Версия?
— А для фильма мы сделаем версию еще круче, — сказал агент. — У тебя есть какие-то пожелания? Кто будет тобой?
Я сам хочу быть собой.
— В смысле, играть тебя в фильме.
Я попросил его подождать на линии. Быть знаменитым — уже превращается в несвободу. Быть знаменитым — уже превращается в жесткое расписание задач к исполнению и решений к принятию. Ощущение не сказать чтобы приятное, но хотя бы знакомое.
А потом приехала полиция. Они вошли в малую гостиную, где лежала мертвая психолог, сфотографировали ее труп со всех ракурсов и попросили меня оторваться от выпивки и ответить на их вопросы.
Вот тогда я и заперся в ванной, и у меня случился непродолжительный экзистенциальный кризис, как это называется в учебниках по психологии.
Человек, на кого я работаю, звонит из сортира в каком-то там ресторане, потому что не знает, как есть сердечки из пальмового салата, и мой день, кажется, завершен.
Жить или умереть?
Выхожу из ванной и иду к телефону, не обращая внимания на полицейских. Человеку, на кого я работаю, я говорю: берешь салатную вилку. Накалываешь на нее сердечко. Вилку держишь зубцами вниз. Подносишь сердечко ко рту и высасываешь сок. Потом снимаешь сердечко с вилки и кладешь его в нагрудный карман своего двубортного пиджака от Брукс Бразерс в тонкую светлую полоску.
Он говорит:
— Понятно.
Все. Больше я не работаю в этом доме.
В одной руке я держу телефон, а свободной рукой показываю полицейским, чтобы они налили побольше рома в очередную порцию дайкири.
Агент говорит, чтобы я не беспокоился о багаже. Стилист в Нью-Йорке уже подбирает мне гардероб из религиозной, спортивного стиля одежды — чистый хлопок, стилизация под мешочный холст, ходкий товар, согласно маркетинговым прогнозам, — которую они хотят, чтобы я продвигал на рынке.
Багаж наводит на мысли об отелях наводит на мысли о люстрах наводит на мысли о бедствиях и катастрофах наводит на мысли о Фертилити Холлис. Фертилити — это единственное, что я теряю. Только Фертилити знает обо мне хоть что-то, пусть даже совсем-совсем мало. Почти ничего. Может быть, она знает мое будущее, но моего прошлого она не знает. Теперь никто не знает моего прошлого.
Кроме, может быть, Адама.
Вдвоем они знают о моей жизни больше, чем знаю я сам.
Согласно моему дорожному атласу и плану маршрута, говорит агент, машина прибудет через пять минут.
Время жить дальше.
Время идти добровольцем на сверхсрочную службу.
Пусть мне привезут темные очки. Я хочу путешествовать нарочито инкогнито. Я хочу, чтобы там, в лимузине, были черные кожаные сиденья и тонированные стекла, говорю я агенту. Я хочу, чтобы в аэропорту собрались толпы и чтобы они скандировали мое имя. Я хочу много вкусных коктейлей. Хочу личного тренера по фитнесу. Хочу сбросить пятнадцать фунтов. Хочу, чтобы волосы у меня были гуще. Хочу, чтобы нос у меня был меньше. Безупречные зубы. Раздвоенный подбородок. Высокие скулы. Я хочу маникюр. И хороший загар.
Я пытаюсь припомнить, что еще Фертилити не нравилось в моей внешности.
29
Где-то над Небраской я вдруг вспоминаю, что забыл свою рыбку.
И что она, наверное, голодная.
По традиции Церкви Истинной Веры даже у миссионеров труда должен быть кто-то — кошка, собака, рыбка, — чтобы было о ком заботиться. Как правило, это была рыбка. Просто кто-то, кому ты нужен. Кто-то, кто ждет тебя дома. Кто спасает тебя от одиночества.
Рыбка — это то самое, что заставляет тебя закрепиться на одном месте. Согласно церковной доктрине, именно по этой причине мужчина берет в жены женщину, а женщина рожает детей. Человеку обязательно нужно что-то, вокруг чего строить жизнь.
Это, наверное, ненормально, но ты отдаешь этой крошечной рыбке всю душу, пусть даже до этого у тебя было уже шестьсот сорок таких же рыбок, и ты просто не можешь бросить ее умирать от голода.
Я говорю стюардессе, что мне надо вернуться, а она пытается вырвать у меня свой локоть, в который я судорожно вцепился.
В самолете — ряды и ряды сидений, где сидят люди. Все эти люди летят в одно место, высоко-высоко над землей.
Перелет до Нью-Йорка — это очень похоже на то, как мне представлялся Поход в Небеса.
Поздно уже возвращаться, говорит стюардесса. Сэр. У нас беспосадочный перелет. Сэр. Самолет нельзя развернуть назад. Может быть, когда мы приземлимся, говорит она, может быть, я смогу кому-нибудь позвонить. Сэр.
Но звонить некому.
Никто не поймет.
Ни домовладелец.
Ни полиция.
Стюардесса все-таки вырывает локоть. Одаряет меня выразительным взглядом и уходит дальше по проходу.
Все, кому я мог бы позвонить, мертвы.
Поэтому я звоню единственному человеку, который может помочь. Меньше всего я хочу звонить именно этому человеку, но я все же звоню, и она берет трубку после первого же гудка.
Телефонистка спрашивает, согласна ли она оплатить разговор, и где-то за сотни миль от меня Фертилити отвечает: да.
Я говорю: привет, и она отвечает: привет. Похоже, она ни капельки не удивилась.
Она говорит:
— Почему ты не пришел к склепу Тревора? Мы же с тобой договаривались на сегодня.
Я говорю: я забыл. Я всю жизнь только и делаю, что забываю. Это мой самый ценный рабочий навык.
Я говорю: я насчет моей рыбки. Она умрет, если ее не кормить. Может быть, для нее это не важно, но для меня эта рыбка — всё. Кроме нее, у меня сейчас нет никого, о ком я забочусь и беспокоюсь, так что Фертилити нужно зайти ко мне и покормить рыбку, а еще лучше — забрать ее к себе домой.
— Да, — говорит она. — Да. Твоя рыбка.
Да. И ее нужно кормить каждый день. Там у аквариума, на холодильнике, — ее самый любимый корм. Я даю Фертилити адрес.
Она говорит:
— Ладно, приятного тебе превращения в большого международного духовного лидера.
Мы с ней разговариваем, и расстояние между нами все больше и больше с каждой секундой. Самолет уносит меня на восток. На сиденье рядом со мной — пробные главы моей будущей автобиографии. И честно сказать, я был в шоке, когда их прочел,
Я спрашиваю: откуда ты знаешь?
И она говорит:
— Я вообще много знаю. Ты даже представить себе не можешь, сколько всего я знаю.
И что, например? Что еще она знает?
И Фертилити говорит:
— А чего ты боишься, чтобы я не узнала?
Стюардесса заходит за занавеску и говорит:
— Он беспокоится о своей рыбке.
Какие-то женщины за занавеской смеются, и одна из них говорит:
— Он что, больной?
И я говорю не только для Фертилити, но и для всего экипажа: просто так получилось, что я остался последним из целой религиозной секты, ныне почти исчезнувшей. Я — последний, кто выжил.
И Фертилити говорит:
— Как это мило с твоей стороны.
Я говорю: больше мы с ней никогда не увидимся.
— Да, да, да.
Я говорю: меня ждут в Нью-Йорке. Тут намечается что-то грандиозное.
И Фертилити говорит:
— Намечается-намечается.
Я говорю: мне очень жаль, но мы с ней уже никогда больше не потанцуем.
И Фертилити говорит:
— Потанцуем.
Раз она знает так много, я спрашиваю у нее, как зовут мою рыбку?
— Номер шестьсот сорок один.
И чудо из чудес — она права.
— От меня ничего не скроешь. Даже и не пытайся, — говорит она. — После всего, что мне снится чуть ли не каждую ночь, меня уже трудно чем-нибудь удивить.